Ты зачем, Летний сад, припадаешь к губам,
в полоненьи души обретаешь свободу,
кроме голоса, что я тебе передам?
Но тебя обучает жестоким стихам
ветер, что разоряет древесные своды.
Начинается утро корявых небес,
облака поражает припадок боязни.
Здравствуй, здравствуй,
зверинец постылых чудес:
чугуна тирания и каменный лес —
мы готовы для праздничной казни.
Начинается утро — и сад освещен,
он кренится к воде в исполинском замахе,
он сверкает, как лезвие над палачом,
но мы неуязвимы, мы тоже живем
и не клоним голов на стрелецкие плахи.

Дроги твоих мастеров,
судьбы людские — все мимо,
страшен бессмертных удел.
В зимние ночи, о сад,
ты покинут стоишь, нелюдимый.
Камень улыбчив и бел.
Или мы тени тебе,
скользим с шелестеньем бесплотным —
бренного мира слюда?
Трубы оркестров парадных,
краски гуляний народных —
не отражает вода.
Но никогда мне с тобой,
никогда не проститься,
эта любовь без утрат:
черные сети ветвей,
на которых не селится птица,
не остывающий сад.

Это ветреное небо,
облаков обломки, сколы,
не прошу иного хлеба —
в день октябрьский, невеселый
воздух твой вдыхать тяжелый.
И зачем земля такая,
все родней она и жальче,
то простит и отпускает,
то к подошвам прилипает,
приникает — жарче, жарче…

Потребен для души подвал,
в котором зеркало слепое
качается, как с перепоя,
и кажет вместо лиц такое,
что явно — лезет на скандал.
Душа спускается в трактир,
уже в предчувствии разгула,
она хозяину кивнула,
спросонок медлит Мариула
плясать и кружевом трясти.
Как сладко мне в кругу купцов
сидеть на лавке посередке
(дымится блюдо голубцов)
и по обычаю отцов
размачивать печали водкой.
Но пенье — чудо… Расскажи,
как плачем, и как жилы тянет,
как голос бедственно дрожит,
и «степь кругом…» И стынет жир
гусиный. И как легче станет.
Душе потребен этот стыд
трактирный, квашеное братство,
где каждый каждого простит,
и есть обиды, нет обид —
тогда уже не разобраться.

Там, где Владимир-город жил,
там пахари легли,
и силы из раскрытых жил
на травы истекли —
и стали велики поля,
а реки глубоки…
Ты не вмещаешься, земля,
в монгольские зрачки.

Наверное, простой вопрос
у вычурной литой ограды,
где прутья в форме вопросительного знака,
а промежутки затянул мороз.

Наверное, дела легки
у женщины, взглянувшей мимоходом.
Она красива. Под платком пуховым
ее глаза прозрачны и горьки.

Наверно, зимней сухости налет
привел к тому, что люди подобрели,
царит и празднует над городом Растрелли,
сухое пламя согревает рот.

Вскрикнула я среди сорного поля,
среди васильков, крапивы, полыни,
вскинув пылавшую руку
с ржавым цветком проволоки.
Молодело соцветие зла, наливаясь
цветом парадов, факельных шествий,
румянцем юных энтузиастов
и младенческим криком боли.
На сорном поле, где принимаем
крещенье боли, земли прививку,
вместе с клевером и ромашкой,
подорожником и полынью
породнилась я со злой колючкой,
терзателем плоти, ржою насилья.

Мне никогда не вернуть перепелок в полях
(влажный их куст, возникающий сразу на взлете),
шороха ночью в сарае и — детям на страх
россказней про кабанов на заросшем болоте.
Бабка учила письму на коротком письме,
путались мамины строчки, и все-то мне снилось:
невод волос ее темных, и слово ко мне,
слово любви искалеченным золотом билось.
Старое русло моя заливала судьба,
ствол кровеносный полнился помнящей кровью…
Братьев моих голоса, бабок моих ворожба —
что вы сулили, сойдясь по ночам к изголовью?

Эти две — голубые русалочьи веки
угловатые плечи — не мы.
То ли в тереме, то ль в корабельном отсеке
смотрит Божия Матерь из тьмы.
Тяжело ли — родиться в Страстную неделю,
Знать о Блоке, на воске гадать?
В этом доме, где души давно овдовели,
где учитель — терпенье, а чтенье — Аврелий,
тяжело ли стихи сочинять?
Обрученные слову еще с колыбели,
на разлуку гадаем и тянем вино.
Ясным пламенем день догорает в апреле,
и провидеть судьбу не дано.

Загляделась я в полынью.
На невнятную жизнь мою
по воде неясной гадаю —
закраснелась вода, зажглась:
это облако, отразясь,
занебесным коснулось краем.