Со Старой Планины здесь облака стекают,
чтоб ночь нарисовать — не хватит и чернил,
здесь ласточки живут, и ящерки — витают,
и мне Господь здесь жить определил.

Он все забрал. А мне оставил — это
преддверие своих немыслимых высот,
и розовый апрель, и огненное лето,
и старость, то есть страсть октябрьских красот.

Придет январь. И синь его сквозная
не вилами напишет на воде,
что есть любовь. И я ее узнаю.
...Здесь близок Бог, как никогда, нигде.

Я из пейзажа вырежу сейчас
все, что мешает этому пейзажу:
завод, контору, чуждую для глаз,
и прочую бессмысленную лажу.
Оставлю лошадь и цыганский скарб,
твою улыбку и овец на склоне,
и дождика мятущегося скраб,
и рыбку красноперую в затоне.
Еще оставлю этот синий сад
и ласточек под крышей черепичной.
И долгий-долгий, невозможный взгляд —
пронзительный, почти что неприличный...

Я хочу на прощание выпить вина
и не дать обещанья.
Я сюда не вернусь, я плохая жена,
я влюбилась в прощанья.

Но покуда не скрылись глаза за горой,
и покуда гора не пришла к Магомету,
поцелуй меня в этой прохладе сырой
сине-красного лета.

Я навеки запомню и этот пейзаж,
и дрожанье, горенье,
и что наш поцелуй — это только мираж,
измененное зренье.

В синий отблеск фиолета
желтое — сквозимо.
Ожидаю бабье лето
и мужскую зиму.

Ожидаю, что откатят
прошлые разоры.
Что опять затянут в кратер
огненные взоры.

И поселится большая
в сердце голубица.
И за это обещаю —
плакать и молиться.

Оглушило и ошарашило:
не обозналось ли? —
счастье покроя страшного,
с неба и до земли.

Как же нам это вынести,
в памяти теребя
прошлое, чтоб не вырасти
больше самих себя?

Ведь не на вырост дадено
и не на окорот.
Счастье, а не украдено,
даже наоборот!

Горя нам было мало ли —
жалиться да тужить?
Нас оно не ломало ли
и не мешало жить?

А вот теперь — на паперти
у счастья на поводу,
словно на белой скатерти
или на тонком льду.

Ты готов ли, ласковый и нежный,
встать со мной
на неотвратимой, неизбежной
паперти земной?

Ты готов ли целовать каменья,
брошенные вслед?
От любви, похожей на смиренье,
ждать ответ?

Ты готов ли? Я ли не готова
умирать:
вот стоите рядом — ты и слово! —
надо выбирать...

Что с нами, милый?! Мне все чаще
идет на ум:
так виноград последний слаще —
почти изюм.

Так на прошедшие мытарства,
каменьев град,
отдав полжизни и полцарства,
уже глядят.

Так не зовут уже, не ищут
земных утех,
а молча ждут на пепелище,
чтоб выпал снег.

Все так... Но если ночкой каждой —
о, исполать! —
то умирать дано от жажды,
то вновь пылать?

И если это не расплата
и вход в пике,
а просто нежностью прижата
щека к щеке?!

...Знать, на осеннем одиноком
уже пути
Господь обвел нас дольним оком
и — дал пройти.

На Балканах бездонная ночь,
осторожна, чиста, нелюдима.
И уже никому не помочь,
кто не заедно, не заедино.

В эти ночи рождается страх
одиночества — черная льдина.
Плачет птица и дождик в горах,
что не заедно, не заедино.

...Мы такие прошли колеи
и такие проехали страсти,
что дрожащие губы твои
лишь касаются молча запястья...

Ветерок, навевающий жажду
то ли жизни, то ль просто мечты,
ты уже обманул нас однажды,
увлекая в огонь красоты.

Ты уже показал нам примеры
этих песен пустых соловья
и любви небывалой химеры,
и подлянку сего бытия.

Но шагнувши в квадратную бездну
распахнувшихся настежь ворот,
я скажу: «Ну, пускай я исчезну,
только пусть ветерок не умрет...»