И солнце как солнце, и небо как небо,
и некому руку подать.
Ты скажешь: неплохо, хотя и нелепо,
банальна твоя благодать.

Но в этой бесхитростной, медленной жизни,
густеющей день ото дня,
есть некая тайна, надрежешь — и брызнет,
и нас обожжет без огня.

Как будто деревья на разных наречьях
о чем-то своем говорят.
И крот, не со зла огород изувечив,
уже перепрятал свой клад.

Пока в этом воздухе пахнет грозою
и резко пустеют дворы,
и ласточки сходят с ума над землею,
гоняя стада мошкары,

я сам с ними вместе схожу понемногу:
там — холодно, тут — горячо.
И лентой, как в песенке, вьется дорога.
А чем же ей виться еще?!

Как шумит перекресток и люди спешат,
и сменяются быстро картинки.
Как исходит слюной целый кузов солдат
и бибикает шофер блондинке.

Черный выхлоп оставит угрюмый "Урал" —
никакого тебе романтизма.
Я когда-то и сам автомат обнимал
и строчил километрами письма.

То ли полупрозрачный на вид призывник,
то ли праздничный дембель на взводе.
А потом на гражданке полжизни тык-мык —
в таксопарке, на хлебозаводе.

Что ж ты, бедная память?! — из пули брелок
да истлевшая к черту парадка.
Сохранил и ее, сохранил все, что смог,
и занес поименно в тетрадку.

Но про армию — снова, когда выпивал,
доходя через раз до предела.
И дружок домогался: а ты убивал?
И я врал ему: было дело.

Трижды я или кто-то другой —
как писал сочинитель отпетый.
Бедный мальчик с подбитой губой,
чудо в перьях, кукушкино лето.

Не признаешься в этом себе.
Не найдешь подходящего слова.
Мы поедем на А и на Б,
и ничто под луною не ново...

Как эстрадная музыка сфер
зазывала тебя из шалмана,
или не выговаривал "р"
телефон на углу у фонтана.

Приподняться на локте, привстать
с койко-места, взглянуть незаметно.
Невеличка умеет летать,
хоть сама и не знает об этом.

Так смотри же, как прячут глаза
и любовь выпускают наружу,
как вишневый заброшенный сад
зарастает по самую душу,

как торопится солнце домой,
поджигая изнанку сюжета...
И пай-мальчик с подбитой губой
для чего-то запомнит все это.

Я помню, как в восьмидесятом
году подрезали отца.
И мы в больницу вместе с братом
пришли прощаться. Два птенца
тряслись испуганно в сторонке,
а он в исподнее одет,
с дырой в боку, без селезенки…
Но выжил и судьбе в ответ
еще коптил семнадцать лет.

Две жизни: до и после, в сумме —
почти до пенсии доплыл.
Он со второго раза умер,
хотя еще не старым был.

Я помню все, что с нами было.
Как я в душе твердил "прости"
у свежевырытой могилы,
не зная, как себя вести.

Как опрокинулась картинка,
и я взглянул в последний раз,
и сделал вид, что мне соринка…
соринка мне попала в глаз.

Узнай меня по шепоту шагов.
Вино с водой. Вкушающие тело.
Открой мне двери, ложе приготовь,
не говори, что жизнь осточертела.

Смотри, как загорается глагол.
Ну что еще скажу я в этой роли?!
Что ангел с неба вдруг ко мне сошел,
что чист лицом, но сросшиеся брови.

Что этот свет, нездешний, от окна,
нащупывает брошенные вещи.
Вернусь ли я, очнувшись ото сна,
с того на этот, словно перебежчик?

Вернусь ли я? В каком таком году?
Цветы цветов, трагическая завязь.
Не спрашивай, что я имел в виду.
Мне кажется, мы просто заигрались.

Я, словно в детстве, выйду из игры,
но это уж совсем другая сказка.
И предо мною встанет царь горы,
пропахший мирозданием и краской.

Здесь трава сухого цвета,
там два дерева срослись.
Повернешь и так и этак —
не поймешь, где верх, где низ.

Только видишь — снова осень
в суете своих сует.
Бестолковый ветер носит
целлофановый пакет.

Перевернуты скамейки,
громко хлопают зонты…
А в душе свои лазейки
и подземные ходы.

Ремень потертый, с виду — крепкий,
собачка молнии со скрепкой,
приятный цвет морской волны.
Я в ней сдавал пустую тару,
возил кота к ветеринару.
Я с ней объехал полстраны.

Она, как верная подружка,
была вокзальною подушкой,
на полке в камере ждала.
Жила своим багажным веком,
а родилась бы человеком —
давно б на пенсии была.

Была б давно… Но ей безумно
не повезло родиться сумкой.
— И чо?..
— Да, в общем-то, ничо.
Живем как будто под диктовку.
Мне через час в командировку,
а ей — оттягивать плечо.

Молча вдали от столицы
сходишь по трапу с ума.
Площадь вождя, психбольница,
кладбище, церковь, тюрьма.

Раковый корпус завода,
тронутый ржавчиной весь,
но философское что-то
в этом решительно есть.

Шляешься, словно бездельник,
и, подпирая закат,
смотришь, как трубы котельной
делают вид, что дымят.

Пялишься в щелку забора,
с ним ощущая родство.
Как же назвать этот город,
чтоб не обидеть кого?!

Чтоб, отойдя от сюжета,
перемешать времена
и безучастным предметам
новые дать имена.

Венки и свечи — все по правилам.
Отпели, предали земле
и во дворе столы составили —
как будто свадьба — буквой "П".

Всего и слов-то, что старухою
безвредной, в общем-то, была.
Кто чем закусывал-занюхивал,
считай, из общего котла.

Как говорят в подобных случаях,
пусть будет пухом ей земля.
Не упрощай и не накручивай —
не начинать же все с нуля?!

Хоть мы и не читали Библию
и не умели жить и ждать —
налили с горкой, молча выпили… —
и все, и сразу благодать,

как будто солнышко за тучами.
И смерти нет, и страх исчез.
И ты, нарзанами измученный,
со всеми целоваться лез.

Без раствора и глины, пера и бумаги,
но сработал на совесть творец-самоучка.
По колено сугробы, березы в овраге,
и по снегу несутся смешные собаки,
назовем их по-нашенски: Бельчик и Жучка.

Или скажем — весна, оживление в парке.
Ты один у окна, как заложник простуды,
наблюдаешь за тем, как попрятались в арке
от дождя проливного и звери, и люди.

И курчавые мальчики, словно амуры,
только меткие стрелы у них на присосках.
И чем ближе конец, тем длинней перекуры,
неразборчивей речь и сильней отголоски.