Прилетела птица какаду,
Чтоб накликать горькую беду
Вещим Сирином:
«Умирать в земном тебе раю —
Умирать в чужом тебе краю,
Обессиленной.

Да не плачь, девица, не горюй —
Красота здесь, лес, и в лоне струй
Плещут рыбицы,
Знай, живи безбурно, как хомяк —
Здесь тебя не пнут, не обхамят,
Всяк те лыбится.

А на север боле не гляди —
Бают, зло там рвется из груди
Тварью лютою,
Развалилась отчая изба,
Наглый раж глядит из-подо лба
Псом-Малютою.

Ты забудь про юное вчера,
Не растет давно уже добра
В снежном поле том.
Так живи да грейся, пей коктейль
И листай себе гламурный Элль
С Космополитен».

Ты не лги мне, птичка-людовед,
Наколдуй мне край, где ясен свет,
Души — с разумом,
Божий мир — без пограничных пут,
Без разлук, разрывов, розни, смут,
Зла заразного.

Засмеется птица какаду,
Съест орех по имени «фундук» —
Да сокроется.
На краю земли живут во мне —
Эвкалипты, море… Сосны. Снег.
Лики «Троицы».

Мы уплываем — словно шаткий плот,
чуть не слетевший вниз, в земную полость,
когда планета ринулась вперед —
и древняя Пангея раскололась.

Мы на осколке — гости. Чужаки.
Колесами цепляемся за камни
меж бесконечным морем и песками
и чувствуем — на нас глядят веками
теней тревожных грустные зрачки.
Живем в плену. Пустыня и вода.
Звоним глухим, усталым абонентам…

Мне страшно оставаться навсегда
в смирительной рубашке континента.

Край света. Свято поверишь в это — кругом раздрай,
грубит народец, погрязший в дрязгах, сварливей Грай.

Но даже если ты вдруг пролез бы в цветущий рай,
где чужды лица — хоть рой землицу, хоть помирай —

недолго спиться, упасть на спицу в таком раю.
Край света. Свита твоя веревка. Ты — на краю.

А в центре мира — тепло камина, огонь свечи,
живешь без грима, и беды — мимо, и кот мурчит.

Там — рук сплетенье, там свет и тени живут в ладу.
Край света — это где нас не любят. Где нас не ждут.

Ты, конечно, забудешь и странное это безумье,
непонятный, нежданный, смешной урагановый бред.
Ты вернешься в тот мир, где до слез надрывается зуммер
в телефоне пустом. И где найден удобный ответ

на вопросы зачем, по каким неизвестным спиралям
нас несло через дни — чтоб, столкнувшись у края земли,
мы друг друга с тобой беззастенчиво, бешено крали
у стреноженных дней. И над нами шумел эвкалипт,

удивляясь неистовой страсти двуногих растений,
что пришли в этот лес — и расстаться почти не смогли.
Ты забудешь, любимый. И только останутся тени.
Две счастливые тени — у самого края земли.

Как дух безумного провидца,
ты затеряешься в словах.
И так недолго заблудиться
на островах, на островах.

Вокруг — сияющие лица,
как на парадах-торжествах.
И просто грех на жребий злиться
на островах, на островах.

Но сколь веревочке не виться,
ты — под Крестом. И дело — швах.
Курорт, а тянет застрелиться
на островах, на островах,

где я — непойманная птица
на тех же — ветреных — правах…
Перо. И чистая страница.
На островах.

Разбиваются — опять — на куски
все мечты, что я держала в руке.
Барабанит горечь грубо в виски
и болтает — на чужом языке.

Поднимаю я осколки с земли —
может, склею — зажимаю в кулак.
Но мечты уже — в дорожной пыли:
и не там я — и не с тем — и не так…

Только вишенкой на рваных краях —
на кусочках — темно-красным блестит
капля крови — от мечты острия,
от осколка, что сжимаю в горсти.

Знать — судьба. Не уйти.
Губы с дрожью прошепчут: «Осанна!»
Но темнеет лицо.
И беда понесется вразнос.
Волокут.
Кровь на белом снегу.
Крики ужаса.
Бой барабанный.
«Нам бы крови да слез, молодцы,
нам бы крови да слез!»

Видно, гены у нас —
от лихого, шального смутьяна.
Что-то тихо? Вставай!
Сочинить ли со скуки донос?
Кто наврал,
что у нас благодать, мол, нужна и желанна?
Нам бы крови да слез, молодцы,
нам бы крови да слез!

И уютно живя
возле ласковых вод океана,
в жилах чую метель,
да пургу, да ядреный мороз.
Бунты. Раж. Топоры.
Да на рельсы опустится Анна.
«Нам бы крови да слез, — я шепчу. —
Нам бы крови да слез».

Здесь огонь сжирает все до корней,
До калёных, опалённых камней —
И уходит, оставляя в крови
Обожженный городок Мэрисвилль —
Головешки да обугленный ад,
Где шумел когда-то сад.
Дивный сад.

Там гуляли духи трав и лесов,
Гномы прятали свой скарб под засов,
И плясала под напевы ручья
Фея — маленькая фея моя.

По обломкам ходит дух молодой —
По обломкам ходит мастер седой,
И седым, как саван, пеплом обвит
Обожженный городок Мэрисвилль.
Не поверишь, что вернется назад
Из обломков этот сад.
Дивный сад.

Мастер, теплыми руками возьми,
Этот мертвый, изувеченный мир,
Чтоб опять под воркованье ручья
Танцевала тихо фея моя.

Чтоб свирель опять запела в лесу,
Чтобы верили мы — сказку спасут.
Так — по крохам — от тепла, от любви
Воскресает городок Мэрисвилль.
Воротился леший — строг да усат…
Зашумел зеленый сад.
Дивный сад.

Все мы склеим, все починим, вернем —
Что горело, полыхало огнем…
Лишь осколками, песком у ручья —
Фея.
Маленькая фея моя.

Рассеян по миру, по морю рассеян
мой путанный призрачный след.
И длится, и длится моя Одиссея
уж многое множество лет.

Ну что, Одиссей, поплывем на Итаку —
на север, на запад, на юг?
Мой друг, нам с тобою не в новость — не так ли? —
за кругом наматывать круг

и загодя знать, что по волнам рассеян
наш жизненный путанный путь…
Слукавил поэт — и домой Одиссея
уже никогда не вернуть.

Опять бегу: багаж, билеты, рейсы,
Полет, перрон, вокзальные лотки…
Опять твержу под мерный стук по рельсам:
Прощай, Париж! Прощайте, пирожки!

А не Париж — так Лондон или Сидней.
Пора! Вперед! Пестреют огоньки…
Куда бегу? Сидеть бы дома сиднем,
Цедить вино да жарить пирожки.

Ведь так уютно: синька джакаранды,
Возня на кухне, шутки да смешки,
И попугай на поручнях веранды —
Мечтает, плут, похитить пирожки.

Но — вой-не-вой — везде свои изъяны.
Здесь не спасут ни письма, ни звонки,
Ни ласки волн, ни сказки фортепьяно.
«В Москву! — кричу — В Москву!». И столь же рьяно:
«В Херсон! В Нью-Йорк! Прощайте, пирожки!»