Нет Руси больше Киевской, сколько ни голоси,
Брат на брата идет, как Ольга — мстительно — на древлян.
Как глядеть с надеждою в неба синь,
Если стреляют, Господи, у Кремля.
Возвращаться домой в темноте, от себя отпускать детей,
В 21-м веке садиться в пустой вагон.
Жить в бездушье, неверии, немоте,
Задувать огонь и вновь разводить огонь.
Пеплом голову — прожито, также не сбережешь
Ни рубля в стекле, ни Спаса собор в Кремле,
Но Царь-пушка выстрелит, и промчится земная дрожь,
И появятся трещины в императорском хрустале.

А ему, наверное, хочется пирогов,
а она сидит на постели — спина строга.
Ей бы в Одессу, в Припять, в Могилев, во Льгов,
ей бы отсюда — нагой — к чертям на рога.
А он говорит ей что-то про сломанный кран и плесневый хлеб,
про работу на выходных, пожилую мать.
А у нее голова светится так, что почти он ослеп.
Больно даже дышать, не то что — смотреть,
хочется броситься — погасить, сломать.
И он думает, может, ей завести детей,
ну или, допустим, хотя бы собак —
пару шпицев, и с ними в утренний парк
выходить гулять, и, как у нормальных пар,
к вечеру будет более общих тем.
А она вдруг ложится набок, сворачивается в узел тугой,
и лопатки корчатся, и волосы заслоняют лицо.
И вдруг спрашивает: "Может, завтра напечь пирогов?"
Зная точно, что ни мужем не быть ему, ни отцом.

Не доехав в Печоры и до Соловков,
Не стяжав чужой и лихой судьбы,
Гладишь ветер ладонью — он был таков,
А вокруг ристалище — общий быт.
И покуда ближний, подняв копье,
Все окрест глазеет, куда вонзить,
Ты тревожный воздух глотками пьешь
Между сменой лютых постылых зим.
Это — Русь, это — светлое место, где
Между тьмою и сумраком — узкий лаз,
Где и ветер воет в трубе — к беде,
Где так яростен свет для глаз.
Где усталость — не повод "не быть в строю",
Где о счастье: "слышали, где-то есть",
Равноценно, что плюшевый кот-баюн
Вдруг заглянет на кухню, попросит есть.
Где и правым, и левым — одна стезя,
От дебатов выспренних проку нет,
Где не любят прямо смотреть в глаза
И прокурена тень тенет.
Отчего же на старом, кривом мосту
Каждый раз замедляешь свои дела,
Снизу рельсы, ползущие в пустоту, —
В те края, где сажа бела.

В списке ушедших становится больше имен,
список живых, увы, нестерпимо, краток.
Клен облетел во дворе, из моих тетрадок
памяти книгу сложи и, когда ты нем,
то есть когда слова и горьки, и смысла
не добавляют к горечи, что внутри,
просто открой — и на строчки мои смотри,
а между ними читай — осторожно — мысли.
Мало любила людей, но всегда — насквозь,
и в лобовую, вдребезги — на осколки.
Под руку тронешь: "Здесь осторожно — скользко".
Вместе — надежно, но все же придется врозь.
Ты не сжигай этих тонких черновиков,
ибо тогда кто расскажет тебе о лете,
о кузнецах в траве, о втором билете…
Поезд в семнадцать: Москва. Ленинградский — Псков.

Когда уже не спасешься оксолиновой мазью и компрессами на лицо,
когда мы теряем матерей и отцов,
становится ясно, что время движется невозвратно.
Все глубже провалы глаз и морщин излом,
и с зеркалом — этим жестоким стеклом
столкновение мучительно и неприятно.
Люди страшатся старости — немощи и нищеты,
когда тебе двадцать, кажется, только ты
никогда не умрешь, останешься неизменно
с этой дивной — оттенка ореха — копной волос,
в тебя не проникнет ржа, не пройдет насквозь
игла, яд не потечет по венам.
Представь себе дни, в которые сгинут те,
кто дорог тебе. В мучительной пустоте
оглянешься — ни столба за тобой, ни дома.
Ты вырос вдруг, но взрослость тебе солона,
и, хочешь иль нет, но ты ощутишь сполна
ее, и никак по-другому.

Дело даже не в ней, не в тебе, не во мне, а, кроме
сущей нежности, сжавшейся на ладони,
тихой жалости, словно от вида крови
и озноба, будто от сквозняка,
ничего не сыскать: броженье и пятый угол.
Я, быть может, невнятно и даже немного грубо,
но когда я целую тебя всего, обжигая губы,
то меня отпускает безвольно твоя рука.
Говорю с тобой поутру, опускаясь в вечер,
обнимаю тебя так крепко при каждой встрече,
так, что ноет грудь, и руки, и только плечи
все выносят, выдержат и теперь.
Открываю рот, словно рыба в момент удушья —
слов так много, но разве кому-то нужно,
чтобы вслух… А в комнате снова душно,
отвори и окно, и дверь.
Пребываю с тобой в абсолютном земном покое,
не могу до конца понять, отчего такое.
Просто знаю, что если нас снова двое,
остановится дрожь в руках.
Вижу ясные сны, просыпаюсь под птичий гомон
легкой Евой — счастливой, усталой, голой,
и люблю этот праздный, беспечный, ущербный город
и подушки две в васильках.

Не объяснить словами
из нескольких букв
легкость имени на губах,
вкус
улыбки, когда ты ко мне глух,
и ни слова с твоих осушенных уст.
Глаз мой верен, раковиной ушной
я настроена лишь на одну волну,
я звучу тобой, я пишу иной
летописи листы,
и нет запасной
жизни, в которой пребудешь ты,
если я утону.

Душа моя птичья все рвется из тела вовне.
Ну что тебе, милая, здесь, у меня, не хватает?
Присядь на плечо, и поищем забвенья в вине,
Пождем-подождем, глядь — и снег потихоньку растает.
Бульвары в цвету, и давно прилетели грачи,
Такая теплынь, что гулять и гулять по аллеям.
Ты хочешь лететь, я с тобой отрываюсь почти,
С земли воспарив, упадаю опять на колени.
Мне не улететь, не оставят меня голоса.
Зима отошла, но остылые стены не греют.
Побудь, не спеши, посиди на плече полчаса,
Я тоже тебя побаюкаю и пожалею.
Ты — малая птаха, и биться тебе в кулаке
Суровом, чужом, костенеть, имена забывая.
Без памяти проще, удобней лететь налегке,
По ветру стремиться и вторить ему, завывая.
Лети, не держу, а когда-то и я научусь
Не помнить, не звать, не стучаться в закрытые двери.
Пока же стенаю, зову, колотком колочусь,
И лоб разбиваю, и руки себе, и колени.

У Иосифа — мужа матери, но не отца,
был Иаков-сын, но веры не было у сорванца,
плотничать учил отец его, а толпа — судачить.
Добрый плотник — якуш — звался в те времена,
он в копилку умений забрасывал семена,
на размен отдавал имена, получал медяками сдачу.
Только после, когда вознесся Христос,
изрубил он лес, поставил огромный сруб,
приводил людей, кормил словами из рук,
нес им хлеб и веру им нес.
Что есть правда? Вера, помноженная на кулек надежд.
Брат стоит на горе в сиянии белых одежд,
он отчетливо видит Его, а другие — проходят мимо.
Кто с мешком за плечом, кто — с киркою и кирпичом,
а калики — в лохмотьях, не думая ни о чем,
и стыда не имут.