Редкий случай, чтобы поэт из далекой страны мог произвести во Франции такое волнение в умах. И еще реже, когда этого поэта воспринимает среда истинных ценителей поэзии — не самая многочисленная, но столь зоркая — что называется "удар молнии". Началось все с того, что первые тексты Айги попали в один парижский журнал и к его издателю. Оставалось действительно неясным, откуда он появился, этот поэт, принадлежащий той стороне горизонта, которая еще называлась Советским Союзом. Чувашская Республика для большинства читателей представлялась столь же малой, как Польша для Королевства Юбю Альфреда Жарри. Одной из великих заслуг поэта Айги, безусловно, останется то, что он донес до нас образ, сущность, психологическую и историческую правду того края, того названия "Чувашия", столь неведомого для французов, чья географическая память очень коротка, для того, чтобы заставить себя перенестись за пределы Европы.
Поэт, вышедший из народа, происхождение которого прослеживается от гуннов, скачущих к нам от легендарных границ, вырисовавшихся по вине или благодаря исследованиям о Золотой Орде, посеял вокруг себя изумление, восхищение, уверенность в том, что внезапно в писательском мире России и ее окружении мог случиться настоящий литературный сейсмический толчок. Айги оказался нисколько не похож на то, что было нам известно до сих пор о советской литературе в ее разные годы — ни в период Оттепели (в 60-е годы ее представляли Евтушенко, Ахмадулина, Вознесенский, Высоцкий), ни позднее, когда мы стали читать Ивана Жданова.
Его переводили с русского — замечательно — что в первую очередь, результат скрупулезного и утонченного труда Леона Робеля — и в тоже время это был не совсем русский. Чувашский язык оставался тайной, но тайной, способной произвести на свет поэтический язык — небывалый, сверкающий, потрясающий. Все, что принадлежало русской поэтике, освещаемой по сю пору ярко пылающими кометами Маяковского и Цветаевой (которые не перестают открывать нам себя и сегодня), не беря в расчет Пастернака или Бродского, наиболее англосаксонского по духу и барочно мистического из русских поэтов… все эти прототипы, вышедшие за минувшие годы на авансцену, несшие идеологическую ангажированность, лиризм, окрашенный отчаянием, личную драму, насильственную смерть и в той или иной форме вызов диссидентства… все это оказалось сметено и в одно мгновение отодвинуто в сторону присутствием в литературе бриллианта, ограненного Уралом, — Геннадия Айги.
Он олицетворял собой внезапную, заново обретенную современность, не возврат к искусству для искусства, к этой башне из слоновой кости, которая слишком похожа на карточный домик, а главное и необходимое вторжение в поэзию человеческой правды с мощью потока, который сметает все на своем пути, задушевной человеческой правды, правды недр, что закладывает основы видения более сильного, чем просто индивидуальное, и является универсальной добродетелью. Единственная правда, она же свобода, но не скованная мыслью.
Разумеется французский читатель мог легко обнаружить в стиле Айги зеркало, которое удержало в себе черты Бодлера, блеск Маларме, трели Рембо. Но все наследие старой стихотворной игры соединилось в этом лингвистическом атеизме для того, чтобы произвести в языке не золото, но золото, обогащенное, как уран… Очевидно, что для Геннадия Айги французская поэзия стала землей обетованной и землей свободы: ведь он создал на своем родном языке всем известную антологию, чье сходство с оригиналом было и строгим, и естественным. С другой стороны, можно констатировать сколь сильно было то философское излучение, которому подверглось сознание Айги: имея в виду, в первую очередь, Ницше, но также и Паскаля.
Айги принадлежал к особой категории поэтов: той, что настраивает язык, как структуру высочайшей точности, чтобы извлечь из нее максимум света. Он не прекращал поисков "того, что пряталось в непроницаемости". Он искал в полетах сна планету нашего внутреннего пространства, которую необходимо исследовать для того, чтобы понять человеческое поведение в бодрствовании. Сон, чьих границ достичь не менее сложно, чем пределов Марса или Юпитера… То, что зондировал поэт, было глубиной перелома в самом сознании, подчиненном наибольшим противоречиям его расколов.
Поэзия Айги в одно и то же время и плотная, и строгая, иногда трудно доступная; постоянная конкретная выверенность позволяет ей не впадать в маньеризм.
Если она оказывается сложна, она поднимает до совершения усилия восхождения по ее склону ближе к солнцу.
Эта поэзия укоренилась в конкретности и материальности вещей, впечатлений, любимых созданий, музыке Шуберта или живописи Миро. Ложные братства и ложные союзы, они почти всюду несут разрушение, но их сметает буря истории. И многие молодые люди (и не очень молодые) мечтают о встречах с не то чтобы иконами, но с существами, что воплощали бы собой с наибольшей силой страстное желание высокого, красоты, изящества, бунта, размышлений, правды, ценностей, которые сегодняшнее общество, подчиняющееся выгодам роботизации и губительному механизму глобальности, не иначе как расточает и истребляет. Геннадий Айги — это одна из тех фигур, привилегия которых — возвращать нам веру в силу созидания, в мощь литературы, как мостика, перекинутого в будущее.