Проза и поэзия
Эдуард УЧАРОВ
Эдуард Учаров родился в городе Тольятти в 1978 году. Окончил Академию труда и социальных отношений. Стихи публиковались в журналах "Дружба народов", "Новая юность", "День и ночь", "Дети Ра" и других. Автор двух книг стихов. Живет в Казани.
СНЯТСЯ СНЫ
Снятся сны — голодные волчата,
правду звука из груди сосут.
Жизнь моя — как заболоцкость чья-то —
свет, которым отмерцал сосуд.
Словно мышь, из этого кувшина
молоко взбиваю до крови,
но спасает тайная пружина
и пера зубчатый маховик.
По стихам, что делаются гуще,
выбираюсь и качусь, юля,
я качаюсь, я волчком запущен,
я верчусь, и, значит, я — Земля!
правду звука из груди сосут.
Жизнь моя — как заболоцкость чья-то —
свет, которым отмерцал сосуд.
Словно мышь, из этого кувшина
молоко взбиваю до крови,
но спасает тайная пружина
и пера зубчатый маховик.
По стихам, что делаются гуще,
выбираюсь и качусь, юля,
я качаюсь, я волчком запущен,
я верчусь, и, значит, я — Земля!
ПОДЪЕЗД
Бог не фраер, не лох, но весьма любознательный шкет:
он давно наблюдал втихаря, притворившись умершим,
как в прокисшем чаду, в этом грязном кирпичном мешке
нас, нахальных цыплят, становилось по осени меньше.
Кто ушел на войну — умирать под чеченским селом,
кто допрыгнул до звезд, разбежавшись по пьяни с балкона,
кто-то веру обрел, получив кирпичом за углом,
и в психушке теперь добивает земные поклоны.
Нас подъезд воспитал и вскормил из бычковых сосцов
сладкой водкой свободы безумно дешевого понта,
пацаны-старшаки нас пороли ремнем за отцов —
их отцов, не вернувшихся с фронта.
И я с лекций летел на безжалостный окрик свечи
в полутемном пространстве Вселенной друзей-одногодок:
там обоймой кассет Доктор Албан нас насмерть лечил,
и калечил язык беглый говор обкуренных сходок.
…Что-то вспомнилось ныне, как плавились дух и сердца…
Нас осталось немного — шепчу я светло и печально…
Свой рубец оставляет подъезд у любого жильца,
если ты не мертвец изначально…
он давно наблюдал втихаря, притворившись умершим,
как в прокисшем чаду, в этом грязном кирпичном мешке
нас, нахальных цыплят, становилось по осени меньше.
Кто ушел на войну — умирать под чеченским селом,
кто допрыгнул до звезд, разбежавшись по пьяни с балкона,
кто-то веру обрел, получив кирпичом за углом,
и в психушке теперь добивает земные поклоны.
Нас подъезд воспитал и вскормил из бычковых сосцов
сладкой водкой свободы безумно дешевого понта,
пацаны-старшаки нас пороли ремнем за отцов —
их отцов, не вернувшихся с фронта.
И я с лекций летел на безжалостный окрик свечи
в полутемном пространстве Вселенной друзей-одногодок:
там обоймой кассет Доктор Албан нас насмерть лечил,
и калечил язык беглый говор обкуренных сходок.
…Что-то вспомнилось ныне, как плавились дух и сердца…
Нас осталось немного — шепчу я светло и печально…
Свой рубец оставляет подъезд у любого жильца,
если ты не мертвец изначально…
ЗВЕЗДЫ КОЛЕБЛЮТСЯ
Так ли объятья разума нам тесны?
Господи, Господи — ты ли пророчишь сны?
Ты ли придумал грустного человека —
просто слепил из снега.
Веришь ли ты в гулкий комок тепла?
Тело его тщедушно, любовь светла —
глиняный стебелек, бесконечная чаша,
подлая сущность наша.
Господи, Господи — ты вот зевнул, а здесь
тысячелетия к нам продолжают лезть.
Ты вот моргнул — и кончились небеса,
звезды колеблются, вламываются в глаза.
Так ли все это, Господи, смерть и страх,
порох и мясо, вечности тлен да прах?
Звезды колеблются — ими полны глаза,
битая чаша, острые голоса.
Господи, Господи — ты ли пророчишь сны?
Ты ли придумал грустного человека —
просто слепил из снега.
Веришь ли ты в гулкий комок тепла?
Тело его тщедушно, любовь светла —
глиняный стебелек, бесконечная чаша,
подлая сущность наша.
Господи, Господи — ты вот зевнул, а здесь
тысячелетия к нам продолжают лезть.
Ты вот моргнул — и кончились небеса,
звезды колеблются, вламываются в глаза.
Так ли все это, Господи, смерть и страх,
порох и мясо, вечности тлен да прах?
Звезды колеблются — ими полны глаза,
битая чаша, острые голоса.
ГАВРИИЛ КАМЕНЕВ
Все от Бога: и слово мрачное, и лученье смешливых губ,
капиталы, дома барачные и дворянства былой суккуб.
Упокой перейдет во здравицу на гортанном наречье мурз —
и не то что купец объявится, но потомок татарских муз.
То ли азбуки, то ли ижицы — коли черный огонь внутри,
не читай, что на нёбо нижется, о бумагу перо не три…
В задыхании — после бега ли за сосновые образа —
так уколет твоя элегия, словно хвоей метнет в глаза.
На погосте, теперь разрушенном, за кизической слободой,
прах твой станет могиле ужином, память вытравит лебедой.
Но однажды всплакнет балладою зовом зыбким Зилантов вал —
о Зломаре впотьмах балакая, пригрозит, прогремит Громвал.
Это мистика, это готика — два столетия псу под хвост…
И классическая просодика на анапест наводит лоск.
Только нет у героя книжицы — наизусть ты его блажи,
где в бетон закатали Хижицы1, чтобы каменев пал с души…
капиталы, дома барачные и дворянства былой суккуб.
Упокой перейдет во здравицу на гортанном наречье мурз —
и не то что купец объявится, но потомок татарских муз.
То ли азбуки, то ли ижицы — коли черный огонь внутри,
не читай, что на нёбо нижется, о бумагу перо не три…
В задыхании — после бега ли за сосновые образа —
так уколет твоя элегия, словно хвоей метнет в глаза.
На погосте, теперь разрушенном, за кизической слободой,
прах твой станет могиле ужином, память вытравит лебедой.
Но однажды всплакнет балладою зовом зыбким Зилантов вал —
о Зломаре впотьмах балакая, пригрозит, прогремит Громвал.
Это мистика, это готика — два столетия псу под хвост…
И классическая просодика на анапест наводит лоск.
Только нет у героя книжицы — наизусть ты его блажи,
где в бетон закатали Хижицы1, чтобы каменев пал с души…
1
Хижицы — старинное название Кизической слободы под Казанью; последнее стихотворение Ка-
менева, найденное уже после его смерти в кармане сюртука.
Хижицы — старинное название Кизической слободы под Казанью; последнее стихотворение Ка-
менева, найденное уже после его смерти в кармане сюртука.
ДЕКАБРЬ
Свернешь в декабрь — кидает на ухабах,
оглянешь даль — и позвонок свернешь:
увидишь, как на наших снежных бабах
весь мир стоит, пронзительно хорош.
И вьюжная дорога бесконечна,
где путь саней уже в который раз
медведем с балалайкою отмечен,
а конь закатан в первозданный наст.
Замерзший звон с уставших колоколен
за три поклона роздан мужикам
и, в медную чеканку перекован,
безудержно кочует по шинкам.
И тянется тяжелое веселье
столетьями сугробными в умах,
и небо между звездами и елью
на голову надето впопыхах.
оглянешь даль — и позвонок свернешь:
увидишь, как на наших снежных бабах
весь мир стоит, пронзительно хорош.
И вьюжная дорога бесконечна,
где путь саней уже в который раз
медведем с балалайкою отмечен,
а конь закатан в первозданный наст.
Замерзший звон с уставших колоколен
за три поклона роздан мужикам
и, в медную чеканку перекован,
безудержно кочует по шинкам.
И тянется тяжелое веселье
столетьями сугробными в умах,
и небо между звездами и елью
на голову надето впопыхах.
КАЗАНЬ. ЛЯДСКОЙ САД
Мы выжили, спелись, срослись в естество
чернеющей в садике старой рябины,
глухой, искореженный донельзя ствол
не выстрелит гроздью по вымокшим спинам,
плывущим к Державину, выполнить чтоб
в обнимку с поэтом плохой фотоснимок:
блестят провода, и качается столб,
троллейбус искрит, перепутанный ими,
а ливень полощет у сосен бока
и треплет березы за ветхие косы,
газон, осушив над собой облака,
под коврик бухарский осокою косит,
и голос фонтана от капель дождя
включен, вовлечен в наше счастье людское…
и мальчик соседский, в столетья уйдя,
по лужам вбегает в усадьбу Лецкого.
чернеющей в садике старой рябины,
глухой, искореженный донельзя ствол
не выстрелит гроздью по вымокшим спинам,
плывущим к Державину, выполнить чтоб
в обнимку с поэтом плохой фотоснимок:
блестят провода, и качается столб,
троллейбус искрит, перепутанный ими,
а ливень полощет у сосен бока
и треплет березы за ветхие косы,
газон, осушив над собой облака,
под коврик бухарский осокою косит,
и голос фонтана от капель дождя
включен, вовлечен в наше счастье людское…
и мальчик соседский, в столетья уйдя,
по лужам вбегает в усадьбу Лецкого.
ОГОРОД
Жили-были холодно да голодно, —
только не хватались за ножи.
С вороньем за вечерами лобными
пугало справлялось у межи.
Пили водку с горьким молочаем,
хоронили яблока микроб.
Кулаками в зубы получали,
кто чужой подергивал укроп.
Примирялись: просто и за сало,
ленточку победы теребя.
А теперь вот Родина зассала
выручать советского тебя.
Видишь, как при всем честном народе
за ботвой картофельных наград
на соседском тощем огороде
гибнет в керосине колорад.
Все теперь давно уже не слишком,
телик кровожадненько басит:
"Помнишь, как сжигали наших мишек?!
Мишка, ты теперь не одессит!.."
Вот и ватник сдан под одеяло —
лоскуты ползущие на нем.
Нас имперским смыслом наделяло,
что по одному не проживем.
По уму ли, по сердцу, бессрочно
городили общий огород,
кости перемешивали с почвой
и плодами раскровили рот.
только не хватались за ножи.
С вороньем за вечерами лобными
пугало справлялось у межи.
Пили водку с горьким молочаем,
хоронили яблока микроб.
Кулаками в зубы получали,
кто чужой подергивал укроп.
Примирялись: просто и за сало,
ленточку победы теребя.
А теперь вот Родина зассала
выручать советского тебя.
Видишь, как при всем честном народе
за ботвой картофельных наград
на соседском тощем огороде
гибнет в керосине колорад.
Все теперь давно уже не слишком,
телик кровожадненько басит:
"Помнишь, как сжигали наших мишек?!
Мишка, ты теперь не одессит!.."
Вот и ватник сдан под одеяло —
лоскуты ползущие на нем.
Нас имперским смыслом наделяло,
что по одному не проживем.
По уму ли, по сердцу, бессрочно
городили общий огород,
кости перемешивали с почвой
и плодами раскровили рот.
ИНОГДА НУЖНО ВСПОМНИТЬ, ЧТО Я ЧЕЛОВЕК
Филиппу Пираеву
Иногда нужно вспомнить, что я человек
и лихого конца не миную,
а пока — для чего проживаю свой век,
что кладу я в копилку земную?
Голоса из глубинных предчувствий беря,
для чего отшлифовывал разум?
Для чего по сусекам всего словаря
выскребал я заветную фразу?
Эта ночь, как последняя в мире, тиха,
в ней рождается кровное слово...
За хорошую строчку живого стиха
умираю я снова и снова...
и лихого конца не миную,
а пока — для чего проживаю свой век,
что кладу я в копилку земную?
Голоса из глубинных предчувствий беря,
для чего отшлифовывал разум?
Для чего по сусекам всего словаря
выскребал я заветную фразу?
Эта ночь, как последняя в мире, тиха,
в ней рождается кровное слово...
За хорошую строчку живого стиха
умираю я снова и снова...