Молчит перо, но светится бумага,
Взлетает голубь мира с чердака,
И облака, как сонная навага,
Плывут по небу в сети рыбака, —

Поэт авоську тянет из окошка…
Милетский грек, придешь ли за пером?
Жизнь бесконечна: будничная крошка
Ржаного хлеба, будто апейрон.

На костыль водосточной трубы
опирается дом у оврага…
Здесь когда-то в проем городьбы
на ледянках летела ватага…
Мерзлый кустик крапивы в снегу…
Ставни на ночь закрыты, как веки.
Пятистенок согнулся в дугу…
(Каждый дом описать не смогу.)
Дым идет, значит, живы "калеки".
Есть коттеджи в готическом сти…
Вон один — с гомерической башней.
Деревянное детство, прости! —
малый след тут затоптан вчерашний…
Черный тополь обрубком стоит,
он похож на большую рогатку…
Память — нож, но сейчас — сталагмит
входит медленно мне под лопатку…
Вот машина целует сугроб…
Вот на снежной завалинке — буквы:
"Я л ю б л ю", — это чтоб, это чтоб
вспомнить все без "развесистой клюквы"…
Зло гремит за оградою цепь,
лает пес, и трясутся ворота.
Черт лохматый, я ложная цель;
и для Бога невидимый кто-то.
Вдоль дороги рассыпан горбыль…
Вот огромное черное сердце —
на стене гаража, как бобыль,
без любимой не может согреться…
Из кирпичных обветренных губ
отлетают дымы, словно души…
Отчего же я смерти не люб? —
не стреляет, не режет, не душит.
Я без пьяного мата и слез
доживу до глубокого снега…
И с вязанкой бескрылых берез
проскрипит лесовоз, как телега…

Мне чудится мельканье по углам,
как будто там резвятся бесенята,
я выхожу из хаты, а в сенях-то
был дюжий черт по имени Бедлам:
овес течет из раны на мешке,
бока у фляги в ярости помяты…
Но что за диво? — запах дикой мяты
висит на сыромятном ремешке…

Худой башмак, как щучья голова,
меня кусает зубьями за пятку.
Я падаю, взрыхляя носом грядку;
иду в сарай по банные дрова.
О! — в огороде ямки от копыт,
хотя коров лет сто уж нет в округе.
Следы ведут к смородине-подруге,
и я крадусь туда, как следопыт.

Но под кустом сопит усталый еж,
седой как лунь от всех ежовых тягот.
Сверкают ветви бусинами ягод —
стеклянных, черных — съешь… и не умрешь.
И я их ем... Иду опять в сарай,
где яблоня растет посередине,
и, оставляя тело в паутине,
свои плоды выносит в синий край.

Гребу в охапку склизкие дрова
с зеленой кожей, словно у лягушки…
В железный рот бросаю полутушки,
рот издает трескучие слова.
Ведром таскаю воду в ржавый бак,
чуть расплескав ее по огороду…
Один как перст, но все же богу Роду
молюсь под отдаленный лай собак.

Ни жизнь, ни смерть не кажутся игрой…
Гляжу на лужу около колодца
и, замерев, желаю уколоться
ближайшею крыжовенной иглой:
несется завихренье по воде…
Иль это ведьма пляшет перед свадьбой?..
Мой скромный дом не назовешь усадьбой,
но я хожу в толстовской бороде.

"Я напишу бессмертные стихи", –
наверно, так, а вовсе не иначе
он говорил, и пели петухи…
"И над стихами выпь-бугай заплачет".
Кто он? — не знаю, может, мой двойник,
какой-нибудь хохол молодцеватый…
Вот он сейчас в мозгу моем возник,
и вижу я, как в пляс пустились хаты.

Начертит он куриною ногой
поэму гениальную на блюде…
Давай черти… Черти, мой дорогой,
чтоб содрогнулись черти, черви, люди…
Кикимору возьми за синий хвост, —
скрути, как кукиш, да на землю выжми…
И не забудь скатить мне под откос,
как колесо, монетку желтой пижмы.

Мокрый скворечник на палке,
словно избушка Яги…
Чу! К деревенской гадалке
сами несут сапоги.

Лето. Но будто бы — осень.
День. Но на день не похож.
Будет ли мне
           тридцать восемь?
Сердце ли прыгнет на нож?

Вороны рыщут по полю,
кот на заборе повис…
Справлюсь ли с тягостной болью?
Или взберусь на карниз?..

Ёлки бегут по пригорку,
в балке осины дрожат.
Как же, наверное, горько
бабам поэтов рожать.

В голубоглазых мальчишках
жуткое что-то живет.
Мне вот — лешак из подмышки
прыгал на белый живот.

В общем, не дети, а черти,
сонмище крыл и копыт…
Где-то в ночной круговерти
левый сапог позабыт.

Спряталась старая ведьма,
в омуте скрыла свой дом;
светят со дна — ее бельма…
Что ж, погадаю потом.

Речное устье проходя,
вода, как речь, течет со смыслом
и огибает мыс, хотя…
Иду с колонки с коромыслом,

и два ведра — "Байкал" и "Чад"
(назвал в мальчишеской печали),
качаясь, в ребра мне стучат…
Я вижу, словно на при

вот с лодки ловят осетра;
вот крокодил в зеленой тине,
вот Африка, моя сестра,
плывет на черном ламантине.