В окнах стекол острые осколки
И крапива выше чем плетень.
Отмирают старые проселки,
Щупальца сиротских деревень.

Было время, и они таскали
Для хозяйства жита, сена, дров…
Уводили, радости искали.
Приводили девок или вдов.

А теперь ни конный и ни пеший —
На машины сели и в объезд.
Разве только заплутавший леший
В старой колее поганку съест.

Вязкою травой на редком взлобке
И в низинах цепким ивняком
Заросли проселки, тропки, глобки,
Не пылят, а в горле горький ком.

С какой высоты начинается небо —
Не знает гора, и береза не скажет.
С какой высоты начинается небо —
Не ведает птица и облако даже,
И ветер, шалящий в дорожной пыли.
С какой высоты начинается небо?
И люди молчат, не скажу, что боятся,
Наверное, всем нам неловко признаться,
Что небо всегда начиналось с земли.

Бронза на Руси всегда свинцова.
Храм не трудно превратить в тюрьму.
Вологда, убившая Рубцова,
Памятник поставила ему.
Водрузили и спокойней стало.
Отдан долг, замолены грехи.
Сдобренные мощью пьедестала
Кажутся значительней стихи.
И сама собой приходит гордость
За талант и славу земляка.
Рядом, сознавая непригодность,
Неуместность, вряд ли с языка
Слово покаянное сорвется,
Чтобы кануть в прорву громких слов.
Сколько их друзьями назовется
Бывших непроявленных врагов?
Это ожидаемо, так было
Испокон — слетались на беду.
Может зарасти его могила,
Памятник все время на виду.
Невозможно сразу всем потрафить —
Реализм не годен для икон.

Есть престижный фон для фотографий,
Есть кому собой украсить фон.

С похмелья Алитет молчун,
Но знает — кто за все в ответе.
Наш девятиэтажный чум
Раскачивает хриплый ветер.
Накурено, и воздух сперт,
А форточку открыть опасно —
Пурга. Закрыт аэропорт.
Когда откроется — неясно.
Страдает пожилой тунгус,
Тоскливо хворому поэту.
Пусть холодильник наш не пуст,
Но выпить, к сожаленью, нету.
Пурга, все злые духи с ней,
А кто же с нами — непонятно.
Успевший приземлиться снег
Пытается взлететь обратно,
По окнам шарит, дом слепит,
Ползет, цепляясь за антенны,
Срывается и вновь летит,
Бросаясь в бешенстве на стены,
Но железобетонный кров
Пока что терпит и спасает.
Вот если б в тундре и без дров…
Подумаешь, и в жар бросает.
Такого страху нагнала,
Тоски тупой и обреченной.
Везде пурга белым-бела,
Но здесь ее назвали черной.
А в доме теплый туалет
И риска нет поймать простуду.
Я спрашиваю:
«Алитет,
Скажи за что ты любишь тундру?»
Тунгус не прост, тунгус не трус,
Не уклоняется от справки.
«Люблю за холод и за гнус…
И за полярные надбавки».

Женщины плавают в мутной воде,
Пляж уподобленный сковороде,
Желтый, щекочущий нервы, песок,
Рядом укромный тенистый лесок.

Плавают…
Даже последний слабак
В темной душе хоть немного рыбак,
Мешкает, мается — быть иль не быть?
Все ж исхитряется что-то добыть.

Но презирая капризы реки,
Верящий тупо, всему вопреки,
В спорные прелести чистой струи,
Узник удачи плывет за буи.

Раньше усмехались: «кровь — любовь» —
Стертой рифмой можно ль о высоком?
А теперь уже «любовь — морковь» —
Заменили кровь морковным соком.

Вон, перепихнулись впопыхах,
Голод утолив дежурным блюдом,
И стихи родили, но в стихах,
Как-то удручающе безлюдно.

Где родиться? — воля случая,
В годы смутные весьма.
Есть места, наверно, лучшие,
Но случилась Кострома.

Ослепит столица золотом,
Увлечет игрой ума,
А потом ошпарит холодом —
Отогреет Кострома.

Откопают между строками
Смыслы вольного письма,
И обступят дяди строгие,
Но укроет Кострома.

Молча критики мутузили —
Жестче, разве лишь, тюрьма.
Сыто и свободно в Грузии,
Но надежней Кострома.

Неподвижна акварельная
Озера густая тьма,
Дремлет в красоте Карелия,
Но роднее Кострома.

Может быть, не очень нежная,
Не накормит задарма,
Но брела душа мятежная —
Не прогонит Кострома.

Примет старого и хворого
Без претензий и обид.
Ветренность и взрывы норова —
Все поймет и все простит.

Перемены, те, что назревали,
Принесли не пьяные матросы,
Но пошли такие трали-вали…
Русские проклятые вопросы.

Расплевались с ханжеством и ложью,
Поглумились вдоволь над вчерашним.
И бредем впотьмах по бездорожью,
Потому что по дороге — страшно.

Догадался, что не молод,
Понял правила игры.
Не бросает в жуткий холод
Из болезненной жары.

Ожиданий, упований —
Нет
И не на что пенять.
Список разочарований
Нет желанья удлинять —

Хватит! Битый и ученый
Выставляешь трезвый счет…
Только этот список черный
Сам ветвится и растет.

Бутерброд без масла, без икры —
Это просто корочка скупая.

Ножницы редактора остры,
Потому что голова тупая?
Не настолько.

Правила игры
Выбраны коварно и блудливо.

Ножницы редактора храбры,
Потому что задница пуглива?
Это ближе к истине.

И все ж
Есть в заначке и другие страсти,
Чтоб творить безжалостный правеж,
Наслаждаясь полнотою власти.

Бедный автор, опусы твои
Превратит в кастратов и уродов
Эта жертва чьей-то нелюбви
Ради полноценных бутербродов.

Под руку попался старый стих,
Посвященный бдителю культуры.
Зло писал.
Но были среди них
И вполне достойные фигуры.
Те, что всем гордыням вопреки,
Ради попупьяного паршивца
И его пронзительной строки,
Не боялись должности лишиться.