Михаил Петрович часто приводил нам, студентам своего семинара в Литинституте, слова Пришвина о том, что прочные вещи удаются "только при условии цельности своей личности". Но так бы и осталась для нас эта фраза загадочной красивостью, если бы в течение шести лет не встречались мы постоянно с личностью самого Лобанова, постепенно проникая в глубину его мировоззрения и его отношения к литературе. Так учились мы познавать связь между художественностью и внутренним содержанием личности писателя, понимать, что именно "от глубины или, наоборот, мелкости внутреннего мира автора, органичности опыта или, напротив, голых мыслительных операций зависит степень содержательности произведения, мера самой художественности".("В шесть часов вечера каждый вторник. Семинар Михаила Лобанова в Литературном институте". Составитель А.Е. Чернова. – Издательство литературного института им. А.М. Горького, 2013.)
Все годы обучения в Литинституте Михаил Петрович был для нас источником мудрости и силы. "Мощная фигура в русской культурной жизни", – сказал о нём Владимир Личутин. Для нас это было правдой не только в смысле творчества и отношения к культуре, но и даже в смысле нашей частной обыденной жизни.
И когда уже после окончания обучения мы продолжали читать его книги и статьи, находили в них ту же мощную фигуру Михаила Лобанова, поражающую волей к познанию самой сути литературы и преданностью живой идее.
Откроем его первую книгу – "Роман Л. Леонова "Русский лес". И сразу же перед нами эпизод, в котором Грацианский вонзает палку в родничок, показанный ему Вихровым, – эпизод такой обнажённой остроты и обобщающей силы, что приобретает значение символа. Эти первые страницы книги уже обозначают подход к литературе, который будет характерен для критика на протяжении всего его творческого пути. Нет, не безупречной "сделанности" ищет он (той самой, которую считают сейчас едва ли не критерием настоящего искусства), не соответствия каким-то тенденциозным взглядам (что также не редкость в наши дни) и даже не стихийного моцартианского начала. Художественное обобщение, прорыв бытового содержания сгустком горячего бытия, умение могучей авторской волей собрать материал в спрессованный образ, подъём литературы до живого глубокого символа – вот что находится в центре внимания критика.

Предельная конкретность и точность разбора, вплоть до сличения вариантов того или иного подбора слова в журнальной и книжной версиях романа, анализ символики, сюжета и композиции, языковой экспрессии, синтаксического строения фразы, развития образа – всё это не отвлечённое литературоведение, а подлинная живая критика. И во всём любовный подход к произведению, заключающийся вовсе не в положительной его оценке, но в подлинном интересе к веществу прозы, в стремлении проникнуть в глубь творческого мира автора. Потому-то книга о Леонове спустя почти шесть десятков лет после её издания не потеряла своей актуальности и поныне.
Целая глава книги посвящена народным характерам в "Русском лесе", их влиянию на формирование характеров Вихрова, Поли, Елены Ивановны. Именно эти простые люди являются нравственным ориентиром для главных героев романа. Анализ одной только фигуры солдата, случайно встреченного Вихровым в поезде, в совокупности всех художественных и психологических деталей, подмеченных Лобановым, разрастается у Леонова до обобщённого образа всего русского народа, увиденного Вихровым "до рези в глазах".
Народному началу посвящены и статьи Лобанова 60-х годов в журнале "Молодая гвардия". Так, например, в статье "Чтобы победило живое" (1965, № 12) критик связывал "безмолвную мудрость" народа с богатством и глубиной его языка, "могучего, как безбрежный океан". Ведь пренебрежение народным языком, подмена его языком "мёртвым" зачастую и порождает те "коротенькие идейки", которыми так легко "мыслили" как в те времена, так и в наши дни. Разоблачению подобных "коротеньких идеек" в литературе и критике посвящены статьи "Внутренний и внешний человек" (1966, № 5) и "Творческое и мёртвое" (1967, № 4). Именно в этих статьях Лобанова, по мнению Вадима Кожинова, стало складываться новое направление в журнале, хотя и "стало явным позднее".
В статье "Ценности народного характера" ("Огонёк", 1971, № 30) с особенной силой поднимаются Лобановым вопросы морального здоровья человека и цельности характера, которые могут возникнуть только на почве народной жизни. В частности, критиком осмысливается явление "деревенской прозы" не как общность произведений с единой темой и материалом, но как развитие проблемы взаимосвязи языка и характера и как утверждение "моральной красоты людей из народа как принципиальной ценности бытия". И теперь, по прошествии 40 лет, мы опять забываем, что "сила частного открывается в глубинах общего, в той сокровенной основе, когда, по слову Л. Толстого, чем глубже зачерпнуть, тем общее. Умение увидеть человека в пучине морального родства с другими людьми… это и значит в быте постигнуть бытие. И тогда уже нет "деревенской", "военной", "научной" и другой темы, а есть жизненная содержательность". Как же это контрастирует с сегодняшним литпроцессом, где одно лишь касание темы сразу же выдаётся за её освоение, где с тщанием исследуется игра смыслов в любом произведении, вошедшем в шорт-листы престижных премий, и даже не ставится вопрос о его художественной ценности, об органичности, психологической достоверности, соответствии правде жизни и, наконец, о том, удалось ли его автору "в быте постигнуть бытие"...

Своему пониманию литературы и жизни учил Михаил Петрович и своих студентов в Литературном институте, где преподавал с 1963 года. Результатом этого преподавания стали такие "программные" статьи, как "Мера художественности", "Бессильная красота", "Правда жизни и её превращения" и книга "Надежда исканий" с крупным практическим циклом "Язык и характер", почти полностью состоящим из писем к студентам. Этот цикл – настоящая лаборатория писательского мастерства. Адресованный прежде всего молодым писателям, он может открыть перед ними целый мир подлинной литературы, не насилуя творческую индивидуальность, указать направление, двигаясь в котором можно наиболее полно раскрыть свои художественные возможности. Этот цикл поднимает актуальный сейчас даже больше, чем в 70-е годы, вопрос о неразрывной органической связи между языком и характером, между языком и осваиваемой реальностью, наконец – между языком и личностью автора. Он отвечает тем сегодняшним деятелям от литературы, которые считают, что язык должен обязательно соответствовать духу времени с его торопливостью, поверхностностью и игровым началом.

Не менее важна для современных молодых писателей и статья "Мера художественности", где критик предостерегает, с одной стороны, от увлечения новомодными литературными теориями и разрыва с традицией, а с другой – от слепого подражательства классическим образцам, когда в традиции видят не "внутреннее содержание", а внешние признаки стиля. С силой и ясностью ставит Лобанов центральные вопросы художественного творчества и в статье "Бессильная красота", которая хотя и посвящена Платонову и Паустовскому, но в то же время не сводится к простому сопоставлению этих авторов, а поднимается к одной из самых важных проблем в литературе – что же есть художественное творчество и чем оно принципиально отличается от беллетристики.
Однако размышлять о литературе невозможно в отрыве от общественной жизни своей страны. "Семидесятые годы принято считать "застойными", однако по опыту своему могу сказать, что никакого застоя не было. За видимой житейской косностью, пошлостью литературного быта таилось поле напряжённых духовных исканий, острой идеологической борьбы", – пишет Лобанов об этом времени. Вот и статья "Правда жизни и её превращения" появилась как реакция на всеобщее увлечение западными модернистами в эти годы. В ответ на бытующее мнение о родственности творчества Камю, Кафки и Пруста Гоголю и Достоевскому "с их необычайно и резко выразительным художественным миром, с пропастями в сознании и духе героев, "алогичностью" их поведения" Лобанов убедительно показывает, что "абсурдность" у русских классиков связана с приближением к черте, за которой уже немыслима привычная реальность, а в творчестве западных модернистов "абсурд" есть лишь бездушный остроумный приём, сочетание несочетаемого.
Это стремление проникнуть вглубь разбираемого явления, нежелание мыслить штампами, чувствовать творческое биение жизни, отвечать на все вызовы того или иного времени зачастую приводило к такой острой реакции, какую вызывали многие статьи Лобанова, его книга об Островском в ЖЗЛ и, конечно же, статья "Освобождение", посвящённая изображению голода 30-х годов в романе Михаила Алексеева "Драчуны".
Публикация "Освобождения" и последующие погром и травля Лобанова – живое событие в нашей литературе и истории. Мы и сейчас можем открыть эту статью и вместе с автором исследовать творческий мир Алексеева, сопоставить его произведения с классическими, оценить степень психологической достоверности и художественной убедительности и вдруг обнаружить, что зашли за ту черту, где "кончается литература и вступает в действие обжигающая правда". Но даже внимательно читая статью в наше время, невозможно представить, какой эффект произвела она тогда, "словно в хорошо прогретое солнцем болотце вдруг плашмя упала откуда-то с неба огромная каменная глыба".
"Величие замысла статьи "Освобождение" и сейчас поражает... Быть Михаилом Лобановым – это звание повыше, чем быть Героем России", – писал уже в наше время Владимир Бондаренко. "Она (статья "Освобождение" – А.Т.) принадлежит к тем событиям в моей жизни, которые изменили очень многое во мне как в человеке... Я понял, что это – моё. Я оттуда вышел... Но на самом деле многие Ваши статьи определённым образом изменили в нашей стране взгляды огромного числа людей, значит, они изменили и нашу страну", – считал Владимир Костров. "Забыть ли, с каким нетерпением взбирался на двадцать второй этаж высотного здания МГУ в аспирантскую свою пору, чтобы, отложив в сторону Музиля, о котором писал, и Гессе, которого переводил, полистать свежие журналы в тамошней библиотеке. С каким упоением – западник! – проглатывал, к примеру, "Освобождение" Лобанова. За непомерным окном "сталинского" небоскрёба пуржит, а взвихрённая мысль автора уносит в ту заснеженную бескрайность России", – вспоминал Юрий Архипов.
А знаменитый священник и писатель Димитрий Дудко писал о том времени, когда вышла статья: "Я Лобанова давно уже заметил по его произведениям, они мне очень нравились, были удивительно духовны. Как он всё хорошо понимал в безбожный период в нашей стране и безбоязненно обо всём говорил. Его статья "Освобождение" наделала большой переполох. Лобанова наказали. Вот они герои, а всё выставляют кого-то, кто им и в подмётки не годится. Мучаются другие, а лавры пожинает кто-то, но забывают враги, что есть Промысел Божий, есть Грозный Судия, по выражению Лермонтова: "Тогда напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь". Я почувствовал в Лобанове по духу сродное мне".
"По духу сродное" всегда чувствуешь, когда Михаил Петрович пишет и о литературе, и о жизни. И во всём подспудно ощущается стремление к идеалу – то есть именно то, чего не хватает всем нашим критикам и публицистам. Ведь без внутренней веры, глубоко укоренённой во всём существе личности, невозможен ни критик, ни публицист. А вера эта всегда отличала Лобанова, была тем драгоценным внутренним содержанием, которое передаётся от личности автора к личности читателя, как бы даже минуя слова. Известно, что поэт Алексей Прасолов так писал из тюрьмы: "Когда мне хочется почувствовать самое глубинное, чистое, сильное – я беру Лобанова (книга "Время врывается в книги" – А.Т.) и нужное вызываю в себе". Это "глубинное, чистое, сильное" и есть вера, которой зачастую не нужны ни мыслительные формулировки, ни громкие эмоции, чтобы дойти до сердца и укрепить дух.
Не поддавался Лобанов никогда и духовной смуте. В конце 80-х – начале 90-х, когда разговоры о "духовности" стали общим местом, а многие воспевали "духовный ренессанс десятых годов ХХ века", отождествляли с православным учением таких, по сути далёких от него, мыслителей, как Бердяев или Розанов, или вовсе уходили в мистицизм, слово Лобанова звучало с ощущением внутренней правды и пылкой веры, не желающей ни на шаг отступать от своего идеала.
Выразителен пример, который Михаил Петрович привёл на своём выступлении в Капри в 1990 году на конференции, посвящённой религиозно-культурным проблемам. Один врач-писатель, обратившись к своей пациентке, сказал ей: "Встань-ко! – и засмеялся. – Знаю, знаю, что не подняться, а хотелось бы!" А в то же время слова старца Серафима Саровского заставили Н.А. Мотовилова, долгие годы лежавшего с неподвижными ногами, встать и пойти. Этот пример, конечно же, не просто констатация очевидного факта, что данный писатель не был святым и не мог излечивать людей, в нём – обобщающий символ, выражающий разницу между истинно духовным и литературным: "в первом случае слово становится действием; во втором – словесностью". И это необходимо помнить всем нам, когда мы рассуждаем о "духовности" русской литературы, вообще-то самой духовной и устремлённой к Богу из всех литератур мира. Мы так легко порой пленяемся "прелестью" той или иной идеи, той или иной красивости, что забываем о подлинном значении слов. Именно эта способность к здравому рассуждению, следующая из внутренней иерархии ценностей, всегда отличала Михаила Лобанова. В этом большой урок и для нас.
В конце 80-х – начале 90-х, когда жизнь страны бурлила, унося в водоворот и государство, и людские судьбы, Лобанов говорил и писал о реальной опасности "возрождения и тирании революционного духа, который основывается на радикальном мышлении". С Лобановым были согласны В. Кожинов и И. Шафаревич, выступавшие вместе с ним в 1989 г. на круглом столе "Революция – болезнь или исцеление?" в газете "Московские новости" (в отличие от либеральных участников дискуссии, видевших в революции исцеление). И в страшные 90-е он не сходил с передовой, продолжая действовать единственным оружием, которое было у него было, – тем самым словом, за которое всегда готов был отвечать. Статьи тех лет "Великая победа и великое поражение", "Плата", "Из-под руин" пронизаны болью за терзаемую страну и гневом к тем, кто в этом виноват.
Проходит время, как бы отдаляются от нас те события, но открывая статьи и книги Лобанова, мы вновь погружаемся в стихию жизни тех лет, по-новому ставим для себя те острые вопросы, которые волновали наших соотечественников, и благодаря этому учимся ставить главные вопросы наших дней и мучительно искать на них ответы. Творчество Лобанова – не памятник академического литературоведения, но живая жизнь, воплощённая в критике и в общественной борьбе. Оно – тот камертон, по которому мы, его внимательные читатели, сличаем правильность того, что делаем в литературе и в жизни.
Михаил Лобанов учит нас тому, что критика есть не просто разрозненные эстетические замечания по тому или иному произведению, но целый мир, созданный мыслью и волей. Мир, наполненный живым художественным содержанием, в котором царствуют не философская рассудочность, а ясность и простота логического вывода и подлинная теплота художественного чувства. Он учит нас тому, что публицистика есть не гневное отстаивание тенденциозной позиции, которую можно выразить двумя-тремя "формулами-заклинаниями" (что особенно актуально сейчас, в обстановке тотальной информационной войны), а органичное следствие глубокого мировоззрения, способности ставить точный диагноз, проникать в самую суть проблемы. И наконец, он учит тому, что есть подлинная литература и как она связана с творческим поведением и с внутренним содержанием личности.
Уже больше года Михаил Петрович не преподаёт в стенах Литературного института, и былая мощь будто покинула эти стены. Но остаются множество его учеников по всей стране и за рубежом, множество читателей, которых он вёл эти полвека и которые с нетерпением ждут его новой книги, как глотка свежего воздуха, как мудрого слова, как укрепления в жизни и борьбе со злом.