В годы безмятежного отрочества, когда мне было лет двенадцать- тринадцать, я жила в своей особой стране, маленькой и уютной. Это были несколько улиц шахтёрского посёлка на Северном Урале, которые упирались в лесную опушку со светлыми полянами. Эти же улицы другим концом приводили нас к многоводному ручью, скакавшему с камня на камень. Ручей весело журчал, а мы гадали, где он берёт начало и куда убегает, унося свою живительную влагу. Около него в летние дни собиралась детвора всех возрастов. В жару мы брызгались водой, обливали друг друга. Несмолкаемый гомон наших голосов разносился по всей округе, и родители были спокойны — знали, где мы.
Мальчишки засучивали брючины потёртых штанишек и, балансируя, чтобы не свалиться в ручей, бегали по крупным каменным голышам, прогретым солнцем. Или набирали горсти тёплого песка, догоняли девчонок и обсыпали их с головы до ног. Без визга не обходилось. Но мы ребят не прогоняли — какие без них игры!
Ручей, который обычно называли канавкой, притягивал нас как магнит. Любили постоять здесь и мужики, покуривая "беломорины" или самокрутки, попутно перекидываясь новостями. Потом взрослые набирали вёдра студёной воды и не спеша расходились.
В дождливое время мы отправлялись к кому-нибудь во двор с навесом. Там играли в городки, мальчишки подтягивались на поперечинах турника, если таковой имелся. Иногда рассказывали забавные или "страшные" истории, говорили о прочитанных книжках.
А в сентябре начиналась школа. Детвора с каждой улицы отправлялась туда своей компанией. Дожидались всех, чтобы веселее было.
--------------------------  —
Наш посёлок застроен был весьма хаотично. Каждый хозяин занимал столько земли, сколько хотел. Но я не припомню, чтобы кто-нибудь особо жадничал. Тогда ещё не было понятия "межевание", всё улаживалось как-то само собой — всем хватало места. Поскольку всюду лежали большие камни-валуны, похожие на спящих слонят, землю под огороды не пахали, а вскапывали лопатой доступные участки.
Помнится, что у нас никогда не было уличных драк, не водилось изгоев, с которыми кто-то не хотел бы играть. И не могу припомнить случая ругани между соседями. Пишу это с тёплой благодарностью судьбе — хорошо теперь мне вспоминать то время...
Страна моего отрочества всё больше прирастала. Со временем поднялись двухэтажные дома из деревянного бруса — сначала с одним подъездом на восемь квартир, потом и двухподъездные — на шестнадцать. Иногда мы устраивали набеги на верхний этаж — кто быстрее взбежит туда и потом съедет по перилам лестницы. Заслышав несусветный гам, встревоженные жильцы выглядывали из квартир и выпроваживали незваных гостей.
На наших глазах за один год был построен кинотеатр. Дали ему краткое, но актуальное название — "Мир". Помпезные белые колонны украсили фасад новостройки. Бесспорно, здание оказалось самым красивым в посёлке. Там впервые я увидела пол "в ёлочку", набранный из паркетных дощечек. Он поразил меня. Придя домой, я рассказала об этом сестре Соне.
—   А почему у нас дома нет такого пола? — наивно спросила я.
—  А потому, — ответила она сердито, — что не до "ёлочек" мне, семерых прокормить надо.
Самой большой радостью были дни, когда из районного городка Кизел привозили кино. Кинофильмы показывали по частям, с перерывами: киномеханик включал свет, чтобы поставить на проектор другую бобину с кинолентой взамен просмотренной. Каким событием стал для жителей посёлка американский фильм "Тарзан"! Вошло тогда у мальчишек в моду кричать по-тарзаньи, девчонкам хотелось быть красивыми, как Рита. Какое-то время у подростков в ходу была манера нарочно ходить, переваливаясь и почёсывая бока, подобно обезьянке Чите. А несколько лет спустя в фойе этого кинотеатра робко, с замиранием сердца, танцевала я вальс с парнем, который стал моей первой и до сих пор не забытой любовью.
Прошло ещё года два, и появились в шахтёрском посёлке пятиэтажки. Они строились из белого кирпича, но имели красные "пояски" в два кирпича, разделяющие этажи. Дома с балконами видели мы впервые. Они считались элитными: там были даже трёхкомнатные квартиры. На их хозяев кое-кто из жителей посматривал с нескрываемой завистью. Но, как я сейчас припоминаю, со временем большинство многодетных семей переселились именно в такие жилища.
Радостным событием для учеников и их родителей стало известие о предстоящем строительстве новой школы. Ведь наша семилетка ютилась в деревянном бараке. Иногда во время урока возникал жуткий переполох: кто-то из ребят видел шныряющую под партами крысу...
После уроков любили мы заглянуть на стройку. Заводилой таких набегов был Сёмка Иванов. Его отец работал на бульдозере.
—  Айда сегодня к папане, — звал он нас без разбору — и мальчишек, и девчонок.
И мы, конечно, не отказывались от этой затеи. Многие впервые видели бульдозер, который с рёвом врезался в пласты грунта, смещая его. Некоторые мальчишки именно тогда заболели мечтой стать бульдозеристами.
Через несколько дней образовался на месте будущей школы огромный котлован, который в дождливые дни наполнялся водой. Долгое время к нему не остывал ребячий интерес. Рёв бульдозерного двигателя оглушал нас, и мы замолкали, поражённые этой силищей. Когда осенью стало рано темнеть, на стройке установили прожекторы. Их мы видели тоже впервые. Они ослепляли нас, странно тревожили, будили пока и самим нам непонятные мечты.
Прошло ещё некоторое время, и мы заметили: по направлению к лесу то и дело ездят самосвалы. Иногда через их борта выплёскивается цементный раствор и застывает на дороге серыми "блинами". Машины, нагруженные тяжеленными упаковками кирпичей, то и дело урчат на лесной дороге. Оказалось, там, на большой поляне, началась какая-то особенная стройка. Взрослые произносили слово, которое ребятне было совсем незнакомо. Мы не понимали его и на свой лад говорили: "лесторан", по детской логике связывали со словом "лес". Но заметили, что окружающие говорят об этой будущей стройке как-то особенно, улыбаясь или покачивая головой. А мой сосед и сверстник Шамилька заявил ребятам с гордостью:
—   Мамка моя будет там еду варить!
—   Захвастался уже! Так и будешь ошиваться на кухне!
—   И буду, а тебе завидно? — не терялся татарчонок.
Дорогу к этой стройке вскоре заасфальтировали, и мы стали частенько бегать туда. Поляну, на которой ещё недавно ничего не росло, кроме травы, нельзя было узнать. Там работала различная техника, на глазах поднимались стены будущего здания. Через несколько месяцев появилось сооружение из красного кирпича с необычными сводчатыми окнами, каких в посёлке ещё не видывали. Шторы на окнах не походили на привычные занавески в наших домах. Они были мудрёно собраны в складки — так, что одна полоса ткани причудливо переплеталась с другой, а с улицы не было видно, что происходит в зале. Перед зданием ресторана, на некотором возвышении от земли, воздвигли красивую чашу диаметром метра в три, тоже из кирпича и цемента, а в ней насадили цветов.
—   Вот это да! — выдохнул кто-то из ребят, поражённый красотой сооружения.
—   Подумаешь, круглая грядка на большой тарелке, — сказал Руслан, сын учительницы. И все ребята с уважением посмотрели на него.
Незаметно выросли наши старшие братья и сёстры. И как-то само собой началось время домашних свадеб. Стало обычным делом проводить эти торжества в лесном ресторане. Мы нередко бегали туда смотреть на женихов и невест. А они иногда выходили на крыльцо заведения и угощали нас конфетами.
Был в нашей компании парень на пару лет старше нас. Звали его Гариф. Рослый и сильный, всегда уверенный в себе, он сказал однажды:
—   Вот схожу в армию и тоже сыграю свадьбу в этом ресторане.
—   Да когда это ещё будет, — протянул недоверчиво кто-то из ребят.
—   Когда никогда, а будет! — не сдавался парень. И мы поверили ему.
Недалеко от нашего дома жила семья с корейской фамилией Тян. Жена
русская, звали её Таисья. "Роскошная женщина", — сказал бы о ней завзятый женолюб. Действительно, на Тасю заглядывались в молодости многие парни. Рослая, с высокой грудью, с сильными и красивыми ногами. Две косы вдоль прямой спины придавали её фигуре ещё большую стройность. Не только мужики, но и женщины нередко оборачивались ей вслед. Но, странное дело, её мужем стал щуплый и низкорослый кореец по имени Тян. Он походил на мальчика лет двенадцати — не больше. И этот "мальчик" удивил нас тем, что начал строить бревенчатый дом площадью в сто квадратных метров. Пригласил себе в помощь только одного работника. Дом у них получился на славу! Жители дальних улиц спускались в нижнюю часть посёлка посмотреть на необычное строение. Как этот созидатель оказался на уральской шахте, не знаю, но очень скоро мы стали свидетелями настоящего чуда. Этим чудом был телевизор, впервые увиденный нами в доме Тяна. Крошечный экран его по вечерам начинал светиться, и на нём оживали картинки. К вечеру в их большой дом собиралась вся округа, и мы не помним случая, чтобы Тася кому-нибудь отказала в просьбе посмотреть кино. Единственным её условием был наказ снимать обувь в сенях, что мы и делали. Стульев на всех не хватало, и мы, лёжа на полу, познавали "важнейшее из искусств", как говорил в своё время незабвенный Ильич.
Крошечный экран рассказывал о жизни других людей, показывал незнакомые города и страны, заставлял нас смеяться и печалиться. Повзрослев, посещая широкоформатные кинозалы в больших городах, нередко вспоминала я телеэкранчик из своего детства.
Иногда мы гурьбой ходили смотреть, как растёт отвал, на который вывозят из шахты ненужную породу. Замечали, что гора эта с каждым днём становится выше, значит, шахта работает. А со временем появилась возле управления Доска почёта. Это было заметным событием в посёлке. Ребята, фотографии родителей которых были вывешены на этой Доске, заметно загордились, а если кто-то подначивал их по этому поводу, резонно отвечали: "Завидки берут, что ли?" Но, странное дело, у молодёжи вошло в обычай назначать свидания именно у Доски почёта.
Центром деловой жизни шахты был так называемый комбинат. В трёхэтажном здании располагались кабинеты руководителей шахты и какие-то службы. Изредка сестра брала с собой и меня, когда шла решать свои взрослые проблемы. Я робко жалась к ней, поражённая тем, сколько в этом огромном "доме" комнат...
—   Постой здесь, — говорила Соня, — никуда не уходи.
Я оставалась и ждала её у дверей какого-нибудь кабинета, удивляясь тому, как многих людей нашего посёлка я ещё не знаю.
Отчётливо помню из детства большой двор комбината, в глубине которого находилась так называемая ламповая. Здесь шахтёры получали аккумуляторы, тяжеленные зарядные устройства, дающие свет в лампочки, прикреплённые к каскам горняков. Надо сказать, что к каждой шахте подходили железнодорожные пути. Составы шли туда и обратно: прикатывали пустыми, уходили с несчётными тоннами каменного угля. Успешная работа шахтёров приносила свои плоды: заработная плата горняков росла из года в год. Бедных на шахте не водилось. А шахт вокруг было множество, каждая со своим номером или названием. Все вместе они составляли Кизеловский каменноугольный бассейн.
Постепенно расширялся мир, в котором я и мои друзья обитали. Шахтёрский посёлок наш делился на "верх" и "низ". "Низ" был старой его частью и состоял в основном из бараков, которые после войны строили пленные немцы. А "верх" выстроили уже после пятидесятых, когда немного оправились от войны, — и там бараков не было. Года через три построили новую школу. Ходить туда было для меня радостью. Я любила уроки русского языка и литературы. Заметив мою тягу к чтению, учительница направила меня в детскую библиотеку, небольшое двухэтажное здание на одной из дальних улиц посёлка. Я с головой ушла в чтение. Заходила в небольшую комнату, которую библиотекарь величала читальным залом, и нередко просиживала там до сумерек. Постепенно мой словарный запас не родного для меня языка стал заметно пополняться.
В четвёртом классе нас принимали в пионеры. И происходило это не в школе, а во Дворце пионеров. Невероятно, но был в посёлке и такой дворец, двухэтажный, с множеством уютных комнат, где были всегда хорошо промыты окна! Мы проводили там немало времени, занимаясь в кружках и студиях. Выбирали кружки по своим интересам. Учились рукоделию, куда входило вышивание и вязание. Помню свою подружку Аню, русскую девочку, которая меня учила правильному русскому языку, но делала это как-то незаметно, менторского тона я от неё не слышала ни разу и поэтому никогда на неё не сердилась.
—   Даня, — не говори "ложат", это неправильно.
Я удивлялась этому, возражала, говоря, что у нас все дома так говорят.
—   Вот ты и поправь домашних, говори "кладут", — мягко советовала моя добровольная учительница. Долгое время я "прикусывала" язык, прежде чем сказать "кладут" или "ложат". Со временем слово "кладут" стало для меня привычным, иногда и я поправляла других, которые "ложат"... Говорить правильно по-русски со временем стало для меня потребностью. В вузе помогала сту- денткам-татаркам, приехавшим из провинции, за что они меня благодарили. Теперь, на закате жизни, проживая в российском городе, к сожалению, постепенно забываю родную речь. Но произошло следующее. Моя наставница по творческим делам, руководитель литобъединений, русская, увлеклась изучением татарского языка. Она удивляет меня своими успехами, так как работает со словарями и нередко ставит меня в тупик своими познаниями татарского литературного, а я так и осталась на уровне вятского разговорного. Говорю так, как в детстве говорили в родном Нухрате, моей родовой деревне.
Пробежало с тех пор несколько десятилетий. Наступил двадцать первый век. Уже много лет я живу с семьёй в средней полосе России, где всё устраивает нас: климат, природа, люди.
Но вдруг нестерпимо потянуло в места моей юности, на Урал. Попросила племянницу, живущую ныне в Сургуте, сопроводить меня в этой поездке. Ведь на шахте прошла и Люсина юность. На окраине нашего посёлка, на татарском кладбище, похоронена моя мама, а Люсина бабушка Марьям Сабитовна. Моим главным желанием было посетить её могилу. Не была я там лет тридцать.
Мы договорились с племянницей встретиться в районном городке Кизел, откуда на автобусе и отправились на "свою" Широковскую.
—  Вообще-то прёмся мы туда зря, — сказала Люся. — Чует моё сердце, что ничего там не сохранилось.
—  Да не может быть такого, — горячо возразила я племяннице,— чтобы от большого шахтёрского посёлка не осталось ничего.
—   Давай не будем спорить, тётушка, — спокойно ответила Люся. — Доедем, увидим.
С размахом сургутянки, которой кроме зарплаты начисляются ещё и северные надбавки, она взяла такси и попросила довезти нас из Кизела туда, где была наша шахта. Но шахты мы уже не нашли, словно её никогда и не бывало. По дороге встречались домишки без крыш или с заколоченными окнами, один вид которых порождал нервную дрожь. Было впечатление, что мы двигаемся по бесконечному кладбищу. Но у меня всегда стоял перед глазами самый добротный и большой дом Тяна. Я попыталась настоять на своём — такой дом не может рухнуть, сгнить, исчезнуть.
—  Тётка, ты в своём уме? Какие дома, какие Тяны? Давным-давно ничего уже нет! Ни-че-го! — произнесла моя племянница членораздельно, чтобы лучше внушить мне давно понятную ей истину. — Но если хочешь убедиться, пройдём, посмотришь сама, Фома неверующий.
И мы пошли...
Люся решительно зашагала вперёд, но вскоре мы обе поняли, что не только нет какой-нибудь дороги, нет и признаков того, что когда-то тут она была...
И тогда я начала фотографировать то, что когда-то было большим шахтёрским посёлком, его домами, улицами, кварталами. За день нашего пребывания в родных местах мы встретили всего двоих жителей. Это были "последние из могикан", видимо, им совершенно некуда было деваться.
На пустыре мы увидели мужчину. Он шёл нам навстречу, и, когда приблизился, я отметила, что черты лица этого единственного обитателя бывшего шахтёрского посёлка удивительно интеллигентны. Подтянутая фигура джентльмена смотрелась тут каким-то диссонансом. С нескрываемым удивлением он разглядывал нас, а когда мы поздоровались и коротко пояснили причину своего здесь появления, кивнул в сторону единственной избёнки с сохранившейся кровлей и пригласил зайти. Около дома паслись корова и козочка. Из покосившейся двери навстречу нам вышла худенькая, невзрачного вида женщина, видимо, его жена.
—  Как же вы тут одни-то живёте? — спросила Люся, оглядывая более чем скромную обстановку комнаты, в которую мы вошли вслед за хозяйкой.
—  А что делать? Тут теперь всё наше, — грустно пошутил хозяин. — Кругом кирпичей почти хороших вволю, лесину любую можно раздобыть на развалинах. Раз в неделю автобус приходит, можно в Кизел съездить, там всё нужное прикупить. И пенсию там получаем.
—  Корова у нас есть, молоко своё, а травы вокруг., коси — не хочу, — вмешалась в разговор хозяйка.
Они оказались потомками поволжских немцев, которых советские власти сковырнули с родных мест при наступлении фашистов и заставили осесть на Урале.
И припомнилось мне, что на шахте в моём детстве было большое стадо. Дядя Ахмет, пастух, бывало, перекидывал через плечо плетённый из кожаных полос кнут, свист которого при взмахе им был слышен на самых дальних улицах. А в этой прощальной поездке увидела я двух обитателей пустынного места, одну корову и одну козочку на их дворе.
Мы попрощались с хозяевами и вдоль торчавших из бурьяна развалин направились на кладбище.
Вся территория "города мёртвых" основательно заросла. Мы долго плутали между могил, вглядываясь в фотографии давно ушедших людей. Раздвигая кусты, вчитывались в надписи на стареньких памятниках. Нашла мамину могилку я и в этом усмотрела какой-то добрый знак, может быть, так мама отблагодарила меня за память о ней, простила мне многое. А мне было за что просить у неё прощения.
На русской половине кладбища отыскалась и могила отца Люси Эммануила Максимовича, которому я обязана многим. Он работал в шахте и был главным кормильцем большой семьи. Ему, оказывается, было бы теперь сто два года...
Покинув кладбище, мы горестно и умиротворённо побрели от одной развалины до другой, убеждаясь, что всё в этом мире действительно тленно. Остановились около двухэтажного дома без крыши, насчитали десять пустых "глазниц", бывших когда-то окнами Дворца пионеров. Узнала я и бывший лесной ресторан, от которого остались пять кирпичных остовов, между которыми уже выросли берёзы. Когда-то тут стояла огромная цементная чаша, в которой росли цветы. Вот бывшая аптека, куда частенько посылали меня за лекарствами.
Пожалуй, нет ничего страшнее, чем покинутые хозяевами дома. Пустые глазницы окон вызывают мистическую дрожь.
Дошли до шоссе, голоснули попутку в Кизел. А, возвратившись домой, в фотоателье распечатала я снимки этой драматичной поездки и теперь, обычно вечерами, погружаюсь в своё прошлое и нынешнее моей маленькой страны.
"Пейзажи ушедшей жизни", — с горечью думаю я.