Очередная повесть Юрия Беликова "Игрушки взрослого мужчины" с новой стороны раскрывает талант этого самобытного уральского поэта и прозаика. Автор остается верен найденным стилевым особенностям. Мы по-прежнему погружены в условный мир. Пермудск, Червоточинск — нет на карте таких городов, — а между тем, все, что описывается в повести, до боли узнаваемо, вплоть до места возле пермского классического университета "…за готически мрачным корпусом военной кафедры, под сизым шлаком крутой железнодорожной насыпи, в буйных зарослях взнявшихся на майском тепле уральских кленов-ясеней, куда тянулась, извиваясь удавом, толстая коленчатая труба…"
И все же если первая повесть автора "Изба-колесница", опубликованная в 1-2 номере "Дня и Ночи" за 2007-й год, в большей степени была событийной — поиск затонувшего в 1913-м году в северном болоте "Колокола дома Романовых" и череда развернувшихся вокруг этого страстей, то в "Игрушках взрослого мужчины" нашему вниманию предстает своего рода психологическое исследование. В центре повествования некто Шрамов, как и всегда у Юрия Беликова, герой с "говорящей" фамилией, которому, судя по фамилии и отметин на лице и теле, порядком досталось в жизни. Но, пожалуй, кроме этого намека, Шрамов социально никак не определен, если не считать упоминания об окончании некой "ГШД — годичной школы диверсантов", тоже весьма иронически-закамуфлированной и потому условной структуры.
Между тем, именно благодаря этому авторскому приему и устранению внешних подробностей нам и удается сосредоточиться исключительно на внутренней стороне жизни героя. Перед нами — перемещающиеся фантомы беспокойной болящей памяти Шрамова. Преимущественно — фантомы возлюбленных женщин и фантомы собственного "я", порожденные (видимо, и у фантомов могут быть дети?) фантомами тех самых женщин. Однако это — не сопливое самоковыряние… Шрамов — вовсе не слабый человек. "У него даже есть бумага за подписью Ельцина, который лично благодарит Шрамова за мужество, проявленное при обороне" "Белого дома". Правда, Шрамов не придает ей большого значения и не считает себя героем: "Хватает уже и того, что он изредка слышит: "Смотрите! Вот этот тихий и скромный человек, сидящий за нашим столом, защищал "Белый дом"!"
— В августе, — с досадой уточняет он".
За этим исполненным "досады" уточнением, — информационное умолчание, каких немало наберется на протяжении всего произведения. Кто включен в новейшую российскую историю, тот поймет "досаду" героя: потому что был еще октябрь 1993-го. В умолчании — очевидная внутренняя переоценка причастности к одному историческому событию и не причастности к другому. Для иного сочинителя тут бы потребовались страницы описаний. Для Беликова же достаточно реплики, в которую свернуто многое.
Любопытно, как представляет автор "Игрушек…" мотивацию самого хода истории. "Есть подозрение, что закройщиками Времени становятся двое каких-нибудь безуглых, неопознанных миром и не утоливших страсть любовников". Оценка, безусловно, иррациональная — с точки зрения той же политологии. Но именно эти, иррациональные оценки, которыми пронизана проза Юрия Беликова, странным образом обретают победный вес подспудной жизненной правоты. Вот только один пример: "Сейчас он не помнит из тех дней ни фюрерской челки беспалого вождя, ни номера своего отряда, ни подъезда "Белого дома", у которого стоял их отряд, ни кухонно ползущих по облицовке здания тараканьих надписей типа "Забил заряд я в тушку Пуго" (на поверку ернически-провидческой, потому что Пуго оказался приличным человеком и застрелился)… не помнит трясущего все той же фюрерской челкой, заполошного Гарика Сукачева с кудреватым Макаревичем, выступавших у фасада "Белого дома" перед его защитниками, когда те склубились в тысячи; …но никогда не забудет, как в 5 утра, когда объявили отбой тревоги, и Шрамов присел у варварского костра, разложенного на государственных плитах, он увидел юношу лет восемнадцати-двадцати, читающего книгу. Заглянув через плечо, изумился: столбцы стихов! Шрамов придвинулся ближе: Батюшков! Еще ближе: "А Кесарь мой — святой косарь…" Эхма! Именно эту строчку они любили у Батюшкова со Светой! Ну, не провидение ли? Когда толпа кричит на площади: "Кесаря!", безумный, на полжизни погасивший свет сознания Батюшков, почти через два столетия диктует нам из пророческой тьмы чтецким выбором баррикадного юноши: "А Кесарь мой — святой косарь…"
В беликовской прозе много таких — "боковых" — теней. Например, описывая "Пермудск, вечное пристанище шрамовых" и уподобляя придавленный тучами город консервной банке со вскрытыми наспех краями и наклейкою "Сердце Пармы", а чуть ниже — "SOS! Износ 200%", автор, конечно же, рассчитывает на осведомленного читателя. Потому что "Сердце Пармы" — название романа Алексея Иванова, ставшего до того официозным пермским (или пермудским?) летописцем, что местный драмтеатр готов уже приспособить это "Сердце" под мюзикл — лекало, по которому можно умертвить ловкими руками социума все настоящее. Посему эта выброшенная на дорогу повествования "консервная банка", из которой кто-то сожрал "Сердце Пармы", гремит, как освежающий хохот на всем искривленным Пермудском.
А начиналось все так чудесно, с подлинного и первородного — с игрушек. Но у Шрамова отняли детство (оно, конечно, естественным образом когда-то "отнимается" у всех, однако у главного героя повести было отнято грубо и преждевременно): "…когда отец, раздосадованный, что переросток запустил учебу… в одночасье хватает ту самую картонную коробку "с игрушками" и по первому снежку выворачивает ее содержимое на мусорной свалке…"
И вот малые и безобидные ребячьи игры незаметно перерастают в большие — любовь и жизнь. А правила в этих играх уже далеко не детские. Они, хоть и не меняются, а все же до конца неизвестны — определяются во время самой игры. Впрочем, есть во взрослых играх и такое правило: надо быть всегда победителем, всегда успешным, не столько для себя, сколько для других. А любовь — это ведь тоже погоня за успехом и признанием. Но поскольку случилось так, что все главные женщины Шрамова, которые находятся в центре его воспоминательных извлечений и совмещений "матрешек" (жанр повести так и определен — повесть-матрешка), Светлана, Инесса и Наташа — замужние или несвободные, постольку и фигура соперника вырастает в глазах Шрамова до исполинских масштабов.
Скромный университетский профессор Дадашев, постоянно поддакивающий этой жизни "Да-да. Да-а-а?") и не потому ли подрабатывающий научным консультантом в ресторане "Живаго", он же муж Наташи, превращается прямо-таки в демоническое существо. То здесь, то там вновь и вновь Дадашев возникает на пути Шрамова. О, эти вездесущие и ненасытные соперники! Они всегда обладают тем, чем хотел бы обладать ты! И не кого-нибудь, а именно его — своего ненавистного соперника (опять образец иррациональной правоты) свергает Шрамов вместе с другими "дуроломами" в августе 1991-го с постамента, на котором возвышался "железный Феликс". Ведь, если "…честно признаться, защищал Шрамов не "Белый дом", не президента и даже не свободу, а Свету". Защищал от тени соперника…
Из этого видно, что Шрамов любит своих женщин до одури, до умопомрачения. Впрочем, на то он и иррациональный, или "фантомный" реализм Юрия Беликова, что остается непонятным — таковыми женщины Шрамова были на самом деле, или только в его воспаленном, фантасмагорическом уме? И все же "Игрушки взрослого мужчины" — это повесть не о фантомах любовных игр, а об одиночестве. Просто оно бывает разное, в том числе, и на людях. Сколько нужно было пережить разочарований, сколько раз выслушать фразы типа: " — Шрамов, прости, я испугалась тогда неизвестности…" или: " — Шрамов, а не пора ли тебе в Пермудск!..", прежде чем главный герой махнет, наконец, рукой на свою личную жизнь: да и "…какая женщина согласится стать Шрамовой?.."
А ведь, странное дело, ради личного счастья он готов был на многое. Он даже "…добился, что в городке его распределения Червоточинске, расположенном в 130 километрах к востоку от Пермудска, им выделят комнату в общежитии — ему, Наташе и ее дочке, которую он готов был принять как свою". Ради Инессы "…унимая одышку и сердцебиение, — он сидел, — "…у желтого телефона с оплавленной трубкой, стоящего на кухонном столе возле красного раскладного кресла, на котором ночевал у Кормовищевых. Время от времени снимал трубку и слушал, есть ли в аппарате гудок.
— Ты чего? — поинтересовалась зашедшая на кухню Анна.
— Да вот, проверяю — вдруг связь нарушилась? — жалко улыбнулся Шрамов.
— Бедный Шрамов! Уже полпервого ночи. Она не позвонит…"
А между тем, никто так и не собрался сказать Шрамову: "Я тебя люблю!" "Даже Наташа, когда он спрашивал ее: "Ты меня любишь?", отвечала не "Я тебя люблю!", а — "Ну, конечно!". И отныне в любви Шрамову признавались игрушки…" Как-то само собой получилось, что взрослые игры опять превратились в исходно-первородное, в "отнятое": "На сорок восьмом году жизни Шрамова матушка купила ему детскую игрушку" — именно с этой фразы-действия начинается повесть.
Кто знает, не потому ли Шрамов и обратил внимание на одно из газетных объявлений в разделе "Знакомства": "Госпожа. Игрушки. Флаггеляция, страпон, бандаж, переодевание, "золотой дождь". И госпожа Кристина "подыграла" ему как нельзя лучше: " — Назови твое любимое имя, на которррое ты будешь откликаться! Ну? Быст-рррей! Женское!..
— Св… Ин… Нат…
— Ты чего? Заикаться, матушка, от стррраха стал? Что за Свинат?..
— Света… Инесса… Наташа…
— Хм… Надо же! Значит, сегодня ты будешь и той и дррругой, и тррретьей. В общем, Свинатом…" Вот так, наш герой и не заметил, как в результате своих сексуальных экспериментов он на целый день (на день ли?) превратился в Свината…
После этого случая Шрамов стал гораздо спокойнее относиться ко всему, что связано с женщинами: "…его расперло в кости, он погрузнел и помордел, напоминая самопровозглашенного Свината, стал пользоваться быстрорастворимой любовью за деньги…" В общем, Шрамов смирился с тем, что Судьба оказалась к нему несправедлива. Но что такое Судьба?! Об этом больше всех остальных персонажей повести осведомлен армянин Сурен Золотарян, давний гостиничный собеседник Шрамова, чья неизменная трубка завершается головой Мефистофеля — "прямой, седовласый старик, заключенный в черно-белую полосатую пижаму, по которой рассыпались хаотичными леденцами небесные разности — то солнца, то луны, то звезды… Одно из двух: или мироздание заточило дядю Сурена, или дядя Сурен заточил мироздание?.." Вот что он говорит Шрамову: "…мой мальчик. /…/ ты вторгся в чужую жизнь и тебе прилетело… Не возжелай жены ближнего своего — разве это мною сказано?"
У загадочного дяди Сурена есть даже некий череп медведя, с помощью которого средствами не то белой, не то черной магии он может влиять на происходящее (еще один убедительный пример иррационального реализма Юрия Беликова, когда миром отказывается управлять социальная структура и эти функции берет на себя… топтыгин, в чьих клыках зажаты десятки фотоснимков: " — Сейчас ты имеешь редкую возможность лицезреть убийц и мздоимцев, ворюг и наркоторговцев, растлителей и маньяков, — стал выпускать попеременно резкие разноцветные клубы дыма обладатель удивительной трубки и таежного черепа. — Лицезреть тех, кого не ищут милиция и прокуратура. Но ищу я. Вернее, хозяин тайги".
Отчаявшись, Шрамов тоже воспользовался "медвежьей услугой" дяди Сурена и отрекся от своего прошлого, как выяснилось, навсегда — отдал "на съедение" топтыгина фотографии своих "надоевших матрешек" — Светы, Инессы, Наташи. Теперь ему оставалось только философствовать о том, что "…По сути, мужчина — это игрушка женщины. Или, если угодно: игрушка в женских руках". Автор не боится (интересный прием!) расписаться в собственном бессилии и открытым текстом передает своего главного героя читателю на поруки: "Здесь, читатель, я оставляю тебя наедине со Шрамовым, который, придя домой, должен извлечь из среднего ящика письменного стола подаренный ему Инессой плеер с кассетой, где до поры-до времени, свернувшись змейкой, спит ее голос, и что произойдет с моим героем дальше, как только он наденет наушники и разбудит певучий клубок под надписью "Сеанс суггестопедии", мне предугадать трудно — честно говоря, я не хотел бы этого видеть и слышать, потому что не ведаю, как помочь Шрамову и стоит ли ему помогать?"
Скажем только, что писатель Беликов, порой с беспощадной психологической глубиной ("…она любила заниматься этим в лесопарке, в котором ее изнасиловали"), сумел, кроме всего прочего, изобразить некоторые тщательно скрываемые уголки человеческой психики. Временами он бесцеремонно вторгается в такие области, куда литературе доселе был вход заказан и куда изредка заглядывали разве что психоаналитики да Эдуард Лимонов. Но если последний пишет эти скрываемые уголки откровенно порнографическими красками, то Юрий Беликов не отказывает потаенным комнатам человеческой психики в поэтической палитре. "Вместе со Светой Шрамов так обучился управлять собственным организмом, что мог дать фору не только барже, но и черепахе Ахилла, доползшей из Древней Греции до наших дней. Однако, сдается, даже черепаха Ахилла не помогла бы Шрамову в его решимости удовлетворить ненасытную женщину. Света напоминала ему Каму, а Кама — Свету. Кама, в своем могуществе, настолько бесчувственная река, что в ней можно утонуть или ее переплыть, но она не заметит ни того, ни другого".
Но самое главное — Юрию Беликову удалось показать, что не только "каждый умирает в одиночку", как превосходно выразился когда-то немецкий писатель Ганс Фаллада, но и живет-то каждый, в сущности, тоже в одиночку. И уж, во всяком случае, никакие интернеты и космические корабли не освобождают нас от простых и мучительных вопросов: не тех, набивших оскомину своей социальной агрессивностью: "Кто виноват?" и "Что делать?", а "Уместно ли вам жить дальше?" (с этого вопроса и начинается повесть), а если "уместно", то "Как дальше человеку жить?" И "Во имя чего он живет?.." На них, этих вопросах, как на трех китах, и держится повесть "Игрушки взрослого мужчины". А может, и вся наша жизнь?..

Само название этой книги: "ЯМУЯМБУРОЮ" — провокация. И имя поэта — Евгений В. Харитоновъ — тоже провокация. Да и самохарактеристика его (на страницах упомянутой книги) далеко не политкорректна: "...натурал // великоросс // пью водку и курю // пишу верлибры // а еще... // Россию // безо всяких там // различных // оговорочек // люблю". Да не просто верлибры этот Харитоновъ пишет, а еще и традиционную силлабо-тонику похоронить вознамерился! В результате — какая-то "ХАРАМАМБУРУ" вытанцовывается, да еще и с "крокозябрами" на низком старте. Но...
Известный авангардист и поборник поэтических экспериментов, экстремальный издатель, знаток русской и болгарской фантастики и переводчик с дружественного болгарского, многоликий Евгений В. Харитоновъ выпустил в серии "Библиотека журнала "Фурурум АРТ"" очередную в е щ ь. Этот вполне сложившийся поэт (при этом, разумеется, — "НЕИСЧЕРПАННЫЙ КАК ПОэзия", именно так названо одно из вошедших в сборник стихотворений) в своей новой книге продолжает традиционно экспериментировать: и с заумью, и с визуальной поэзией (цикл "Стихограффити"), и с жонглированием жанровыми формами (цикл "Славянские хайкушечки, рубаишечки и танкушечки"), да и вообще — резвится и играет:

Подзаголовок у "ЯМУЯМБУРОЮ" красноречив: "Стихи этого века". Стихи и впрямь написаны, в основном, уже в XXI-м столетии, либо на рубеже второго и третьего тысячелетий от Рождества Христова. Вот с этой точки отсчета, пожалуй, и начнем:

И это — все стихотворение. Без названия. Русское хокку, помноженное на русскую же тихую тоску. Ясность сердца и чистота помыслов. Негромкая, скромная мольба. Кристальность интонации. Что это? Это — тоже Харитоновъ.
А вот танк(а) по-русски (ну вот, харитоновский пример заразителен): "Меня опять обманули,/ В газетах сказали неправду. / Писали: "РОССИЯ!" / На улицу вышел — / все та же чужая страна..."
Харитоновъ роет яму ямбу, пытается уйти от традиции, органично вливаясь в традицию авангарда. Но и от нее, от спиральных кирпичиков Кручёных и Бурлюка, он тоже уходит. Куда? В наш век. Со всей его жестокостью и прозой, с политикой, которая спешит сама позаботиться о тебе, если ты будешь продолжать ее беззаботно игнорировать: "Восток дело тонкое / Восток дело громкое / Восток дело дымное / Восток дело взрЫвное..."
Этот поэт взирает на мир с отчаянием и наивностью ребенка. Но одновременно ухитряется задействовать и "жало мудрыя змеи" ("...когда-нибудь // старость усталость отрежет // мой едкий смешливый // змеиный язык" — так интерпретирует тему сам Харитонов).
На формальном уровне он все время ищет какие-то новые грани поэтического языка. Его ego, его сокровенное, его "самое-самое" пересекается, интерферирует с бытом и бытием, встраивается в культурную парадигму, неминуемо ее изменяя. На уровне содержательном у этого поэта получаются очень пронзительные, человечные, и — да, да, не побоюсь этого слова — очень гуманистические стихи, несмотря на всю их ершистость и фронду. Не могу удержаться и привожу целиком стихотворение (а по-моему — манифест!) "Зверики и людики" из харитоновского цикла "Облако Ксенечки Некрасовой":
"Бедные, несчастные зверики,/ О как жестоки с ними людики!/ Зоопарками пугают, изучают или сразу убивают.// Вот и мы с тобой два зоопарковых зверика — / В клетке-клетушечке-клетище / Живем — плодимся — содрогаемся / На потеху этим нехорошим людикам. // "Танцуйте, зверики, танцуйте!" / "Трудитесь, зверики, трудитесь!" / "Совокупляйтесь, зверики, не стесняйтесь!" / "Умирайте, зверики, умирайте! / Еще вас есть у нас. Еще вас есть...".

Роман Максима Замшева "Аллегро плюс" написан в жанре интеллектуального детектива. Главными героями произведения являются литераторы, что вполне объяснимо, поскольку автор — достаточно известный поэт, лауреат многих конкурсов и премий, главный редактор "толстого" журнала и, что следует особо отметить, — секретарь Московской писательской организации. Кому, как не ему, знать до мелочей все закулисные игры функционеров пера, все дрязги, причины и последствия противостояний разнородных творческих объединений и союзов?
Однако едва ли этот роман как-то повлияет на положение дел в писательском мире современной России. Мало книг, которые вообще могут что-то изменить, и зачастую влияние того или иного произведения на читательскую аудиторию и сильных мира сего определяется даже не качеством написанного, но нравами времени, в котором оно появилось. Николай I ездил на премьеру "Ревизора", Сталин десятки раз смотрел "Дни Турбиных", а ныне в верхах власти принято восхищаться Задорновым да Жванецким.
В романе отчетливо просматривается стремление автора обратить внимание общественности не столько на бедственное положение пишущей братии, сколько на падение самого статуса "писатель" в постперестроечной России. Сюжет разворачивается вокруг забрасывания "писательского десанта" из Москвы в Санкт-Петербург — для "интеллектуальной поддержки" действующего губернатора в разгар выборов. Здесь вам и интересы крупных финансовых корпораций, и тайные общества, с этими корпорациями связанные или враждующие, — в зависимости от того, чью сторону на выборах представляют. Здесь и, конечно, сами "властители дум", привычно отрабатывающие заказ, ни на что не претендующие и не задающие лишних вопросов.
Выражение "Аллегро плюс" встречается в романе лишь дважды, являясь опознавательным паролем для "посвященных" персонажей, но совершенно ни о чем не говорит читателю, оставляя того в неведении относительно значения данных слов.
Настоящий поэт — фигура маргинальная в современном мире, говорит Замшев. И подтверждает свою мысль выводами одиозных, но влиятельных персонажей романа: не тот поэт, кто пишет стихи, а тот, кто умеет себя преподнести посредством участия в крупных литературных проектах и громких политических акциях, не тот, кто витает в облаках, а тот, кто зарабатывает деньги.
Отдельные реплики и многочисленные размышления лирического героя Николая Беркетова дают полное представление о его гражданской позиции. Не принимая действительности, он тоскует, тем не менее, не по "славному советскому прошлому", но по абстрактному справедливому миропорядку, что, конечно, роднит его с классическими персонажами русской литературы. В Беркетове можно угадать фигуру самого автора. Это обстоятельство несколько снижает пафос произведения, "приземляет" его, позволяет просчитывать ходы и предугадывать поведение основных действующих лиц в тех или иных ситуациях.
Умрет ли русская литература, выживет ли, трансформируется в нечто новое? Это знают только немногие "посвященные", — те, что опознают друг друга по таинственному паролю: "Аллегро плюс".

Двадцать лет назад мы с Сашей Алешиным были молодые и работали в милой газете "Семья". Он писал о проблемах детей, о работе Детского фонда, которому принадлежал еженедельник, а я трудился в "привилегированном" отделе литературы и искусства.
Мы дружили и дружим, но вот о поэзии с ним почти никогда не говорили — мы существовали рядом, но как бы в параллельных мирах. Я даже не знал, что Алешин пишет стихи. Оказывается, пишет и очень любопытно.
В первой книге стихов Александра Алешина виден сложившийся поэт. У него, бесспорно, своя интонация, своя лексика, свой круг тем, четкий, почти офицерский стиль изложения (Алешин из светской журналистики ушел в налоговую полицию и дослужился до звания подполковника).
Алешин в чем-то сродни Шукшину — тоже пишет о деревенских жителях, перебравшихся в город. Тоскует по деревне, ненавидит "каменный мешок". Но и жить уже без города не может.
Алешин один из немногих поэтов, который повествует о современном человеке в офисе, показывая чудовищный мир конторского насилия и абсурда.

В книге много настоящих стихов — "Деревня", "Хорошо одному", "Какая на улице вьюга", "Марии", "Письмо дочери", "Сон о сне", "Одиночество", "Вдох-выдох", "С лакеем на запятках", "Служить семи богам", "Мысли вслух", "Почти песня", "В ожидании боли", "Великий снег".
Чтобы продемонстрировать уровень этого сорокашестилетнего "дебютанта", приведу одно его стихотворение полностью.

По-моему, очень хорошее стихотворение. Достойное русской поэзии.