Наступило лето, и мама решила, что мне, проболевшему всю весну, хорошо было бы поехать на месяц в деревню – набраться сил, отдохнуть.
Она списалась со своим братом, жившим в Sant´Oreste, и спросила его, не знает ли он там какого-нибудь крестьянина, который мог бы приютить в своѐм доме на месяц молодого человека без особых претензий. Дядя ответил, что да, знает такого: владелец небольшого хозяйства. Дом его стоит у предгорья, среди каштановых деревьев.
Мама сразу сказала: Именно то, что тебе нужно. Будешь дышать свежим воздухом, жить в семье, в доме, окружѐнном каштановыми деревьями, выспишься, будешь питаться свежими продуктами, придѐшь в тело, и увидишь – вернѐшься домой совсем другим.  Честно говоря, предстоящая поездка особого восторга у меня не вызывала: оказаться далеко от дома, вне привычного окружения – бара, кино, остерии – да для меня это было бы подобно смерти! Но болезнь моя была действительно серьѐзной, чувствовал себя далеко не оправившимся от болезни, и в конце концов решил, что поеду.
Ну решил-то я скорее на словах. На деле же перспектива похоронить себя среди каштановых деревьев мне мало нравилась, и я мог только надеяться, что постепенно свыкнусь с необходимостью это сделать. Но нет – наоборот: чем больше я думал об отъезде, тем меньше я мог убедить себя, что должен ехать.
Между тем пришло письмо от крестьянина, который был согласен приютить меня у себя на месяц – звали этого крестьянина Туллио Точчи. В письме, написанном корявым почерком, где каждый знак напоминал скорее музыкальную ноту чем букву, Точчи сообщал, что твѐрдо надеется на мой приезд в конце июля, ждѐт, что я обязательно приеду. Завершил он своѐ письмо как типичный неотѐсанный невежда, обращением на "ты": "Чего тебе делать в Риме? Приезжай сюда. Увидишь, как быстро поправишься" –  то же самое, те же слова, точка в точку, что говорила мне мама. Но мама-то говорила мне это от любви, настоящей материнской любви, а от строчек письма Точчи веяло какой-то насмешкой, письмо показалось мне глумливым, издевательским по тону.
Я положил письмо в ящик стола; отвечать Точчи я не собирался.
Шло время. Наступила типично римская жара, какой она бывает в Риме летом. Я продолжал вести свою обычную жизнь: вставал поздно, спускался в бар обсудить с друзьями последние спортивные новости, шѐл в кино, время от времени ездил на прогулки –  в Остию, в Castellii. Под конец июля пришло второе письмо от Точчи. На этот раз он писал, что его жена и дочь ждут с нетерпением моего появления, что всѐ готово к моему приезду, и что мне у них наверняка понравится. Заканчивалось письмо таинственной, тѐмной по смыслу фразой: "Ты обещал, и нарушить это обещание не можешь. Не приедешь – пожалеешь". Эти последние слова ещѐ больше усилили мою антипатию к Точчи.
Я сказал маме, что вижу в этих словах Точчи угрозу, и что угрожать мне я никому не позволю. Она ответила, что Точчи –  необразованный крестьянин, не умеющий правильно выразить свою мысль. Конечно же, он хотел сказать: не приедешь – будешь потом жалеть, что пропустил такую возможность.
Я ответил, что может быть так оно и есть, но всѐ равно: что у меня общего с такой семьѐй, что я там собираюсь делать? Судя по письму Точчи, он – грубый крестьянин, мужик, покрепче камней в его огороде; жена его – такая же крестьянка, из тех, кто целый день торчит у топящейся углем плиты, то и дело поддувая опахалом огонь, чтобы лучше разгорелся; дочь их – такая же грубая, неотѐсаная девица, превосходящая красотой разве что осла. В такой семейке, при всѐм свежем воздухе, каштановых деревьях и прочем – да меня там сгрызѐт тоска, я умру от скуки.
Но мама сказала, что вот именно немного скуки, отвлечения от моих привычных развлечений мне и нужно, чтобы прийти в себя, успокоиться, выздороветь. В конце концов – капля камень точит – я смирился и сказал маме – разговор наш был в пятницу – что да, хорошо, поеду в воскресенье. Мама сразу отправилась в мою комнату и стала вынимать из комода мои вещи, чтобы подготовить меня в дорогу.
У меня от этой поспешности, от этого порыва так испортилось настроение, что и не описать; мне показалось, что мама хочет выставить меня из дома.
Я ей это и сказал. От сказанного я ещѐ больше взвѐлся, обвинил мать, что она не иначе как хочет моей смерти, потому что у Точчи я точно умру от тоски – и сказав это, я хлопнул дверью и вышел из дома. Был вечер. Я спустился в бар на Piazza Mastai. Там уже собралась наша обычная компания.
Друзья, видя меня в таком мрачном настроении, спросили, в чѐм дело, и я рассказал им всѐ и показал оба письма от Точчи.
Один из них, Луиджи, прозванный за жѐлтый цвет и постояно кислое выражение лица „Лимоне , сказал мне с оттенком то ли ехидства, то ли злорадства: По моему мнению, Ремо, ты вовсе не должен туда ехать.
–  И почему?
–  Потому что этот Точчи кажется мне опасным типом.
–  Что ты хочешь этим сказать?
–  Хочу сказать, что это дело, скорее всего, ловушка.
–  Ловушка?
–  Да, именно. Он завлечѐт тебя в свой дом, потом ограбит, убьѐт и закопает в своѐм саду где-нибудь под капустной рассадой.
Честно говоря, я ничего такого не думал, но вдруг то, что сказал Луиджи, показалось мне правдой. Сам того не зная, Лимоне назвал словами то чувство которое у меня вызывал Точчи –  чувство, которому я до этого не смог дать названия: страх.
Между тем Лимоне продолжил описывать, отчасти ради забавы, желая надо мной посмеяться, отчасти серьѐзно, в самых мелких деталях, как Точчи будет меня убивать; друзья, получившие новую замечательную тему для развлечения, хохотали, корчась от смеха.
Но мне смешно не было; я думал о том, что как вот всѐ совпало: два письма Точчи, показавшиеся мне саркастическими, насмешливыми, издевательскими по тону – и может быть, таковыми они и были –  моя болезнь, заставившая меня хотеть провести месяц в деревне, мама, которая от любви ко мне желала моей смерти, Лимоне, предостерегавший меня от опасности –  и я, не знающий, прислушаться или нет к его совету – потому что не верил, что его слова, произнесѐнные с оттенком то ли ехидства, то ли злорадства, стоит принимать всерьѐз.
Между тем друзья, видя мою взволнованность, стали насмехаться надо мной: "Свежий воздух, питание как дома, жизнь в семье на всѐм готовом! А потом, когда ты войдѐшь в тело, как следует пополнеешь, Точчи отрубит тебе голову." Так, в таких вот насмешках, сперва в баре, потом в остерии, прошѐл вечер. В меня вошѐл страх, я был всерьѐз напуган, и оттого и жареный молочный поросѐнок, и вино, что мы пили, казались мне отравленными.
Вернулся я домой поздно, около трѐх ночи, лѐг спать –  и мне сразу стали сниться страшные сны, из которых я запомнил последний, приснившийся перед тем, как я проснулся. Я увидел себя на поляне перед домом Точчи, в районе Sant´Oreste.
Там стояло красивое каштановое дерево, со склонѐнными к дому ветвями. На дереве росли во множестве каштаны – ещѐ не раскрытые, в зелѐной скорлупе, усеянные маленькими, белого цвета колючками. Вдруг одна из скорлупок упала на землю, открыв свежий-свежий блестящий коричневый каштан, упавший вслед за скорлупкой и сразу покатившийся в сторону дома, к двери, ведущей на кухню.
Я видел, как каштан, вертясь волчком, взбирается по лестнице –  ступенька за ступенькой, и наконец вкатился на кухню. Я, желая его поймать, вошѐл за ним. Но каштан, вертясь волчком, увернулся от меня и быстро, сверкая на свету, закатился между двумя рядами бочек; вдруг за моей спиной закрылась дверь, я очутился в кромешной темноте и стал наощупь продвигаться по кухне, ища дверь.
Меня охватил жуткий страх: мне показалось, что я заперт на засов где-то под землѐй, и я начал что есть сил кричать.
Но чем сильнее я кричал, тем больше мне казалось, что крик, выходящий у меня из горла –  безмолвный, не слышный и мне самому.
В конце концов я проснулся, понял, что кричал на самом деле, и стал нащупывать выключатель надкроватной лампы. У моей кровати сидел, глядя на меня, какой-то совершенно неизвестный мне человек.
Было позднее утро, сквозь занавеску просвечивало солнце. Я посмотрел на сидящего передо мной человека. Широкоскулое, загорелое, прожжѐнное солнцем лицо крестьянина, искривленный от непонятно какого  напряжения рот, сухой, жѐсткий крючковатый нос, сверкающие из под лба маленькие глазки.
Одет он был в чѐрное, рубашка без воротника застѐгнута на шее пуговицей.
–  А, наконец-то ты проснулся, –  произнѐс он.
Я пробормотал:
– Ты кто?
– Точчи. Я несколько раз позвонил, но никто не подошѐл. Дверь была открыта, я и вошѐл. А знаешь ты, что уже полдень? Ты что – спишь до полудня?
Я подумал, что мама, наверное, пошла за покупками и не закрыла дверь.
Я спросил Точчи:
– Чего ты здесь вообще хочешь? Кто тебя звал?
–  Никто меня не звал. Я сам пришѐл. Ты едешь ко мне или нет?
Теперь я понял причину этого визита.
После того, что я услышал от друзей вчера, его настойчивость говорила сама за себя. Я сказал ему, чтобы он подождал меня пару минут. Я встал, умылся, причесался, натянул брюки, одел спортивную майку. Всѐ это время он молча смотрел на меня, буквально вперив в меня взор маленьких сверкающих глаз.
Наконец я сказал:
– Ну вот, я готов. Спустимся в бар, возьмѐм кофе и поговорим.
Мы спустились к Piazza Mastai и сели в кафе снаружи. Он шѐл рядом и я увидел, что ростом он ниже меня, что у него широкие плечи, длинные руки и короткие кривые ноги.            Он сказал, что хотел бы выпить вина. Я ответил, что в кафе вино не подают и он удовлетворился стаканчиком вермута, проглотил этот вермут залпом. Потом, обтерев рот рукой, сказал:
– Веришь, что мои ждут не дождутся, когда ты приедешь? Ты должен решить: едешь или не едешь. Так как – да или нет?
         Чтобы выиграть время, я сказал:
– Письма, которые ты мне писал, мне не совсем понятны.
– И что в них непонятно?
– Ты ничего не говоришь о питании, о том, чем будете меня кормить.
Он ухмыльнулся –  а может быть, мне показалось –  и медленно произнѐс: Питание? Домашнее, ясное дело. Что может быть лучше жизни в семье? Будешь жить как в твоем собственном доме, даже и лучше; тебе здесь в магазинах всучат чѐрт знает какую дрянь, а у нас всѐ наше, домашнее.
– А у вас там наверху свежий воздух?
– Ещѐ какой свежий! Ветерок дай бог – почувствуешь!
Я посмотрел на него –  мне показалось, что он надо мной издевается. Но нет – он говорил серьѐзно; только глаза у него что-то слишком сверкали.
– Хорошо, а комната?
– Дадим тебе комнату, такую, что тебе и не снилось, с двуспальной кроватью, будешь спать как мѐртвый, так что и не проснѐшься никогда.
– Никогда?
– Сказал просто так.
– А чем будете меня кормить?
Этот вопрос его, видимо оскорбил.
– Погляди на меня, как думаешь, здоров я или нет?
– Думаю, да.
– Здоров потому что ем здоровую пищу. Пару тарелок пасты, фасоль. Кролика. Ты любишь кролика?
– Люблю.
– Вот. Будешь питаться как следует, поздоровеешь. А потом –  ты у нас не первый. Год тому назад у нас жил один, тоже, как ты, из Рима.
– И кто это был?
– Тебе что за дело, кто это был?
– Ну, для сведения.
– Нет, не скажу, кто был, –  произнѐс он вдруг решительным тоном
– И почему? Наверное, ему было у вас плохо, и ты не хочешь, чтобы я узнал, как было на самом деле.
– Не скажу, кто был, и всѐ. Не желаю. Да и имя тебе ничего не скажет
– В таком случае я к тебе не еду.
При этих словах лицо его приняло угрожающее выражение. Он встал и сказал:
– Ты обещал, и ты поедешь. Гляди, вон там стоит мой мотороллер, – он показал на наш дом, у стены которого действительно стоял прислонѐнный к ней мотороллер – сядешь на заднее сиденье и поедем.
– Да ты дурак!
– Дурак это ты, а вдобавок ещѐ и обманщик.
С этими словами он протянул руку, собираясь, кажется, взять меня за воротник. Я перехватил его руку и произнѐс, вперив взгляд ему в морду:
– Ты, деревня, где находишься? Думаешь, у себя в свинарнике? Ты в Риме и я римлянин. Попробуй только ещѐ раз коснуться меня, увидишь, что с тобой будет.
Он понял, что перехватил, пробормотал что-то себе под нос и быстро, почти бегом направился к площади. Я видел, как он сел на мотороллер и уехал. Я поднялся домой. Мама была уже дома; стояла у стола и выкладывала на него из сумки покупки. Я сразу рассказал ей историю с моим страхом и мою встречу с Точчи. Когда я закончил, она улыбнулась:
– Ты слишком впечатлителен. По-моему этот Точчи вполне приличный человек, только немного неотѐсаный.
– Но почему он так настаивал, чтобы я приехал?
– Ну потому что они зарабатывают на жильцах.
– А почему он не захотел назвать мне имя того, кто был у него в прошлом году?
– Может быть, Точчи взял с него меньше, чем получил бы в твоѐм случае.
Так я не поехал в деревню, и проводил свой отдых в Риме, между Остией и Кастелли. В течение всего лета каждый раз, раскрывая газету, я ожидал увидеть сообщение, что Точчи убил своего жильца. Ничего в этом плане не случилось. Но я говорю маме, которая смеѐтя над моим страхом, что если и не в этом году, то уж в каком-то из будущих Точчи в один в прекрасный день кого-нибудь обязательно убьѐт.

*Alberto Moravia. La paura. RACCONTI ROMANI
**Castelli Romani - включающая шестнадцать коммун область в Альбанских горах, в нескольких десятках километров от Рима. Курортная зона, включающая озѐра, природный парк, и пр.; любимое место отдыха римлян