Наследие
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ВАДИМА СТЕПАНОВА
В Тамбове, на 75-м году жизни скончался писатель, член Академии Зауми Вадим Леонидович Степанов (1940 — 2015).
Естественным состоянием Вадима Степанова было письмо. Он писал прозу, которая не подходила ни под какие определения. Его старинная немецкая машинка часто выдавала и весьма остроумные «острокизмы», которые попадали в антологии афоризмов. Его ум был склонен к естественным наукам, математическим исчислениям реальности, к прочитыванию мира с конца, поэтому он писал и палиндромы. Вадим полагал, что если текст написан, то уже существует в ноосфере, открытой его любимым ученым — Вернадским. Человек письма, естественный философ, наш друг-собеседник не уходит совсем, только смотрит на нас, может быть, немного со стороны... Надеемся, что идущие параллельно мыслительные стрелы встретятся в пространстве...
Естественным состоянием Вадима Степанова было письмо. Он писал прозу, которая не подходила ни под какие определения. Его старинная немецкая машинка часто выдавала и весьма остроумные «острокизмы», которые попадали в антологии афоризмов. Его ум был склонен к естественным наукам, математическим исчислениям реальности, к прочитыванию мира с конца, поэтому он писал и палиндромы. Вадим полагал, что если текст написан, то уже существует в ноосфере, открытой его любимым ученым — Вернадским. Человек письма, естественный философ, наш друг-собеседник не уходит совсем, только смотрит на нас, может быть, немного со стороны... Надеемся, что идущие параллельно мыслительные стрелы встретятся в пространстве...
Сергей Бирюков
Марина Кудимова
Наталия Лихтенфельд
Евгений Степанов
Александр Федулов
Марина Кудимова
Наталия Лихтенфельд
Евгений Степанов
Александр Федулов
Вадим СТЕПАНОВ
НЕСКОЛЬКО ЛИНИЙ
* * *
* * *
Пробуждение резкое
Как штрих угля на белой стене
Несколько линий
И контур рисунка
Неровный
Но полный очарованья
И силы
Необузданной первобытной!
Резкое пробужденье
Оттенки всех чувств и цветов
Открываются неожиданно
Широко раскрытыми глазами
Будто водопад яркий и буйный
Обрушивается
И тончайшая чуткость к горю и счастью
Рождается в сердце
И от этого больно и сладко.
Рожденье таланта.
Как штрих угля на белой стене
Несколько линий
И контур рисунка
Неровный
Но полный очарованья
И силы
Необузданной первобытной!
Резкое пробужденье
Оттенки всех чувств и цветов
Открываются неожиданно
Широко раскрытыми глазами
Будто водопад яркий и буйный
Обрушивается
И тончайшая чуткость к горю и счастью
Рождается в сердце
И от этого больно и сладко.
Рожденье таланта.
* * *
Опадают листьями слова,
И к зиме пустеет голова.
Ветер не свищи и не рыщи —
Ничего тебе там не найти.
Снова ожидание весны.
На деревьях иней седины.
А слова — как корни под землей.
Где-то глубоко и далеко.
И к зиме пустеет голова.
Ветер не свищи и не рыщи —
Ничего тебе там не найти.
Снова ожидание весны.
На деревьях иней седины.
А слова — как корни под землей.
Где-то глубоко и далеко.
* * *
Настойчивость
С нежностью переплетаются.
Гроздья цветов на копье,
Нацеленном в солнце.
И лицо ее в памяти —
Тонкое и прекрасное лицо.
Творение гениального художника —
Имя которому
Любовь.
С нежностью переплетаются.
Гроздья цветов на копье,
Нацеленном в солнце.
И лицо ее в памяти —
Тонкое и прекрасное лицо.
Творение гениального художника —
Имя которому
Любовь.
* * *
Растворилось во времени то
Что усталость мелкие ссоры привычки
Нанесли на берег крутой
С которого сердце однажды
Бросилось в море любви.
Осень с зимою прошли
Обнажился песок золотой
И из памяти вышла она
Такой чистой и светлой
Как прежде.
Растворилось во времени то
Что усталость мелкие ссоры привычки
Нанесли на берег морской…
Что усталость мелкие ссоры привычки
Нанесли на берег крутой
С которого сердце однажды
Бросилось в море любви.
Осень с зимою прошли
Обнажился песок золотой
И из памяти вышла она
Такой чистой и светлой
Как прежде.
Растворилось во времени то
Что усталость мелкие ссоры привычки
Нанесли на берег морской…
* * *
Перебираю, как четки,
Воспоминанья,
Ищу там алмазы мгновений
И без устали шлифую их,
Чтоб превратить в бриллианты.
Потом нанижу их
На какую-нибудь юношескую идею,
А потом вновь спрячу
Драгоценное для меня
Ожерелье
В шкатулку памяти...
Воспоминанья,
Ищу там алмазы мгновений
И без устали шлифую их,
Чтоб превратить в бриллианты.
Потом нанижу их
На какую-нибудь юношескую идею,
А потом вновь спрячу
Драгоценное для меня
Ожерелье
В шкатулку памяти...
* * *
Услышав плач, палач печальный,
Накинув плащ на плечи спешно,
Прошел на площадь, где пылало,
Как пламя, племя возмущенно…
Накинув плащ на плечи спешно,
Прошел на площадь, где пылало,
Как пламя, племя возмущенно…
* * *
Я сломлен там — внутри.
/Опустошенье жжет./
Как горбуну — чей недостаток виден —
особенно весенним утром,
так мне сегодня
тяжко внутрь смотреть.
Там дерево, что сломано в корнях.
Хоть плоть жива,
душа уже мертва.
Так паралитик смотрит на бегущих.
/Опустошенье жжет./
Как горбуну — чей недостаток виден —
особенно весенним утром,
так мне сегодня
тяжко внутрь смотреть.
Там дерево, что сломано в корнях.
Хоть плоть жива,
душа уже мертва.
Так паралитик смотрит на бегущих.
* * *
А там
другой уж мир.
Мы им окружены,
не виден чувствам он.
И только разум наш,
как крот,
тот роет мир,
чтоб вырвавшись когда-то на поверхность
лучами солнца, что ползут за ним,
вдруг осветить
еще одно
мгновенье.
другой уж мир.
Мы им окружены,
не виден чувствам он.
И только разум наш,
как крот,
тот роет мир,
чтоб вырвавшись когда-то на поверхность
лучами солнца, что ползут за ним,
вдруг осветить
еще одно
мгновенье.
* * *
В картинной галерее в полумраке
/в старинных канделябрах тают свечи/,
брожу я средь картин или приятно,
на корточках сижу я возле печки.
Давно мечтал я о таком сюжете,
прошения куда-то подавал.
Увы, мне ни привета, ни ответа,
и я проник сюда через подвал.
И сделал верно. Ощущенье риска,
как обострили чувства все иные.
Вот миска с молоком стоит для киски —
вдруг обернулась репинской картиной.
А женщина, лежавшая на книжках,
меня зовет /пока, мол, здесь безлюдно/.
Смешались явь и сон, а рукава с манишкой…
Но в данном состояньи мне уютно.
/в старинных канделябрах тают свечи/,
брожу я средь картин или приятно,
на корточках сижу я возле печки.
Давно мечтал я о таком сюжете,
прошения куда-то подавал.
Увы, мне ни привета, ни ответа,
и я проник сюда через подвал.
И сделал верно. Ощущенье риска,
как обострили чувства все иные.
Вот миска с молоком стоит для киски —
вдруг обернулась репинской картиной.
А женщина, лежавшая на книжках,
меня зовет /пока, мол, здесь безлюдно/.
Смешались явь и сон, а рукава с манишкой…
Но в данном состояньи мне уютно.
* * *
Вечереет. Сиреневый лес
превращается также в утес.
И тогда, волнуясь, овес,
морем тех становится мест…
превращается также в утес.
И тогда, волнуясь, овес,
морем тех становится мест…
* * *
Одуванчиков время ушло, и прикатят когда
эти шарики белых, мерцающих матово, стрел?
Когда смотришь на них издали между всяческих дел,
то мне кажется, — кем-то разбросаны здесь жемчуга.
И прикатят тогда, когда стрельчатым станет росток.
И с собой принесут так желанное нами тепло.
И средь этих бесчисленных солнечно-рыжих голов
ты узнаешь, что время безвластно над нами, дружок.
эти шарики белых, мерцающих матово, стрел?
Когда смотришь на них издали между всяческих дел,
то мне кажется, — кем-то разбросаны здесь жемчуга.
И прикатят тогда, когда стрельчатым станет росток.
И с собой принесут так желанное нами тепло.
И средь этих бесчисленных солнечно-рыжих голов
ты узнаешь, что время безвластно над нами, дружок.
* * *
Вот сочетанья слов округлых, как подлодка.
Гармония размеров, как в дельфине.
Они ведь о любви? Но быт подобен мине.
/Пока же, что внутри, заключено, как в скобки./
Мы движемся друг к другу очень плавно
И плавниками рук приветствуем и гладим.
Так нужно жить. И не толкайтесь, гады.
Горючее любви сродни тому ж урану.
Гармония размеров, как в дельфине.
Они ведь о любви? Но быт подобен мине.
/Пока же, что внутри, заключено, как в скобки./
Мы движемся друг к другу очень плавно
И плавниками рук приветствуем и гладим.
Так нужно жить. И не толкайтесь, гады.
Горючее любви сродни тому ж урану.
* * *
Безумна ли сладость слов.
А слабость ли это — кто знает.
Там, в воздухе, что-то витает,
проглотишь — тебе повезло.
Мгновенья — их отложи.
Что тянешь и тянется — гниль.
А вспышки когда-то сложи,
это и будет жизнь.
А слабость ли это — кто знает.
Там, в воздухе, что-то витает,
проглотишь — тебе повезло.
Мгновенья — их отложи.
Что тянешь и тянется — гниль.
А вспышки когда-то сложи,
это и будет жизнь.
* * *
У порога старого дома я осень заметил.
За калиткою ясень — широкий и мощный такой.
Заглянул за забор: качели, две клумбы, беседка…
В ней старушка и тазик пред нею с водой.
Она моет старинный — на вид золотой — канделябр.
На нее, ожидая чего-то, взирает лохматый щенок.
На качелях девчонка, мечтая о Васе, готовит урок.
Поросенок блаженствует в луже.
Но скоро октябрь…
За калиткою ясень — широкий и мощный такой.
Заглянул за забор: качели, две клумбы, беседка…
В ней старушка и тазик пред нею с водой.
Она моет старинный — на вид золотой — канделябр.
На нее, ожидая чего-то, взирает лохматый щенок.
На качелях девчонка, мечтая о Васе, готовит урок.
Поросенок блаженствует в луже.
Но скоро октябрь…
* * *
Веранда в запустеньи, стекол нет,
Гоняет скучно пыль и листья ветер.
Остался подорожник от тропы,
в грязи же след от девичей стопы.
Все вымерло? Но, чу! Мне слышен скрип —
С коляскою старушка у двери.
О, страшным оказался жизни смерч:
все перекручено от ног до узких плеч.
Но средь груды раздавленных костей
/Живей живых — в руинах Колизей!/
Глаза души поистине святой —
И светятся умом и добротой.
Какая мощь в немощном теле том!
Где смерчи революций и реформ?
Ее же не окончены труды —
праправнук на нее с любовию глядит…
Гоняет скучно пыль и листья ветер.
Остался подорожник от тропы,
в грязи же след от девичей стопы.
Все вымерло? Но, чу! Мне слышен скрип —
С коляскою старушка у двери.
О, страшным оказался жизни смерч:
все перекручено от ног до узких плеч.
Но средь груды раздавленных костей
/Живей живых — в руинах Колизей!/
Глаза души поистине святой —
И светятся умом и добротой.
Какая мощь в немощном теле том!
Где смерчи революций и реформ?
Ее же не окончены труды —
праправнук на нее с любовию глядит…
* * *
Молодая, но усталость уже на щеках.
Таз с бельем на красивых еще руках.
Ребятишки, поймав, наконец, стрекозу,
не ее, слава Богу — морковки грызут.
У сарая с паяльною лампой свекровь,
свекр уже поросенка зарезать готов,
муженек лежит под машиной «Москвич»,
что-то там в карбюраторе ночью стучит.
Засолили уже бочонок грибов,
сотня банок варенья — трещит погребок.
А на грядках уже дозревал помидор.
….Наконец застучал допотопный мотор.
А вечор телевизор голландский включив,
смотрит женщина порно, детей уложив.
И завидует бабам: «Красиво живут!».
И горячие слезы на щеки текут.
Таз с бельем на красивых еще руках.
Ребятишки, поймав, наконец, стрекозу,
не ее, слава Богу — морковки грызут.
У сарая с паяльною лампой свекровь,
свекр уже поросенка зарезать готов,
муженек лежит под машиной «Москвич»,
что-то там в карбюраторе ночью стучит.
Засолили уже бочонок грибов,
сотня банок варенья — трещит погребок.
А на грядках уже дозревал помидор.
….Наконец застучал допотопный мотор.
А вечор телевизор голландский включив,
смотрит женщина порно, детей уложив.
И завидует бабам: «Красиво живут!».
И горячие слезы на щеки текут.
* * *
Выгорали краски от жары,
неба стало белым полотно.
Краски листьев — желтые давно.
В общем, краскам щас не до игры.
неба стало белым полотно.
Краски листьев — желтые давно.
В общем, краскам щас не до игры.
* * *
Закат догорал и вспыхнул малиною сад.
Горят помидоры, как будто и вправду горят.
И яблоки рдеют на гибких от страсти ветвях.
И нет ничего, что напомнит нам давешний страх.
Иль, может быть, те огурцы? Зелены чересчур.
Иль те баклажаны, одетые в черный пурпур?
Смородины черные глазки так и сверлят…
И страх из-за шкафа выходит, чтоб душу объять.
Но вот поднимает и солнце златую главу.
Прокашлявшись, иволга пробует утренний звук.
И радость играет на струнах божественный свет.
Привет тебе, жизнь! И баклажаны — привет!
Горят помидоры, как будто и вправду горят.
И яблоки рдеют на гибких от страсти ветвях.
И нет ничего, что напомнит нам давешний страх.
Иль, может быть, те огурцы? Зелены чересчур.
Иль те баклажаны, одетые в черный пурпур?
Смородины черные глазки так и сверлят…
И страх из-за шкафа выходит, чтоб душу объять.
Но вот поднимает и солнце златую главу.
Прокашлявшись, иволга пробует утренний звук.
И радость играет на струнах божественный свет.
Привет тебе, жизнь! И баклажаны — привет!
* * *
Я нашел ее
за неожиданным поворотом берега
или судьбы.
И крик восхищенья вспыхнул в моих глазах
и крик восхищенья к Солнцу вознесся,
в чьих теплых огромных лучах
лежала она —
беззащитная, гордая…
за неожиданным поворотом берега
или судьбы.
И крик восхищенья вспыхнул в моих глазах
и крик восхищенья к Солнцу вознесся,
в чьих теплых огромных лучах
лежала она —
беззащитная, гордая…
* * *
В юности мир идеален.
Ненависть или любовь.
Да или нет.
И меж красным и белым
нет перехода
из серого цвета.
Может, в отсутствии серого цвета
и заключается истина?
Ненависть или любовь.
Да или нет.
И меж красным и белым
нет перехода
из серого цвета.
Может, в отсутствии серого цвета
и заключается истина?
* * *
Сейчас в моде рифма и ритм
Также запрещают писать верлибром
Это, мол, иностранный способ мышленья
На русском, пусть и поэтическом,
Языке.
И кто знает, к каким
приведет это
последствиям…
страшно подумать.
Классический ж стих так похож
На строй бравых солдат.
Ать-два!
И никаких мыслей.
Как он дисциплинирует ум и чувства!
Но уж говорит народ:
Плотника, столяра, кофе.
Ударенье уйдет на последний слог
И само собой, постепенно
Исчезнут из классического стихотворенья
Рифмы и ритм.
Превратятся те незаметно
В верлибр
Или белый стих.
Ломается железная дисциплина.
Рушится строй.
И вместе с тем умирает
Ложная их красивость
И что-то останется?
Когда обнажится их содержанье.
Также запрещают писать верлибром
Это, мол, иностранный способ мышленья
На русском, пусть и поэтическом,
Языке.
И кто знает, к каким
приведет это
последствиям…
страшно подумать.
Классический ж стих так похож
На строй бравых солдат.
Ать-два!
И никаких мыслей.
Как он дисциплинирует ум и чувства!
Но уж говорит народ:
Плотника, столяра, кофе.
Ударенье уйдет на последний слог
И само собой, постепенно
Исчезнут из классического стихотворенья
Рифмы и ритм.
Превратятся те незаметно
В верлибр
Или белый стих.
Ломается железная дисциплина.
Рушится строй.
И вместе с тем умирает
Ложная их красивость
И что-то останется?
Когда обнажится их содержанье.
* * *
Как хорошо. Смеяся, луг цветет.
И жизнь бурлит — как океан в огне.
Такого не предвиделось и мне,
но Это есть, а значит будет То.
Не говори, а мимо промолчи.
Но Это есть. Да здравствуют Они!
Сияют над тобой мои огни,
и время мимо нас сейчас промчит.
И жизнь бурлит — как океан в огне.
Такого не предвиделось и мне,
но Это есть, а значит будет То.
Не говори, а мимо промолчи.
Но Это есть. Да здравствуют Они!
Сияют над тобой мои огни,
и время мимо нас сейчас промчит.
* * *
Когда придет к ромашке спелый плод,
то из себя восстанет наш народ.
И возлетим из тяжести пород
в ликующий огнями небосвод!
то из себя восстанет наш народ.
И возлетим из тяжести пород
в ликующий огнями небосвод!
* * *
Земля еще под снегом декабря,
но корни трав готовы уже жить.
Уже проснулся жизни сок. Ура!
И этот миг великий молча жди.
но корни трав готовы уже жить.
Уже проснулся жизни сок. Ура!
И этот миг великий молча жди.
* * *
Ее отец, сказали мне, цыган.
Она похожа тоже на отца.
И от ее чуть смуглого лица
проходит путь из Индии в Рязань.
Как изваянье. Словно и не ждет.
Сковал дыханье и движенья страх,
чтобы не выдать бешеную страсть —
огонь, что изнутри, так жжет.
Но То не остановим мы.
Сквозь зубы пробивался стон.
И вырвался из узницы огонь.
И закричала бешено: «Возьми!»
Она похожа тоже на отца.
И от ее чуть смуглого лица
проходит путь из Индии в Рязань.
Как изваянье. Словно и не ждет.
Сковал дыханье и движенья страх,
чтобы не выдать бешеную страсть —
огонь, что изнутри, так жжет.
Но То не остановим мы.
Сквозь зубы пробивался стон.
И вырвался из узницы огонь.
И закричала бешено: «Возьми!»
* * *
Девушка в красном платье
мелькнула.
Как огонек.
И погас.
Но душу успел согреть.
мелькнула.
Как огонек.
И погас.
Но душу успел согреть.
* * *
Снег выпал ночью.
И утро стало чудом.
Из пушистого снега
росли бархатные бархотки.
«Осенние подснежники», —
теперь их зову так.
И утро стало чудом.
Из пушистого снега
росли бархатные бархотки.
«Осенние подснежники», —
теперь их зову так.
<Последнее>
Моей ясноглазой внучке
Даден дар колориста
Дабы она извлекла из грязного грязного мира
Пальцами по-шампански игристыми
Забавные, но чистые мини-атюры
Возразите: мол, это не так.
Небо искусства закрыто зловещими тучами,
что выдувает без устали черный квадрат.
Но и эта загадка преодолима:
Если Бог дает талант,
Значит, он хочет чтоб люди видели мир так,
Как видели его наши ясноглазые внучки!
Даден дар колориста
Дабы она извлекла из грязного грязного мира
Пальцами по-шампански игристыми
Забавные, но чистые мини-атюры
Возразите: мол, это не так.
Небо искусства закрыто зловещими тучами,
что выдувает без устали черный квадрат.
Но и эта загадка преодолима:
Если Бог дает талант,
Значит, он хочет чтоб люди видели мир так,
Как видели его наши ясноглазые внучки!
Ноябрь 2015
Публикация Татьяны СТЕПАНОВОЙ
Публикация Татьяны СТЕПАНОВОЙ
Вадим Степанов — поэт, публицист, соучредитель Академии Зауми. Родился 31 декабря 1940 года. Жил в Тамбове. Скончался в 2015 году.