Мне копоть вселенского днища
как фартук коломенской нищей,
её демократий доклад.

Алеют копыта кентавра
на Кронверке, катят литавры
и лес, заколоченный в сад,

закутанный пеной менад,
под ветром подрясника лавры
вскипает значком бакалавра.

Отклеив облаков порочную гряду,
в карман вулкана сложишь представленье
и дочку в мир сведёшь. Её смиренье
растопит голубей в одном ряду
с кубами РПЦ на удивленье...

(За солнечной династией звезду
увижу я в знакомом облаченье...)

Вложи мне в руку ветку разуменья
и рифмою просёлочной в бреду
закончи пирамиду обновленья.

Почему от звезды маслянистой мне коврик подарен?
Мне-коврик, как коврик с резьбою окалин.

Мне-сумрак на сумрак и голос на голос.
Запутался в книге созвездия волос.
И прячутся вдохом пшеницы раскаты.
Меня называла ты светом и братом.

Меня очертила горячечным взглядом.
На пасеке красок безоблачным ядом.

Запятую волочит,
как ногу после инфаркта.
Письма подружки качает рукой подкидной.
Калькируя с вечера нашу нестойкую карту
с шипами посёлка
и рябью волос проходной
негожей тропинки,
что вывела стены прихожей
обутого в ландыши лета
на искренний солнца зрачок.
Пойду на тебя, с утра на тебя не похожий,
впивая в ладонь Набокова тяжкий сачок.

Что я знаю о мёде,
о гаде полей бестолковых...
Дым кололся, сверкал
твой русак, раскатав поворот,
билось темя змеи
у крыжовника в рваных оковах,
поспешив снесть грехи
в рощу палиц,
развесивших рот
на усопших грибах,
на грибах,
на соломе разбойной,
распустившей чехол
предождя предоплатой за Крым,
вынес водку во двор,
распеваясь, оплаканный воин
перед телом вторым
и конвоем сухим и тупым.

Кто-то в небе полыхает.
Что-то в теле умирает.
Что за дело? Гнёт глазниц.

Скотский день в руке дубровы
на меня надвинул брови
из российских единиц.
Шёлковый орёт орешник,
напитавшись хворью здешней,
в наслоеньи вострых лиц.

Мех растаявшей куницы
просит окунем напиться,
да скользит и канет ниц.

У подножия коровы
ворон поделился кровью
ласточки. За желчью спиц

умудрённая карета
накатившего скелета
тьму уносит в гром грибниц.

Вафли неба, колбы ночи
в очередь меня порочат.
Бьют хвостом державной рыбы,
перематывая глыбы
кровельных моих пелёнок,
распахнув ушат хвалёнок.
Не потворствуя телеге
с бочкой катов
в красной неге.
На вельвете тьмы урочной
вымолвишь урок заочный:
"Тук-так-ток!
Приди, кормилец,
опороченный ревнивец!"

Манерные книги из кожабетона
лохматят мне зренье на дне заоконном,
на тле вороватой
в разводах заката.

Я семьдесят лет водил себя за нос,
предвидя закладки и кухонный закос,

смещая послушников грая и трала,
меньшую пластинку, что в полдень орала.

На кепку мою не садились стрекозы,
и месяц копытами бил над колхозом,

где дед, обрекая меня на проказы,
из глины учтивой лепил водолаза.

Стрижей навалило, распущенны, молодцеваты.
Свободны от воли земной раскосыми звеньями ваты.

Расчётлива мелочь небесная, коли в руке не залечишь.
Не донесёшься зрачком до жгучих обветренных сплетен.

Крохи обузы твоей высыпаешь на падшую тропку.
Шарф осторожного дня распуская фигурною скобкой.

Не по рифме-заботе галер,
потерявшей значенье на марше
той обугленной лестницы-жажды,
что по имени звал я однажды
и забвением краску согрел.

Не по своду размноженных крыш,
прошнурованных светом фонарным,
на Кузнечном разводами Нарвы
напластается сумрак ковёрный,
на котором вступленье проспишь.

Ты — бесплотная с первого дня,
огорчённую строишь кантату
на подбитом гвоздями заката
переулке с костями утраты,
где на "ты" отзывается "я".

Ты откликнешься гранью в музей,
где проведал друзей спозаранок,
где кормилец с острожною раной
отвлекал от подруженьки бранной
ясным громом кирпичных фузей.

Надышать вам любови с напёрсток?
Ибо рвотного года кора
в этом паводке злого добра
не отколется, словно гора
от пустыни с кошачьим проворством.

Где твой прах? Он смешит не ручей,
а колодезный ствол голоданья,
и поребрик слюной увяданья
раскошелится, смоет касаньем
перекрестье бульварных лучей.

Умер Кока. В похеренной Трое
нам на вынос дают белый ром,
и столетье проскочит углом,
но Невы обожаемой бром
тело в сердце твоём успокоит.

Не столь осколки
падшего стекла
на карту волн
ложатся предисловьем
избытка лета,
праздничной консолью
тебя страдаю,
роза допекла...
и фарш небес
просох на изготовку,
обременив дознаньем поллитровку.

Бред опрятный хлеба просит
над казённою рекой.
Гомон кровный хной заносит.
Сам такой.

Сам восстал, водицы просит
и гастрольное сукно.
Запятые рифмой косит,
сморщив талое окно.

Дети красные
с кашлем холёным
не померкли от ртутного звона.

Не забылись, не вывели пряжу,
не сомкнулись на горькую кражу...

спрятав голос, тебе подпеваю,
нераскрытым каменьям взываю.

Провинции случайной в комьях соль
и в комьях сёла талого урока.
Число отважное раскосыми неволь,
не понесёт родное раньше срока.


Закончит колею тугим окном
и выпрямит ладони перед Богом,
клавир избы загладится сукном
и буквицу наполнит тленным оком.

Я не хочу в этих сводах толкаться мечом.
Ты мне с утра запиши, что слова ни при чём.

Ты мне скажи, что дурной парапет
не заметает следы, как надворный сюжет.

Ты расскажи, объегоренным летом спеша,
на какие звонки открывает спросонья душа?

Ты объясни, безупречную сжав карамель,
то не осколок ли завтра ломится в дверь?

Всё расскажи, объясни и опять расскажи,
как на прилавке костлявом танцуют ножи.

Это агаты (ну, как ты?) завёрнуты в речь,
что не увижу в рассвете, кого мне сберечь.