О том, что с этих мест ушла вода,
напомнят старики да редкие стрекозы,
вдоль устья проступившая гряда
и холостой пальбой — сухие грозы...

Всё выше в горы водят батраки
из опустелых сёл усохшие отары;
всё глуше по утрам набатные удары;
всё суше блеск мелеющей реки.

Вдовец над убывающей водой —
о чём бормочет он в ответ на слабый лепет?
о той, что отлетела молодой?..
о том, чей промысел пустые тучи лепит?..

чьи алтари чадят по вечерам,
скитальцев жертвенных освобождая души... —
приплывший с той реки качается на суше;
и дом ему не дом, и храм — не храм!

Оттого что сквозь это окно
льётся в комнату солнечный зной,
бухта позамутилась, и дно
заволакивает желтизной;

и несёт шестивёсельный ял
против охристых волн, в никуда,
ибо выцвел на снимке причал,
растворился, и стала вода;

а гребцы, что сбежали втроём
с корабля поразвлечься в порту,
виснут в доме с табличкой "внаём",
блёкнут, втиснутые в паспарту,
и всё чаще зовут за собой —
там вдали, различимый едва,
коловертит высокий прибой,
разгоняет по дну жернова,

рассыпает тончайшую мгу,
вулканическое толокно... —
на приглубом чужом берегу
ты оставишь открытым окно.

Усыпан ягодами лес; изнизан воздух —
до звона — хоботками комаров;
слепит, покалывает он, не умолкает,
подмешивает земляничный дух
полян к настоянной на солнцепёке хвое,
дыханью сонных папоротников...

Когда бы не был этот опыт столь телесным,
он мог бы с лёгкостью сойти за сон,
где всё сбывается: от долгожданной встречи
отца и сына до поездки в лес —
семьёй, по ягоды, погожим воскресеньем —
блаженный сон длиною в летний день...

Мальцу, что грезит наяву, четыре года;
и этот лес мелькнёт ему не раз
пунцовой ягодой, облупленной эмалью
на кружке, что выпрастывает он —
не съев ни грамма из неё — попеременно
в корзину матери и котелок отца.

А те так радуются спелой землянике,
что горечь, всполохнувшая дитя,
сменяется в их голосах на умиленье;
и мальчик обнадёженно кивнёт
и побежит: "Побудьте здесь... не расходитесь —
я... много ягод принесу!"

Редеет светлый бор, сходя к реке полого,
а за рекою лес уже темней;
под берегом звезда плывёт, за ней другая... —
кемарит мальчик на плечах отца,
и невдомёк ему, что мир под ним уходит... —
рябит Сысерть, и ночь наводит брод.

Гонит бриз песочную пургу
по террасам северного склона;
плещется трактир на берегу —
"Голубые воды Авалона".

Может, нашептал тебе настил
из неутихающего тика1
нечто, от чего ты загрустил
обо всех, от мала до велика, —
на какой-то высветленный миг...

Взвыл гудок отчаянно и остро;
взял корабль курс на материк;
скрыла ночь гостеприимный остров.

На большой земле — острей сверла,
бьёт фонарь на спущенные сходни,
и айфон трезвонит: "Умерла
мама... три часа назад... сегодня".

Время и место прибытья неважны
ни кузнецу, ни тебе, его внуку;
тронется поезд почтово-багажный;
выхватишь — отданный вёрстам в науку —
сосны, подбитые мгой спозаранок,
деда, застывшего вполоборота,
и уходящий под ним полустанок
с духом окалины и креозота —
вот и весь перечень родственных уз не
ведавшего, что вошедших повторно,
годы спустя, в двери дедовой кузни
встретит зола из холодного горна...

Поезд ползёт, словно тянут всем миром,
словно слеза по щетине на тризне,
словно Всевышний наметил пунктиром
путь предстоящий к заветной отчизне.

Громко, азартно, до рвоты
в зарослях Балки Гнилой —
в клочья разносят койоты
полночь своей фистулой;
водят бесовские хоры,
скачут исчадия тьмы
в оргиях яростной своры,
в недрах промозглой зимы.

Выверты долгой разлуки,
гулкой, как ствол у виска, —
те же звериные звуки,
та же глухая тоска.

Взглянув из окна своей комнаты в гостинице "Кесарь-Палас"
на флёра лишённые стогна, ты нахмуришься: "Позаспалась!"

И нет чтобы к стойке спуститься и облегчить бокалом вина
издержки вчерашней кондиции, застынешь у створки окна:

и ни самоцветного зарева, ни всплеска потешных огней —
лишь зыбь утомлённого марева да блоки бетона за ней...

— А может, до кучи и нужен он, мираж-на-дорожку, ник-нак2
о так называемом суженом, сего неподъёмным никак?..

Звонят, и, не ладя с настройкою, выходишь на жаркий балкон;
но там, оглушённая стройкою, погасишь немой телефон;

поодаль строители трудятся, шпаклюя фальшивый Париж,
и что-то на вывеске "сбудется" — да вот против солнца, поди ж!..

Вся тропа садовая бела —
облетела за ночь мушмула;

видно, грянул зазимок к утру,
лепестки рассыпал по двору.

Смолкнешь, изнутри закроешь дверь,
словно ограждаясь от потерь;

только позже, из полночной мглы
донесутся звуки мушмулы:

листьев ли ребристых скрежеток,
времени ли прожитого ток?..

Над округой дождь завис, как дым,
слёзы льёт по локвам золотым.