Мне было скучно жить как можно дольше
В эпохе мимолётной и пустой;
Я много спал, а грезил – ещё больше;
В своём уме я мир создал иной.

Там, у меня, была любовь, и правда,
И скорбной чести сладостная ноша,
И высший смысл… Я не хотел обратно.
Но вдруг мой мир других спасти поможет?

Спасти ничтожных, глупых и безвольных,
Нарисовав иное бытиё?
Я стал искать, кому на свете больно,
И говорить про царствие моё.

И вот тогда, наверное, случайно,
Я намекнул ученикам своим,
Что я – особый, что я знаю тайну
И мир моих фантазий – достижим.

Да, я солгал. Но ради их спасенья!
Не крал их денег, жён не домогался.
И если б я заметил тень сомненья
На чьих-то лицах – я бы им признался.

Но им и не хотелось сомневаться!
Я в них надежду новую вдохнул.
Конечно же, я не посмел сознаться:
«Простите, люди! Я вас обманул!»

А разве все великие пророки
Не лгали, когда плакали и пели
Те, якобы божественные строки,
Чтоб направлять людей к священной цели?

Нет, в лабиринтах жизни затеряться
Невыносимо тем, кого я знал:
Их дух ослаб. Они всего боятся.
Пусть лучше верят в то, что я сказал.

И я увидел череду столетий,
Других эпох загадочную краску,
Где поколенья тех, кто чист и светел,
Стремятся в мной придуманную сказку.

Увы! Они меня обожествляют!
Поверят сами и детей научат,
И им никто, никто не объясняет,
Что я солгал. Мне просто было скучно.

Я рос ребенком страшно любопытным,
Во мне желанье зрело год от года:
В далеких высях и в глубинах скрытных
Разведать, как устроена природа.

Задача тяжести неимоверной:
Мир так огромен! А меня так мало!
Но я есть отражение Вселенной!
Так, может быть, познать себя сначала?

Сначала вспомнить. И в тетради длинной
Я годы своей жизни сосчитал.
Воспоминанья хлынули лавиной:
Я день и ночь писал и вспоминал.

Шатался и дробился мир мой хрупкий,
Я вспомнил каждый взгляд и каждый стон;
Я вспомнил все постыдные поступки;
Когда я жалок был; когда смешон;

И мимолетных мыслей омерзенье –
Всё взвесил, всё измерил. Как же быть?
И мужества хватило, и терпенья.
Но вспомнить мало. Надо объяснить.

Я должен душу привести в систему,
На каждый вздох изобрести закон.
Так геомéтр выводит теоремы
Из маленького списка аксиом.

Я это сделал. Как же я был счастлив
Тем вечером, по-моему, весной:
Моя душа, разъятая на части,
Понятная, предстала предо мной!

Я не был ни плохим и ни хорошим.
Поняв, я смог во всём себя простить;
Я каждый шаг свой, будущий и прошлый,
Умел без затрудненья объяснить.

Познав себя, я сам себя разрушил,
И даже не скажу, что было жаль.
В моей душе, как в сломанной игрушке,
Испортилась какая-то деталь.

Я мог быть гордым, важным и печальным –
И потешаться в самой глубине.
И страх, и стыд возможны там, где тайна,
Но тайны больше не было во мне.

Я перестал страдать и сомневаться,
Я разучился верить и любить.
Я стал никем. Мне было восемнадцать.
Мне предстояло очень долго жить.

Я видел: гибнет род людской,
Я Бога звал, я верил в благо.
Но Бог молчал, объят тоской.
И я тогда решил заплакать.

Я в плаче был неутомим,
Я в душной комнате шатался,
Но подгулявший серафим
На этот плач не откликался.

Он не придет! Я сразу сник,
И, сам себе палач невольный,
Я вырвал бедный свой язык
И сжег его. Мне было больно.

Почуяв холод впереди,
Сосредоточен и серьезен,
Я вынул сердце из груди.
Оно застыло на морозе.

Я сам другой язык создал,
Отверз себе глаза и уши.
Конечно, я чему-то внял,
Но как же скучно было слушать!

Конечно, к людям я потек,
Я нёс им огнь витиеватый
И нежный каменный цветок,
Что моим сердцем был когда-то.

Но этот дар и этот свет
Им были злы и неприятны:
Я изменился, люди – нет,
И мы друг другу непонятны.

Я встал у бездны на краю.
Что толку жить? Так неуместно
Я изувечил плоть свою.
Но это было интересно!

Я жил, творил, я видел свет,
Я ждал и мучился, волнуясь…
Неважно, понят я иль нет
Или куда сейчас шагну я.

Как страшно знать, что любишь подлеца,
Способного ограбить и предать,
Лакея, проходимца и льстеца.
Придётся мне такой же подлой стать.

И вместе мы отыщем двери в ад.
Пусть нежен взгляд – черна душа твоя.
Мой долг – не покидать тебя, мой брат.
Ты подл и жаден. В точности как я.

Меня возненавидят все невольно.
Мне будут лгать. Я буду это знать.
Как больно – будь ты проклят! – как мне больно…
Придётся мне такой же подлой стать.

Как горько знать, что любишь дурака,
Играть ему неведомую роль.
Инстинктами мужлана и зверька
Он не поймет ни плоть мою, ни боль.

Как просто обмануть его чутьё,
Солгать, меняя ряд красивых поз.
Но, слушая молчание моё,
Он не узнает соль незримых слёз.

И если я погибну в тишине,
Он не поймёт, кто был тому виной.
И никогда не вспомнит обо мне,
И будет спать в объятиях другой.

Опять кружится голова.
В бреду сгорает плоть опять.
Всё те же я шепчу слова:
«Не потерять! Не потерять!»

Ещё ничтожных душ бегу,
И глаз теплом – ещё пленить.
Как сладок страх, что не смогу
Всё сохранить, всё сохранить.

И что-то – не оборвалось,
И боль ещё не потушить,
И не захохотал вопрос:
«Как дальше жить? Как дальше жить?»

От волшебства секунд-эпох -
Тщеславные, пустые дни.
Осталось лишь молиться: «Бог!
Любовь верни! Любовь верни!»

Привет, моё странное отражение!
Как живёшь?
Давай, я тебе подмигну, я ведь скоро усну,
И ты от меня уйдёшь.
А снаружи всё солнце и дождь.
Дождь.
И солнце.
Не поверишь, как часто моё лицо
завтра всем улыбнётся.
Почему только нам с тобой известно
истинное его выражение?
Почему, моё отражение?
А когда мы с тобой умрём,
Вдвоём,
То никто никогда не узнает, какими мы были.
Куда всё уплыло, ушло?
Помнишь, эти, семья и друзья,
Все – чужие,
Заводные болванчики…
Если бы мы с тобой верили,
что в мире хоть кто-нибудь есть!
Один как перст…
Перечитывай старые глупые книжки в молчание
Десять раз, сто раз… И всё-таки мне повезло,
Потому что я завтра устрою
кому-нибудь что-нибудь доброе
И не признаюсь, что я, словно я из обманщиков.
Влюбленные иногда могут
проделать нечто подобное,
Чтобы почувствовать тайную связь
с сердцем другого.
Здесь нет ничего плохого…
Хочешь, я выполню обещание?

Под тонкой, нежной кожицею век
На чистом дне души хранима тайна.
Мой Хронос, в вечность твой имею бег,
Тащись, но не умчи нас, мира дай нам.

Лгать во спасенье. Помоги мне, бог!
Взгляд глаз, чуть юн – но вам пыл весь отдам -
Разоблаченья торопить не смог.
Я Вас люблю, но тайны не продам.

Пусть блеклый день предъявит долг: клясть рай нам,
Покорно смерть помножить, в землю, в снег, -
Умрем мы вместе: я и моя тайна
Под тонкой, нежной кожицею век.

По канату – вперёд, по канату – вперёд,
По тревожному тросу сухому,
А куда я иду – чёрт его разберёт,
А зачем я иду, я не помню.

По канату – вперёд, только звёзды вокруг,
Как жонглёрские шарики, пляшут.
И не видно во тьме глаз и губ, губ и рук
Моих зрителей… В цирке? В чьём? Нашем?

Но за них я скольжу, и твержу, и молюсь:
«Ради вас, пусть я вас ненавижу».
Только если сорвусь, только если сорвусь,
Я их лица, их лица увижу.

Мне бы вниз заглянуть, но нельзя, но нельзя.
Видно ль им, как держу я улыбку?
А вдруг там – никого? Где враги, где друзья?
Все ушли. Я – один, по ошибке.

Вправо – вниз, влево – вниз,
вправо – вниз, влево – вниз.
Не сорваться бы мне, не сорваться!
Я устал. – Удержись! – Всё равно. – Удержись! -
Как привычно, скользя, оступаться.

Вот бы броситься вниз, вот бы вниз улететь
Невиновным – во всем – виноватым – …
Но нельзя умереть, но нельзя умереть.
По канату вперёд, по канату!