В военное  училище попал  я сразу после призыва в самом конце войны. И застал там пустые казармы,  по  которым слонялся взвод таких же новобранцев. Отсюда недавно был отправлен на фронт последний выпуск,  и командование пребывало в неведении, продолжать ли подготовку  офицеров в том же ускоренном ритме, раз война кончается. Мы переоделись в форму и выглядели в ней... ну,  как и должны  выглядеть салаги зеленые (так нас звали старослужащие). Подметали помещение, трудились в подсобном хозяйстве...
    Меж тем, прогремела Победа, отзучали салюты. Наконец-то явилась директива:  подготовку офицеров продолжать. Видимо, с учетом предстоящей войны с Японией. И через неделю прибыл  эшелон с батальоном из курсов младших лейтенантов 1-го Белорусского фронта. Такие курсы были во всех фронтовых объединениях. За 3-4 месяца они готовили офицеров из  специально отобранных, наиболее опытных сержантов-фронтовиков. Мы убедились в этом, впервые увидев их колонну, прибывшую с вокзала. Все – с набором медалей и орденов, в ладно подогнанном, хоть и не новом, обмундировании, сапожки в гармошку. По всему видно было – эти люди прошли сквозь фронтовое пекло, повидали  тысячи смертей.
Нас, молодых, свели в один взвод, а сержантами – фронтовиков назначили. Через несколько дней начались занятия. Для нас, новобранцев, были они  подчас непосильными: бесконечные марш-броски , полоса препятствий, ползанье, рытье окопов. И все – с полной выкладкой. Казалось порой – все, падаю и помираю. Но сержанты  поднимали, забирали оружие, тянули, падать не давая. И я вставал и бежал, бежал – откуда силы  только брались. Потом постепенно привык.
   А в казарме фронтовики общались с нами снисходительно-дружески. Учили солдатским премудростям терпеливо, голоса не повышая. Да и не требовалось : все мы очень старались, стремились на них походить.
  А тут и японцев победили неожиданно быстро. Накал занятий убавился малость. Все ожидали – училище военного времени прикроют. Случилось это, однако, лишь в конце года. А пока ускоренная подготовка курсантов к боям неизвестно с кем продолжалась.            Имела место, однако, и другая жизнь – личная, говоря по-казенному. И в ней-то процветала так-называемая «любовь по переписке». Почти каждый из этих молодых мужчин  за годы отлучения от нормальных отношений с женщинами приобрел  далекую подругу в виде почтового адресата.  И вел весьма интенсивную переписку. В отдельных случаях «почтовая любовь» перерастала в реальную и даже завершалась браком, после демобилизации.
   Об этом очень точно написал Борис Слуцкий:

    В ходе таких заочных отношений, естественно, каждый старался составить у далекой подруги самое благоприятное о себе впечатление. Кроме фотокарточки, требовался для этого и текст, почувствительней и пограмотней. С последним, однако,  у большинства возникали проблемы. По сей причине весьма востребованы в казарме были грамотеи, способные составить необходимый текст, который потом  старательно переписывали другие курсанты. А в нашей казарме главнейшим из грамотеев был  я. Мало того, что мог сочинить письмо, так еще и стихи в него  включал и цветочек изображал. Так что, ежевечерне – когда ночных занятий не было – я вел интенсивную эпистолярную деятельность: восседал в ленкомнате перед очередью страждущих высокого штиля для своих посланий. Более того, в очереди томились и курсанты других рот училища,  куда дошел слух о небывалом грамотее.

      В другой роте и служил сержант Ефим Галкин, разыскавший меня в одно из воскресений. Отличался он кличкой «Фима-шкаф» из-за телосложения. Высоченный, с невероятно широкими плечами, мощной грудью, массивными руками и ногами. При помывке в бане поглядеть на обнаженного  Фиму собирались толпами. А поглядеть было на что. Торс, будто из бронзы отлитый, булыжники брюшного пресса, ноги-колонны. И – мужское достоинство соответствующих габаритов. Естественно, и мощью обладал Фима богатырской. Прям-таки феноменальные возможности демонстрировал. К примеру, с пулеметом «Максим» в сборе на плечах марш-броски совершал.
  Еще отличался сержант Галкин полным отсутствием наград на гимнастерке. В те времена принято было все ордена-медали носить постоянно. И у курсантов – отборных воинов, которых и собирали на фронтовых курсах для скоротечной подготовки в офицеры, таких наград было достаточно. А у Фимы – ничего. Только три нашивки над правым карманом гимнастерки – две красных и желтая: два тяжелых ранения и легкое. И это у воина, за плечами которого четыре  года  фронтовых? Да еще в армейском разведбате служившего. Загадка.
  Ну, и наконец – был Фима Галкин евреем.  Да не по анкете только – семитские черты лица, картавый говорок свидетельствовали о том немедленно и неопровержимо. А в училище было иудеев всего несколько на полтыщи курсантов. Считая Фиму и меня. Но я-то не выделялся. А «Шкаф» – еще как!
   Итак, нашел он меня в воскресенье и говорит: «Потолковать с тобой надо. Ты мне можешь помочь, надеюсь». И расказал о себе то, что в шок меня повергло немалый.  Фима земляком оказался моим,  из Умани родом. А город этот известен не только на Украине, но и  за ее пределами благодаря парку «Софиевка». Основанный в 1796 году  польским магнатом Станиславом Потоцким, названный  в честь его жены Софии Витт-Потоцкой, он – воистину  шедевр паркового зодчества. Но более всего знаменита Умань могилой великого цадика реб Нахмана. Он был погребен 17 октября 1810 года  на старом кладбище в Умани, среди двадцати тысяч евреев, убитых гайдамаками в этом городе около 400 лет назад. Паломничество к могиле продолжается на протяжении двух веков...
Подробности истории Умани я узнал гораздо позже. А тогда лишь кое-что рассказал мне Фима. Он жил на улочке неподалеку от того самого кладбища,  в семье балагулы – возчика. Отец владел парой лошадей и площадкой – безбортовой телегой для перевозки грузов. Кроме Фимы-старшего, в  семье было еще двое девочек. Отец также отличался невероятной физической мощью, трудился от темна до темна.  Но жили бедно и Фима  уже в детстве стал работать. В школе  проучился лишь несколько лет, потому и был малограмотным.
      В армию Фиму призвали   в первые дни войны. Воевал в пехоте. Но вскоре стал полковым разведчиком – благодаря силушке своей неимоверной. Отступал до Воронежа, наступал до Берлина.  Умань была освобождена от фашистов 10 марта 1944 года. Оказался Фима сравнительно недалеко от города и попросил командира разведроты отпустить на три дня в родные места. Не мог ротный отказать доблестному разведчику.
         Фима добрался до Умани за сутки, увидел развалины, такие же как и  в других местах по пути на Запад. Но потрясло, душу вывернуло и другим человеком сделало, когда  узнал он судьбу своей семьи и немалой родни. И всех евреев уманских  судьбу кошмарную. Притом, что повальное уничтожение  евреев для фронтового разведчика не могло новостью оказаться. Знал он об этом. Однако...
            Первого августа 1941 года, когда Умань  заняли немцы, в городе находилось более 18 тысяч евреев. А уже  утром 21 сентября  более тысячи евреев  пригнали во двор городской тюрьмы. Большинство из них загнали в тюремный подвал. И заперли наглухо. Они  стояли тесно, присесть не было возможности. И умерли, задохнувшись, стоя. Остальных евреев, после зверских надругательств, полицаи добили прикладами, ломами и топорами. Полицаи были украинцы, но не местные. Местную полицию сформировали  потом.
    В октябре  появился приказ: всем евреям переселиться на Старый базар, в гетто. При переселении украинская полиция следила, чтоб не взяли с собой лишнего. Оставленное тут же разграбили местные жители. Спрятаться или убежать смогли единицы – куда от соседей спрячешься. В большинстве своем евреев и выдавали соседи, сослуживцы, знакомые и даже друзья бывшие.
    В гетто у Старого базара многие умирали от голода и болезней. Уцелевших в начале 1942 года согнали в урочище «Товста дубина» и в Каменный Яр и расстреляли. И стал город цадика Нахмана «юден фрай» – «свободен от евреев».
    Не избежала этого и семья Фимы – отец, мать и две сестры, хотя и не пошли они в гетто. Их выдали соседи и за ними пришли полицаи. Отца выгнали на улицу к другим мужчинам, а мать и сестер избивали и насиловали в доме.
Услышав их крики, отец выскочил из толпы, вырвал винтовку у полицая и, как дубиной действуя,  стал колотить полицаев. При его-то силушке почти каждый удар был смертельным. А он бил, бил, пока его не застрелили.  Прикончили  и мать и сестер.  А дом уцелел во всех перипетиях уличных боев. И жила в нем семья , обитавшая до того в подвале на соседней улице. Фиме сказали, что один из них служил немцам в Управе. Таких, впочем, было в Умани немало. Имена некоторых Фима узнал. Подробностей  выяснять не стал, чтоб не светиться. У него оставались сутки до возвращения в часть. Мимо Умани шел поток военных машин, на которых он и расчитывал уехать.
 Но сначала решил отомстить за гибель семьи. Бывалый разведчик, Фима   выследил троих бывших полицаев   и убил поочередно. В полночь он швырнул в окно родного дома термитную ампулу от огнемета. Дом запылал. А Фима остановил грузовик на шоссе,   вскочил в кузов и вскоре был среди своих разведчиков. Его ни в чем не заподозрили.
...С 1944 года служил он уже в разведбате штаба 13й армии 1-го Украинского фронта.  Был  сержант Галкин командиром группы захвата в поисковом подразделении. То есть, самую главную роль выполнял: «языка» брал и через «нейтралку» доставлял. Использовались при этом его недюжинная силушка богатырская и неутолимая ненависть, которая трансформировалась в неустрашимость. И «языков» притаскивал Ефим немало, иногда – в прямом смысле слова: заткнув ему рот, привязывал фрица к спине своей и полз от немецкой обороны к своему переднему краю.
   Он мне рассказывал, что получал самое  яростное удовлетворение в рукопашной. Дрался всегда остро заточенной малой лопаткой, рукоятку которой заменил на железную трубу.  Рубил ею как мечом, вкладывая в удар всю ненависть свою к ним, к палачам отца, матери, сестер. Он  считал, что так – кроваво – он мстит правильно. Но особо ненавидел Ефим полицаев. Фронт шел по Украине, и попадались в основном местные. Были еще и прибалты. Да и русские полицаи – тоже. Ефим шел на риск, убивая их. Потому как иногда это были пленные. И командир его знал обо  всем. Но – молчал: семью потерял и он. Впрочем, потом Ефиму припомнили и эти убийства.

В  конце июля 1944-го года 13-я армия, форсировав Вислу, захватила плацдармы на ее западном берегу и, удерживая их, готовилась к переходу в наступление. Начало его планировалось на середину августа. Случилось, однако, так, что конкретных данных о немецкой обороне раздобыть не удавалось. А скупые фотоснимки авиаразведки  не раскрывали ни ее построения, ни оперативных резервов.  Требовались «языки» , но все потуги войсковых разведчиков успеха не принесли. И в дело включили армейский разведбат. Под контроль его взял сам командующий 13-й армией генерал-лейтенант Пухов.
     Командир разведбата выслал на передний край дюжину поисковых групп,  но почти все  разведчики либо погибли, либо вернулись ни с чем, кроме...  Кроме тех, где группой захвата командовал сержант Галкин. Проникнув за передний край, его разведчики   замаскировались в перелеске у шоссе и стали наблюдать за движением. И уже к ночи им повезло. В сопровождении бронетранспортера по шоссе двигался штабной вездеход. Галкин скомандовал, и разведчики подорвали бронетранспортер, уничтожили солдат охраны. Вездеход с офицером «взял» Галкин. Им оказался полковник инженерных войск. Его связали, уволокли в перелесок и стали  продвигаться  к переднему краю.
    Место перехода было согласовано, и когда радист группы сообщил о готовности,  артиллерия открыла  отвлекающий огонь. Разведчики поползли по «нейтралке». Как всегда, Галкин тащил на спине связанного «языка». Но к своей траншее добрался лишь он. Остальные  бойцы остались на  «нейтралке», сраженные  то ли вражеским, то ли «своим» огнем.     Фима перерезал веревки. Немецкий полковник встал на  ноги и замычал. Хотел, видимо, чтобы Фима и кляп вытащил. Тот вытащил и рявкнул: «Геен, швайн, шнель, шнель!» По мнению Фимы, это означало: «Иди, скотина, быстрее!». Но полковник, видимо, обиделся и стал орать, не двигаясь с места. И тогда Фима его ударил... Он мне потом рассказывал, что прямо озверел, потому что потерял всех своих разведчиков, да и устал, ползая под огнем с этим полковником на горбу. Кроме того, тот обозвал его «ферфлюхте юде». То есть, «паршивым жидом». Ведь обнаружить еврейскую  внешность Фимы не составляло труда.   Ну, и...  Удара Фима не рассчитал и убил полковника.     Сержанта Галкина немедленно арестовали. Еще бы! Взять такого важного «языка», доставить его  к своим, потеряв остальных разведчиков своей группы, а потом убить... А время поджимало: до начала наступления с плацдарма оставались считанные недели. Так что трибунал для Фимы был сущим  подарком, могли ведь и сразу пристрелить.      Впрочем, и трибунал приговорил его к расстрелу. Но, как велось в те времена, расстрел заменили штрафной ротой.  У него отобрали все награды, спороли сержантские лычки. И стал герой-разведчик обыкновенным штрафником.
    А рота готовилась к разведке боем, которая  должна была пройти ночью. Обычно же такие атаки велись в светлое время, чтобы засечь огневые точки на переднем крае обороны немцев. Но на этот раз решили попробовать добраться до первой траншеи. Затея, прямо скажем, вполне провальная. Потому что требовалось преодолеть немецкие заграждения и минные поля. А расчет был на то, что фрицы не ожидают такой наглости.     Рота развернулась повзводно и поползла по нейтралке. При освещении ракетами – замирали. Доползли почти до переднего края немецкой обороны и нарвались на минное поле. Когда стали рваться мины, немцы открыли шквальный огонь. От ракет стало светло как днем.  Но штрафники ползли  и, преодолев проволочные спирали, ввалились в первую траншею. Пошла рукопашная.
   Ефим, как всегда, дрался малой лопаткой, которую заточил перед атакой.   Прорубившись в блиндаж, он застал там штабного унтера. Скрутил его, выволок  на бруствер, привычно взвалил на спину и пополз к своим. По пути был  ранен в ногу, но не остановился. И приполз, хотя   сапог был полон крови. Его встречали, отвязали немца. А Фима потерял сознание. Очнулся в госпитале. Там узнал, что от роты уцелело меньше десяти солдат – тех, кто был ранен неподалеку от своей траншеи. Их вытащили потом.   И все немедленно были из штрафроты отчислены и направлены в свои части, куда и прибыли после госпиталя. Были полностью реабилитированы. Ибо считалось – смыли кровью.
   Ефим Галкин вернулся в свою разведроту и командир  вдруг сообщил ему, что он представлен к Герою за тот бой. Потому  что очень ценным оказался взятый им «язык», почти единственный перед наступлении с плацдарма. Впрочем, представление дальше командарма  и не пошло. Он не утвердил: штрафника – в Герои? Спятили вы там, что ли! А если он такой отважный, то направьте этого Галкина на фронтовые курсы младших лейтенантов. А на представлении написал: «Достоин ордена Боевого Красного знамени».
    Как понимаете, приказ командарма был немедленно выполнен и в марте 1945-го Фима прибыл на курсы. Но стать офицером не получилось, потому как война окончилась. Курсы расформировали, а поскольку предстояла еще война с Японией и никто не знал, сколько воевать придется, то курсантов направили в разные военные училища. Так и попал Фима в наше.
     Орден Боевого Красного знамени Фима так и не получил, остальные отобрали перед отправкой в штрафроту, да так и не вернули. А было их у сержанта Ефима Галкина   немало:  ордена «Славы» 3-й и 2-й степеней, Боевого Красного знамени, Красной Звезды. И медали, естественно, в том числе – «За отвагу» двумя награжден, что бывало крайне редко.
Фима начальнику курсов докладывал, пытался писать рапорты. Безуспешно. А теперь вот в училище оказался. Замполиту училища доложил. Тот пообещал разобраться, но сказал чтобы сержант Галкин сам написал письмо прямо Председателю Верховного Совета СССР товарищу Калинину. Мол, все награды оттуда идут, там учет имеется и там  его дело решить могут быстро.
   Но у Фимы с грамотешкой слабовато было . И вот, подумал он, что такое важное письмо в такие верха написать правильно сумею я.  Видимо, свою роль сыграла моя известность сочинителя  высококачественных писем к заочным подругам курсантов.  Поэтому и решил  Фима все рассказать мне, надеясь, что я с этой задачей справлюсь.

Я спросил:  – Фима, а ты знаешь в Умани улицу Почтовую ?
– Еще бы! Наша улица была с Почтовой рядом
.  – А на Почтовой была аптека. Ты случайно провизоршу Полину не знал ли?
– Ну как же! Тетя Поля, кто же не знал тетю Полю! Ведь  в Умани аптек было всего несколько и в эту мы и ходили всегда.
 – Фима, друг, а может, ты и Полину маму знал ? Еѐ звали Лея.  Она жила на той же улице неподалеку от аптеки.
– Конечно, знал.  Слушай,  а ты что, бывал в Умани?
– Я там родился, Фима. Но потом  отца перевели в Молдавию. А в Умани до войны я был один раз. Потому что Поля – моя тетя, а Лея – моя бабушка, мать моего папы. Но я так и не смог узнать, что  с ними произошло в войну. А может,  ты  слыхал что-нибудь про них? Ты ведь был там...
    И Фима рассказал, что они погибли страшной смертью в тюремном подвале.
    Мы сидели с ним за казармой на развалинах старого забора. Было мне тогда около 18-ти.  Последние четыре года вобрали эвакуацию на Урал, голод и холод в  этом неласковом  краю. Я считал себе не мальчиком, а взрослым. Мужчиной себя считал, ответственным за младшего брата, первым помощником матери.
   В августе 1941-го на фронте погиб отец. Но даже когда похоронка пришла, не плакал я, нет. Хоть ком в горле стоял. Стоял и душил меня ком этот. Нет моего папы. Такого большого, такого сильного и надежного.  Убили его немцы. Вот подрасту немного и отомщу. И я не плакал, нет. Самым любимым стихотворением моим было симоновское «Убей немца!»

Я не заплакал,  когда похоронка пришла.  А сейчас, за казармой, с Фимой рядом – упал на землю. Забился в истерике. Кричал, бил кулаками, рыдал. Это Фима сказал потом, сам я не помнил. Он меня и с земли  оторвал, и держал, не выпуская. Потом из фляги водой отпаивал. Из крана умывал, гимнастерку и брюки чистил.  И утешал, утешал, говоря на идиш:  «Вейн нышт, ингалэ, вейн нышт, абейтих, их об зей гешиссен, их об гекнат ди мердер». («Не плачь, мальчик, не плачь, прошу. Я их расстреливал, убивал этих палачей»)  И по-русски просил: «Не плачь, земляк, не плачь. Я отомстил, клянусь – отомстил. Сколько мог – убил. Покалечил гадов, и фрицев, и местных немало. Думаю – сотни две, не меньше. Считай, что и за тебя расплатился, земеля».
  С тех пор не спускал с меня глаз Фима. Чтобы поближе быть, добился перевода в нашу роту. И курсанты одномоментно всѐ  поняли. Меня и раньше не задирали, ради писем хотя бы.  Но глядя, как Фима после отбоя ко мне на койку присаживается, руку кладет на плечо, сообщество курсантское выводы сделало немедленно и верно.
 Был, правда, случай, когда один из фронтовичков «лихих» проехался по поводу евреев, таких как я. «Не воевал, мол, – и ты, Абгаша, на  5-м Украинском родину защищал». Я, как всегда, кинулся на него, получил под дых и упал. Когда очухался малость и встал – увидел Фиму, подходившего вразвалочку. Он не спеша взял правой рукой за шиворот обидчика. Приподнял и, держа на весу, тряхнул. Другой ладонью  дал по уху и прошипел: «Сука ѐ...ная, тебе жизнь надоела, падаль? Я помогу, пи..юк, грязь окопная!»  И швырнул его в проход между койками, так что тот пропахал полказармы.
     Вечером командир роты капитан Сыроватский  вызвал Фиму в канцелярию. Говорили  про меня и Фима доложил, что я его земляк. И что в Умани были убиты его родители и сестры. И что там же погибли моя бабушка  и тетя. И что он искалечит любого, кто  меня обидит.  Капитан  Сыроватский приехал с фронтовых курсов вместе с Фимой, его историю, в общем, знал и на вечерней поверке сказал, что сегодня в роте была драка и он требует от курсантов прекратить такое безобразие.  И «такое безобразие» действительно прекратилось.  Фиме ни разу не пришлось пускать в дело свою физическую мощь.
     Но  мне  он сказал, что не всегда же будет рядом. Поэтому надо, чтобы я мог защитить себя сам. И так ответить сукам этим, чтобы сами зареклись и другим рассказали, что не стоит  со мной связываться. И он меня научит драться. Уж это он умеет. И хотя я меньше и слабее его, но смогу справиться с тремя...
      Мы начали на следующий же день. Шли в спортзал   когда там не было занятий, сдвигали маты. И фронтовой  разведчик с четырехлетним опытом войны учил меня драться. Учил настойчиво, заставляя много  раз повторять приемы, все эти захваты, броски, нырки, удары руками, ногами, головой, использованием подручных предметов и еще много чего, что теперь я забыл. А тогда – старательно осваивал, хоть и больно порой было, из сил выбивался, потом исходил.  И наверняка бросил бы эти занятия, если бы не Фима. Я не мог сказать ему: «хватит», не посмел бы слабодушие проявить.
           Эти уроки рукопашного боя продолжались почти полгода и завершились не потому, что я был готов дать отпор любому обидчику. По мнению Фимы, надо бы ему еще потренировать меня. Но – не судьба.

Я приступил к их сочинению  вскоре же после того памятного разговора с Фимой, где-то в августе 45-го года.  Сочинение, правда, было самой легкой задачей в этой затее. Самое же трудное – раздобыть бумагу и конверты, что в те времена,  да еще в таком захолустном городишке,  было, как говаривал Остап Бендер: «мечтой идиота». Как понимаете, мне в этом деле ничего не светило. Фима же, по военному присловью, «проявил находчивость».  В увольнении познакомился   с дамой, работавшей в горкоме партии. Ну, еще бы, в те времена мужчины весьма востребованы были. Да еще такой как Фима-«шкаф». Судя по тому,  что уже вскоре  из увольнения принес  два десятка листов бумаги и штук пять конвертов, дама была вполне заинтересована в общении с Фимой. Добычу он отдал в ротную каптерку, справедливо рассудив, что даже у него такой дефицит стащат из  прикроватной тумбочки. А больше-то  хранить  негде было.
   Я сочинил текст, сперва – черновик. Написал про штрафную роту, не упоминая, за что в нее попал сержант Ефим Галкин. А вот подвиг его в разведке  боем расписал детально. Перечислил все награды и за что их Фима получил.  И как мог убедительно попросил помочь в деле их возвращения. Потом переписал набело.
      Адрес на конверте  гласил: «Москва, Кремль, Председателю Верховного Совета СССР тов. Михаилу Ивановичу Калинину».  В увольнении пошли мы с Фимой на городскую почту и сдали письмо в окошко. Квитанцию, впрочем, не получили. Не принято, видимо, было в те времена давать квитанцию.  И стали  ждать.
          А ответа из Москвы не было. И я написал второе письмо, копию первого, в конце только добавил, что второе. Отправили, квитанцию нам опять  не дали. И снова ответ не пришел. В октябре у меня появилось подозрение, что письмо, написанное от руки, хоть и очень я старался, в Кремле читать не стали. А может, и не дошло.  От руки адрес написан.  И предложил Фиме подключить его даму горкомовскую. Пусть она на машинке отпечатает.
     Фима идею одобрил. Уговаривать свою даму, ему, как понимаете, долго не потребовалось. И в лучшем виде  два таких послания отправились в Кремль.  С  двухнедельным интервалом. Результат, однако, был  нулевым. Также безуспешно завершились два похода сержанта  Галкина к замполиту  училища, который наотрез отказался заниматься  его орденскими проблемами. Не до этого полковнику Рейбарту было.
     А заботы полковника, как, впрочем, остального  командования училища сосредоточились на вполне реальных перспективах его расформирования. Потому  как потребность в нем полностью была исчерпана. Армия сокрашалась. И не только наше, но и все остальные, войной рожденные, училища решено было ликвидировать.  И сразу же возникла проблема – куда девать личный состав, офицеров и курсантов?
     Альтернатива была такая: если ты желаешь стать офицером и по своим данным – физическим и моральным, и по соображениям начальства подходишь для этой цели – то будешь откомандирован в другое училище, довоенного типа. В какое именно – узнаешь потом, перед отправкой.
       А ежели лейтенантские погоны тебя не прельщают, то отправишься в регулярные войска, дослуживать действительную. Причем, когда это произойдет – неведомо. Как выяснилось потом,   воинов 1925 года рождения уволили только в 1950-м. А вместе с 1926-м годом это и был основной контингент тогдашней армии. Старшие возрасты повыбиты на фронте, да и этим повоевать пришлось. А в мирное время пахали они в войсках по 4-5 лет. Незавидная судьба, прямо скажу. Однако в ноябре 1945–го кто мог знать об этом...
   Но Фима офицерскую карьеру забраковал решительно. И для себя, и для меня. Главным доводом была уверенность, что мы окажемся в одной части и он для меня будет щитом. Кроме того,  я только Фиме читал свои стихи и он  считал, что я не имею права зарывать в землю свой дар. А если офицером стану – все канет, пропадет, армейская служба все задавит. Я уж и не помню  сейчас всех доводов, но убедил меня Фима. И когда вызвал командир роты  и спросил, не хочу ли учиться дальше, я отказался. Ротный записал в свой список мой отказ.

Этот знаменательный день наступил в  декабре 1945-го. Как всегда, после завтрака, выстроились роты курсантские на плацу для развода по занятиям. В отличие, впрочем, от других таких же учебных разводов, приказано было оружия и снаряжения с собой не брать. И еще – стол вытащили, поставили перед штабом. Значит, решили мы, что-то необычное произойдет. И ожидания эти оправдались.
           Вышедший на середину плаца, во внутрь курсантского карэ, начальник училища полковник Мешечкин трубным своим голосом объявил, что по приказу Генштаба училище расформировывается. Наиболее перспективные курсанты направляются в другие училища, работающие в режиме мирного времени. Список будет сейчас оглашен. Остальные  курсанты и офицеры распределены в строевые части . Им сегодня же полагается сменить погоны на общевойсковые. И приготовиться к отправке, которая состоится в течение недели.
            Полковника сменил начальник штаба, который стал выкликать убывающих в нормальные училища. Курсанты выходили  и строились справа от него. Кончался уже список, оглашавшийся по алфавиту, когда прозвучала моя фамилия. От неожиданности я задержался, и начальник штаба повторил с напрягом. И я вышел из общего строя и встал в последнюю шеренгу взвода будущих офицеров. Было нас  около 30-ти.
  Потом выяснилось, что просто отобрали имевших среднее образование, безотносительно к их пожеланиям. Зачем опрашивали-то? Этот отбор стал первым практическим уроком армейской «справедливости». К сожалению, я из него никаких выводов не сделал и на те же грабли наступал потом множество раз. До сих пор синяки не выцветают...
   Вернусь, однако, в то декабрьское утро. Потому как вышеописанной селекцией не завершилось построение на плацу.
Полковник Мешечкин подошел к столу, взял с  него картонную папку, повернулся к  строю и зачитал... О, Господи! Полковник чеканил во всю глотку, что отважный воин сержант Ефим Галкин за свои подвиги награжден был орденами и медалями (далее шло перечисление) и что его награды прибыли в училище из Москвы.  «Сержант Галкин, выйти из строя!», – скомандовал полковник.
     И Фима,  рубя строевым, дошел до середины плаца и замер. И подошел к нему полковник Мешечкин, протянул картонную коробку с наградами, и пожал руку его мощную. А потом поднялся на цыпочки и поцеловал.  А Фима с каменным лицом рявкнул «Служу Советскому Союзу!» повернулся кругом  и  вернулся  в строй.
       И вдруг неожиданно и непонятно как родилось и прокатилось по курсантским ротам мощное «Ура!».  Потом, как и всегда на разводе, все пять рот промаршировали  мимо командования училища. Только о нас, которых отобрали для дальнейшей учебы, позабыли. И мы остались стоять рядом с командованием, как бы тоже принимая последний этот парад. Так и торчали мы на плацу, пока кто-то из начальства не скомандовал: «Разойдись».
       Я шел в казарму как пришибленный. Помню до сих пор, что никак не мог осмыслить случившееся. Уж больно неожиданно все произошло. И что теперь будет? Куда направят ? Как я буду там без Фимы, который стеной стоял, ограждая меня от тягот и  обид?
    А в казарме он ждал меня тоже смурной. Видимо, предстоявшая разлука перевесила даже  радость возвращения ему наград. Я понял потом, что был я для Фимы вроде сына, особенно ценного после потери всех родных. Со мной он стал не так одинок на свете. Думаю, это были отцовские чувства, хотя старше меня он был всего на четыре года. Но каких четыре года!
  Он обнял меня. Я прижался к его могучей груди и еще сильней почувствовал грядущее одиночество.
  А потом мы стали смотреть его награды. Всего их было десять. Фима снял гимнастерку, и я стал крепить к ней ордена и медали. Справа – орден Красной звезды, слева – еще три ордена и две медали «За отвагу». А под ними – оставшиеся четыре медали. Все как положено.  Я очень старался, чтоб ровно, как по линейке. Так и получилось. Увидел, когда Фима гимнастерку надел и выровнялся во весь свой рост богатырский.  И вроде как другим стал. Таким, как быть герою положено. А он и был  Героем, да, вот именно – Героем с большой буквы.
    Я не сводил с него глаз.  А как оторвал взор  – увидел: сзади в проходе почти вся рота столпилась. Смотрели молча. Потом лишь говор одобрительный прокатился.
   Подошел и ротный, капитан Сыроватский. Руку Фиме пожал, поздравил.  А мне сказал:  – Ты собирайся, завтра утром – на вокзал . Пассажирским в училище  отправитесь.
– И добавил: – Галкин, можешь проводить земляка. Да не укати с ним, – засмеялся и увольнительную протянул.
  После  отбоя вышли мы из казармы и несколько часов говорили, говорили... В основном – как дальше будет. Фима настаивал, чтобы я при первой же возможности из училища ушел. И конечно, обсуждали, как нам не потеряться, наладить связь. В какое училище я отправляюсь, нам не говорили, секрет, видите ли. И куда попадет Фима – тоже неизвестно. Единственная ниточка – адрес матери моей я оставил.
     Утром после завтрака повел нас лейтенант  сопровождающий  на вокзал. Мне он разрешил идти вне строя с Фимой. Так мы и шли вдвоем по тротуару позади колонны.
  Уже неподалеку от вокзала достал Фима бинокль офицерский, цейсовкий. Символика фашистская на нем сточена была. Отличный бинокль, восьмикратный. И протянул мне. Сказал: «На войне  я в него много чего увидел. Теперь ты смотри. Будет тебе память . Береги».
     И опять ком колючий  в горле возник и долго еще, после того как поезд тронулся, торчал там...
    Никогда в жизни потом не пришлось мне  повидаться с Фимой. Весточку от него получить какую-нибудь. Я не знал, куда его отправили, он – где я. Мама моя вернулась в Молдавию, и если Фима ей писал, то по адресу, где ее уже не было.
   Но помнил я Фиму всегда. Но вот написать о нем  удосужился впервые.  И завета его не выполнил. Не ушел из армии. Наоборот, 35 лет прослужил в ней. Потому, наверное, иль еще отчего-то, но в поэты  не вышел. Прав, получается, Фима был, предрекая. А в училище записался в секцию самбо и к выпуску был  перворазрядником. Фимина школа...       Много лет прошло с расставания нашего.  Людей через судьбу  мою прошло немеряно. Прошло – и кануло. В памяти остались  самые значительные. Фима – в том числе. Но... Обязательно  появлялся он тогда, когда кто-то при мне пытался унизить евреев. Вставал рядом, возвышаясь. И говорил:  «Шлуг, ингалэ, шлуг зей, шлуг фор дем тотэ, шлуг фор ди бобэ;  кнак, кнак, кнак ! » («Бей, мальчик; бей их, бей за отца, бей за бабушку; удар, удар, удар!.. »)  И я бил. Бил, как научил  Фима.
   Написал я потом сонет «О канувшем».  В нем есть такой катрен:

  Но  бинокль Фимы я сохранил.  Хотя  в состав снаряжения строевого офицера  входили эти два  предмета – бинокль и пистолет . Переведут в другую часть – сдаешь, а там – получаешь другой пистолет и другой бинокль.  Вроде и не было надобности в подарке Фимы.
  Появилась она  после увольнения в запас. Не стал я покупать театральный или еще какой,  пользовался «цейсом». И всегда Фиму вспоминал, как бинокль достану.
   Когда  эмигрировать мы собрались, множество добра раздали или выкинули. Но бинокль Фимы в Америку я  привез. И здесь в театр беру. И в турпоездку. И просто так вынимаю иногда.  И тогда  земляк  мой Фима, Фима-«шкаф» –  со мной. Смотрит на меня из окуляров «цейса».