Поэзия
Гарри ЛЕБЕДЕВ
ВРОВЕНЬ С НЕБА СИНЬЮ
БОГАТЯНОВСКАЯ МУЗА
Булыжный спуск, что пока ещё не закатан асфальтом. Ворота ажурной ковки или же только затемнённая входная арка. По внутреннему периметру дворика углами соединены домовые строения, где квартиры продолжают одна другую, лёгкая наружная лестница ведёт на второй этаж, все окна смотрят друг на друга.
Это уцелевшая в первозданном виде ростовская Богатяновка – колоритная, легендарная. Здесь бродит память, заглядывая вот в такие удивительные дворики. Мало остаётся бедных жилищ, настырно вытесняемых домами крепкой кладки.
Местная пацанва жила вольготно и в своё удовольствие. Отцы у многих не вернулись с фронта, матерям не хватало рук на работу и на дом. Каждая страшилась, чтобы родное чадо не попало к воровскому авторитету. Богатяновская тюрьма, вон она – зарешёчена, повита колючей проволокой, очередь с передачами не иссякает…
Кто знает, когда точно, но то, что именно здесь, в богатяновском колоброде, где все и вся на виду, и зародилась лебедевская Муза – вне всякого сомнения. Гарри Лебедев (1935-2015) говорил об этом до последнего. И до последнего зарифмовывал свою городскую малую родину, отдавая ей сыновний поклон.
Богатяновка, Нахаловка, собственно, весь Ростов-город, его неистребимый дух вольности входили в стихи. И даже не «ростовские строки» Лебедева осенены богатяновской Музой. Особый склад, разговорная интонация, южная распахнутость – это всё оттуда, из детства, из бесшабашной молодости…
Признавал только русскую классику. Вычурность собратьев по перу ему претила. Своему пониманию поэзии не изменял ни при каких обстоятельствах. Ветры перемен не могли сбить его с выбранного пути, равно как и тяжёлые ситуации житейского порядка. У него не было систематического литературного образования, но было внутреннее ощущение точности слова.
Музе служил верой и правдой, и она воздала сторицей. Уже одно то, что и в третьем возрасте писал стихи с высоким, как всегда, напряжением строк, соединяя слова в единственно верном порядке, свидетельствует о высшем смысле его поэтической судьбы.
Мне довелось знать и узнать Гарри Лебедева. При всей открытости он был избирателен в общении с теми, кто ныне значится по писательскому ведомству и хотел бы числить себя в его окружении. Мерилом для поэта Лебедева была строка. И совестливость другого человека. Всё от родной Богатяновки, где знали точную цену каждому.
Буквально до самого ухода Гарри Ильич готовил рукопись для своей «Книги в журнале». Мы с ним обсуждали, говорили по строчкам, особенно у него болела душа о новой поэме… Для меня не перестаёт звучать его голос в телефонной трубке, когда он читал только что написанное.
«Книга в журнале» Гарри Лебедева станет вечной памятью поэту на донских страницах. Его богатяновская Муза не умолкнет.
Это уцелевшая в первозданном виде ростовская Богатяновка – колоритная, легендарная. Здесь бродит память, заглядывая вот в такие удивительные дворики. Мало остаётся бедных жилищ, настырно вытесняемых домами крепкой кладки.
Местная пацанва жила вольготно и в своё удовольствие. Отцы у многих не вернулись с фронта, матерям не хватало рук на работу и на дом. Каждая страшилась, чтобы родное чадо не попало к воровскому авторитету. Богатяновская тюрьма, вон она – зарешёчена, повита колючей проволокой, очередь с передачами не иссякает…
Кто знает, когда точно, но то, что именно здесь, в богатяновском колоброде, где все и вся на виду, и зародилась лебедевская Муза – вне всякого сомнения. Гарри Лебедев (1935-2015) говорил об этом до последнего. И до последнего зарифмовывал свою городскую малую родину, отдавая ей сыновний поклон.
Богатяновка, Нахаловка, собственно, весь Ростов-город, его неистребимый дух вольности входили в стихи. И даже не «ростовские строки» Лебедева осенены богатяновской Музой. Особый склад, разговорная интонация, южная распахнутость – это всё оттуда, из детства, из бесшабашной молодости…
Признавал только русскую классику. Вычурность собратьев по перу ему претила. Своему пониманию поэзии не изменял ни при каких обстоятельствах. Ветры перемен не могли сбить его с выбранного пути, равно как и тяжёлые ситуации житейского порядка. У него не было систематического литературного образования, но было внутреннее ощущение точности слова.
Музе служил верой и правдой, и она воздала сторицей. Уже одно то, что и в третьем возрасте писал стихи с высоким, как всегда, напряжением строк, соединяя слова в единственно верном порядке, свидетельствует о высшем смысле его поэтической судьбы.
Мне довелось знать и узнать Гарри Лебедева. При всей открытости он был избирателен в общении с теми, кто ныне значится по писательскому ведомству и хотел бы числить себя в его окружении. Мерилом для поэта Лебедева была строка. И совестливость другого человека. Всё от родной Богатяновки, где знали точную цену каждому.
Буквально до самого ухода Гарри Ильич готовил рукопись для своей «Книги в журнале». Мы с ним обсуждали, говорили по строчкам, особенно у него болела душа о новой поэме… Для меня не перестаёт звучать его голос в телефонной трубке, когда он читал только что написанное.
«Книга в журнале» Гарри Лебедева станет вечной памятью поэту на донских страницах. Его богатяновская Муза не умолкнет.
Виктор ПЕТРОВ
* * *
...а мальчик тот в далёком далеке
сидит у лампы тусклой и читает.
И ничего-то толком он не знает.
И карандаш зажат в его руке.
Всё впереди! Когда-то он придёт
вот в этот миг. И так, само собою,
взрослеть ему, и становиться мною,
и горбиться под тяжестью забот.
Как милосерден мир к нему пока –
повёрнут радостным и светлым краем,
очерчен чётко, ясно осязаем.
Но это только первая строка.
И что ни делай, как тут ни крути,
а жизнь – одностороннее движенье.
Мне – уходить из этого мгновенья.
Не встретимся, хоть нам и по пути...
сидит у лампы тусклой и читает.
И ничего-то толком он не знает.
И карандаш зажат в его руке.
Всё впереди! Когда-то он придёт
вот в этот миг. И так, само собою,
взрослеть ему, и становиться мною,
и горбиться под тяжестью забот.
Как милосерден мир к нему пока –
повёрнут радостным и светлым краем,
очерчен чётко, ясно осязаем.
Но это только первая строка.
И что ни делай, как тут ни крути,
а жизнь – одностороннее движенье.
Мне – уходить из этого мгновенья.
Не встретимся, хоть нам и по пути...
БОГАТЯНОВКА
Памяти богатяновских и нахаловских
ребят, сгинувших неизвестно где
ребят, сгинувших неизвестно где
1.
... он опять под бокс подстригся
и идёт вихляво так.
А во рту сияет фикса –
он по всем статьям блатняк.
У него такие клёши –
не видать носков штиблет.
В общем, парень нехороший,
от него один лишь вред.
Это он соседской Тоньке,
той, которая из тех,
подарил платочек тонкий
и на шапку лисий мех.
Ясно дело, где-то стырил,
на такое он мастак.
Правда, ни одной квартиры,
ни один с бельём чердак
не очистил, где солдатка
иль солдатская вдова…
Помню, как гулял он сладко –
нам ириски раздавал.
С залихватскою сноровкой
по гранёным ёмкостям
водку, «белую головку»,
наливал он мужикам.
Вот житуха – лямца дрица!
Прожигал её юнец …
Как верёвочке ни виться,
а приходит ей конец.
Смолкла песня «Гоп со смыком»,
не допел её пацан:
взял его товарищ Смыков,
участковый капитан.
Может, где-то прокололся,
может, кто-то парня сдал.
Из распахнутых оконцев
переулок наблюдал:
бабка Домнушка-чернавка
сунула ему кулёк
от цинги целебной травки,
освящённый образок.
Взят, положим, он за дело –
впереди тюремный шлях…
Но в углу ж двора ревела
Тонька, девка на сносях!
Круто, круто жизни тесто –
месят судьбы вперегиб:
брат его убит под Брестом,
батя в финскую погиб…
…Ворон, лихолетий птица,
опускает два крыла...
Расцветал салют в столице,
а у нас сирень цвела…
2.
… пораскрыты в окнах створки,
наступил в соседях мир –
стихли ссоры за конфорки,
не стучит никто в сортир.
Показалися из тени –
тень бросал фонарь за дом –
те, что ботали по фене
в толкавище за углом.
Вышла, чиркнув зажигалкой,
в платье красного красней
Верка – честная давалка,
дама местных блатарей.
На скамейках стихли пары…
Приготовился наш двор
слушать Зининой гитары
серебристый перебор.
И с балкона коммуналки –
со второго этажа,
всколыхнувши воздух жаркий,
звук полился, чуть дрожа.
И, как каждый раз бывало, –
нам привычным чередом! –
«Рио-Рита» для начала,
«Джеймс Кеннеди» – на потом…
Да не треньканье от скуки –
два аккорда невпопад,
как в подъездах от докуки
раз иной теперь бренчат.
Нет! В игре угрюмой Зины
жизни лучшей был намёк:
что-то вровень с неба синью,
что-то горю поперёк.
Это поняли мы поздно –
взрослым поняли умом.
… Пахло мамалыгой постно,
запечённым чебаком…
А о ней болтали даже,
что была в других краях
марафетчицей со стажем
в давних нэповских годах.
Нам-то что до бабьих слухов?
Не спускали с Зины глаз –
нападала расслабуха
непонятная на нас.
Было в этих звуках ладных,
что зачёркивало враз
в пацанах, ещё нескладных,
хоть на этот странный час
страх бомбёжек незабытый
(как от взрывов дом дрожал!),
память о бойце убитом,
что на улице лежал…
…Годы…годы… Лица тают
в зыбкой дымке временной.
Где теперь они, не знаю.
Только всё оно со мной:
раненный под Прагой Лёня,
дворовая блатата,
ствол берёзы опалённый
и развалин чернота.
Мы тогда ещё не знали,
что нам жизнь преподнесёт,
просто слушали, дышали…
… сорок пятый – светлый год…
3.
… смыты улиц перспективы
надоевшим всем дождём.
Струи гулко бьют в отливы.
А вода таким ручьём –
к тротуарам нету брода!
Даже домофон осип.
Мерзопакостна погода –
ОРЗ, простуда, грипп!
В атмосфере вновь неладно!
После летошней жары
осень не была прохладной.
До январской до поры
нет на зиму и намёка,
снега нет, сугробов нет!
Вся Вселенная промокла –
дождь дождю идёт вослед…
Хворь любая может статься.
И одно спасенье тут
поскорей упаковаться
в пахнущий борщом уют…
И в такие непогоды,
сам не знаю почему,
я назад листаю годы
скопом и по одному.
Вот на днях почти случайно
я зашёл в наш старый двор,
где любви рождались тайны,
где я не был с давних пор.
Сломаны давно скамейки,
скошен над крыльцом карниз,
нету Зининой семейки,
в тюрьмах Женька-вор завис.
И от всех-то и остались
«ты, да я, да мы с тобой».
Копятся в душе усталость
и привычный непокой…
Были наши встречи редки
и до боли коротки.
Вновь звоню тебе я, Светка,
а в ответ одни гудки.
Затерялась как навечно
в параллельных мне мирах –
в коридорах бесконечных,
на затоптанных полах.
Где теперь ты чистишь-блистишь?
Так же твой болит висок?
Ведь давно уж видишь вблизь лишь
швабру, веник и совок…
Хоть для счастия и мало,
свято надо сохранить
ту, что нас с тобой связала
в детстве, тоненькую нить!
Кукурузную лепёшку
мы делили пополам,
подставляла ты ладошку,
чтобы крошки – воробьям.
Строго в очередь лизали
праздничное эскимо,
лихо с пацанвой канали
на трофейное кино.
А теперь не так мы ловки,
пьём лекарства по часам.
Наши божие коровки
улетели к небесам…
Спрыгнет с неба солнца шарик,
снова дню придёт конец –
так же пьёшь на сон стопарик
под солёный огурец?
И, управившись по дому,
исполняешь ритуал?
Так же смотришь ты сквозь дрёму
бесконечный сериал?
Оторвись хоть на минутку,
даже не нужны слова!
Подыши тихонько в трубку,
чтобы знал, что ты жива…
* * *
... какая в городе ночная тишина!
Лишь тормоза визжат у перекрёстков.
В колодец тёмного двора – без дна! –
Вселенная глядит звездою блёсткой.
В окне напротив – мне и не вздохнуть! –
о подоконник оперлась нагая.
И матово – так лунно! – светят грудь,
и плечи полные, и лоб её...
Даная!
Я не просыплюсь золотым дождём –
бренчит в кармане медь для телефона.
Не одарю варёнкой, не кутнём –
я завязал ещё во время оно.
Я никакой, я нынче – просто так,
и тоже не востребован я миром.
Зачем полночи подаёшь мне знак,
чего торчишь ты маленьким ОВИРом?
Как воздух лёгкий странно загустел –
ножом его пластать продольно впору –
от мыслей о соитии двух тел,
попытки обрести на миг опору.
И от предчувствия печали и стыда
за то, что непременно да случится,
от ужаса дороги в никуда,
от нежелания уйти и уклониться...
... он опять под бокс подстригся
и идёт вихляво так.
А во рту сияет фикса –
он по всем статьям блатняк.
У него такие клёши –
не видать носков штиблет.
В общем, парень нехороший,
от него один лишь вред.
Это он соседской Тоньке,
той, которая из тех,
подарил платочек тонкий
и на шапку лисий мех.
Ясно дело, где-то стырил,
на такое он мастак.
Правда, ни одной квартиры,
ни один с бельём чердак
не очистил, где солдатка
иль солдатская вдова…
Помню, как гулял он сладко –
нам ириски раздавал.
С залихватскою сноровкой
по гранёным ёмкостям
водку, «белую головку»,
наливал он мужикам.
Вот житуха – лямца дрица!
Прожигал её юнец …
Как верёвочке ни виться,
а приходит ей конец.
Смолкла песня «Гоп со смыком»,
не допел её пацан:
взял его товарищ Смыков,
участковый капитан.
Может, где-то прокололся,
может, кто-то парня сдал.
Из распахнутых оконцев
переулок наблюдал:
бабка Домнушка-чернавка
сунула ему кулёк
от цинги целебной травки,
освящённый образок.
Взят, положим, он за дело –
впереди тюремный шлях…
Но в углу ж двора ревела
Тонька, девка на сносях!
Круто, круто жизни тесто –
месят судьбы вперегиб:
брат его убит под Брестом,
батя в финскую погиб…
…Ворон, лихолетий птица,
опускает два крыла...
Расцветал салют в столице,
а у нас сирень цвела…
2.
… пораскрыты в окнах створки,
наступил в соседях мир –
стихли ссоры за конфорки,
не стучит никто в сортир.
Показалися из тени –
тень бросал фонарь за дом –
те, что ботали по фене
в толкавище за углом.
Вышла, чиркнув зажигалкой,
в платье красного красней
Верка – честная давалка,
дама местных блатарей.
На скамейках стихли пары…
Приготовился наш двор
слушать Зининой гитары
серебристый перебор.
И с балкона коммуналки –
со второго этажа,
всколыхнувши воздух жаркий,
звук полился, чуть дрожа.
И, как каждый раз бывало, –
нам привычным чередом! –
«Рио-Рита» для начала,
«Джеймс Кеннеди» – на потом…
Да не треньканье от скуки –
два аккорда невпопад,
как в подъездах от докуки
раз иной теперь бренчат.
Нет! В игре угрюмой Зины
жизни лучшей был намёк:
что-то вровень с неба синью,
что-то горю поперёк.
Это поняли мы поздно –
взрослым поняли умом.
… Пахло мамалыгой постно,
запечённым чебаком…
А о ней болтали даже,
что была в других краях
марафетчицей со стажем
в давних нэповских годах.
Нам-то что до бабьих слухов?
Не спускали с Зины глаз –
нападала расслабуха
непонятная на нас.
Было в этих звуках ладных,
что зачёркивало враз
в пацанах, ещё нескладных,
хоть на этот странный час
страх бомбёжек незабытый
(как от взрывов дом дрожал!),
память о бойце убитом,
что на улице лежал…
…Годы…годы… Лица тают
в зыбкой дымке временной.
Где теперь они, не знаю.
Только всё оно со мной:
раненный под Прагой Лёня,
дворовая блатата,
ствол берёзы опалённый
и развалин чернота.
Мы тогда ещё не знали,
что нам жизнь преподнесёт,
просто слушали, дышали…
… сорок пятый – светлый год…
3.
… смыты улиц перспективы
надоевшим всем дождём.
Струи гулко бьют в отливы.
А вода таким ручьём –
к тротуарам нету брода!
Даже домофон осип.
Мерзопакостна погода –
ОРЗ, простуда, грипп!
В атмосфере вновь неладно!
После летошней жары
осень не была прохладной.
До январской до поры
нет на зиму и намёка,
снега нет, сугробов нет!
Вся Вселенная промокла –
дождь дождю идёт вослед…
Хворь любая может статься.
И одно спасенье тут
поскорей упаковаться
в пахнущий борщом уют…
И в такие непогоды,
сам не знаю почему,
я назад листаю годы
скопом и по одному.
Вот на днях почти случайно
я зашёл в наш старый двор,
где любви рождались тайны,
где я не был с давних пор.
Сломаны давно скамейки,
скошен над крыльцом карниз,
нету Зининой семейки,
в тюрьмах Женька-вор завис.
И от всех-то и остались
«ты, да я, да мы с тобой».
Копятся в душе усталость
и привычный непокой…
Были наши встречи редки
и до боли коротки.
Вновь звоню тебе я, Светка,
а в ответ одни гудки.
Затерялась как навечно
в параллельных мне мирах –
в коридорах бесконечных,
на затоптанных полах.
Где теперь ты чистишь-блистишь?
Так же твой болит висок?
Ведь давно уж видишь вблизь лишь
швабру, веник и совок…
Хоть для счастия и мало,
свято надо сохранить
ту, что нас с тобой связала
в детстве, тоненькую нить!
Кукурузную лепёшку
мы делили пополам,
подставляла ты ладошку,
чтобы крошки – воробьям.
Строго в очередь лизали
праздничное эскимо,
лихо с пацанвой канали
на трофейное кино.
А теперь не так мы ловки,
пьём лекарства по часам.
Наши божие коровки
улетели к небесам…
Спрыгнет с неба солнца шарик,
снова дню придёт конец –
так же пьёшь на сон стопарик
под солёный огурец?
И, управившись по дому,
исполняешь ритуал?
Так же смотришь ты сквозь дрёму
бесконечный сериал?
Оторвись хоть на минутку,
даже не нужны слова!
Подыши тихонько в трубку,
чтобы знал, что ты жива…
* * *
... какая в городе ночная тишина!
Лишь тормоза визжат у перекрёстков.
В колодец тёмного двора – без дна! –
Вселенная глядит звездою блёсткой.
В окне напротив – мне и не вздохнуть! –
о подоконник оперлась нагая.
И матово – так лунно! – светят грудь,
и плечи полные, и лоб её...
Даная!
Я не просыплюсь золотым дождём –
бренчит в кармане медь для телефона.
Не одарю варёнкой, не кутнём –
я завязал ещё во время оно.
Я никакой, я нынче – просто так,
и тоже не востребован я миром.
Зачем полночи подаёшь мне знак,
чего торчишь ты маленьким ОВИРом?
Как воздух лёгкий странно загустел –
ножом его пластать продольно впору –
от мыслей о соитии двух тел,
попытки обрести на миг опору.
И от предчувствия печали и стыда
за то, что непременно да случится,
от ужаса дороги в никуда,
от нежелания уйти и уклониться...
* * *
Памяти убиенного Николая Клюева
...это чудо вернуть нам едва ли:
отзвенели звонцы соловья,
и ушла в невозвратные дали
избяная Россия твоя.
Раскатилась Изба-богатырка...
И в Олонце, и в прочих краях
бес порухи, зловеще поцвиркав,
нагадал запустенье и крах.
И жучкам-древоточцам отрада –
догнивают в крапиве густой
охлупень за кривою оградой
и доска с городчатой резьбой.
Тощий вепрь только жалует в гости
рыхлить землю в осенних садах.
Кружит ветер на старом погосте –
заплутался в осевших крестах.
Над озёрами – дух керосинный.
Сбоку речки, бегущей сквозь лес,
доживают уродки осины
под рядном закоптелых небес...
отзвенели звонцы соловья,
и ушла в невозвратные дали
избяная Россия твоя.
Раскатилась Изба-богатырка...
И в Олонце, и в прочих краях
бес порухи, зловеще поцвиркав,
нагадал запустенье и крах.
И жучкам-древоточцам отрада –
догнивают в крапиве густой
охлупень за кривою оградой
и доска с городчатой резьбой.
Тощий вепрь только жалует в гости
рыхлить землю в осенних садах.
Кружит ветер на старом погосте –
заплутался в осевших крестах.
Над озёрами – дух керосинный.
Сбоку речки, бегущей сквозь лес,
доживают уродки осины
под рядном закоптелых небес...
* * *
... облака я глажу, как кошек.
Ветер тычется в ноги щенком.
Метеоры щекочут мне кожу.
О Луну оперся локтём –
так уютно!
Земля голубая
чашей вогнутой подо мной.
Сострадая, я вырастаю,
и врастаю я в шар земной!..
Ветер тычется в ноги щенком.
Метеоры щекочут мне кожу.
О Луну оперся локтём –
так уютно!
Земля голубая
чашей вогнутой подо мной.
Сострадая, я вырастаю,
и врастаю я в шар земной!..
* * *
Тем, с кем был ТАМ
... враждебным кругом синие бушлаты,
охнарики зависли на губах.
Все ждут теперь оплаты иль отплаты
весомее, чем только на словах...
Я выступил, опять услышав ложь,
не поддержав напраслины на друга.
И, затаив под сердцем страха дрожь,
кружусь на месте в середине круга:
«... амбалистый... но рыхловат мужик...
до полу руки... челюсть не прикрыта...
но вес-то, вес – я рядом просто пшик!..
охнарики зависли на губах.
Все ждут теперь оплаты иль отплаты
весомее, чем только на словах...
Я выступил, опять услышав ложь,
не поддержав напраслины на друга.
И, затаив под сердцем страха дрожь,
кружусь на месте в середине круга:
«... амбалистый... но рыхловат мужик...
до полу руки... челюсть не прикрыта...
но вес-то, вес – я рядом просто пшик!..
Да, правда милая, опять ты будешь бита...»
... Болели рёбра и подбитый глаз.
Мёрз в карцере я снова, голодая.
Ах, Господи, я здесь в который раз?
И сколько попаду ещё сюда я?..
Мёрз в карцере я снова, голодая.
Ах, Господи, я здесь в который раз?
И сколько попаду ещё сюда я?..
* * *
... кондукторша с угрюмой прытью сторожа,
билетной сумкой засупонив бок,
таранит нас, размётывая в стороны,
в ручищах сальных тиская оброк.
Сычиными глазами без моргания
с натугой смотрит прямо в никуда...
Я чувствую, как грозное молчание
обвисло риском спелого плода.
Вот-вот и вдруг взорвёт заряд статический
неправдою невысказанных слов,
экземой от одежды синтетической
и страхами невыветренных снов.
И накалялись беспричинной лютостью
последние секунды тех минут,
и зрело злое в этой тесной людности,
и быть бы нехорошему...
Но тут
сквозь запахи подмышек и опрелостей
из щёлочки вагонного окна
мной долгожданный истинно апрелевский
вдруг грянул воздух.
Вспыхнула весна!
билетной сумкой засупонив бок,
таранит нас, размётывая в стороны,
в ручищах сальных тиская оброк.
Сычиными глазами без моргания
с натугой смотрит прямо в никуда...
Я чувствую, как грозное молчание
обвисло риском спелого плода.
Вот-вот и вдруг взорвёт заряд статический
неправдою невысказанных слов,
экземой от одежды синтетической
и страхами невыветренных снов.
И накалялись беспричинной лютостью
последние секунды тех минут,
и зрело злое в этой тесной людности,
и быть бы нехорошему...
Но тут
сквозь запахи подмышек и опрелостей
из щёлочки вагонного окна
мной долгожданный истинно апрелевский
вдруг грянул воздух.
Вспыхнула весна!
* * *
...распоследнего ханыгу
никогда не гнал я: «Подь!»
И свежайшую ковригу,
и скукоженный ломоть
преломлял я равной мерой,
как научен с детских дней, –
в память светлого примера
доброй матушки моей...
никогда не гнал я: «Подь!»
И свежайшую ковригу,
и скукоженный ломоть
преломлял я равной мерой,
как научен с детских дней, –
в память светлого примера
доброй матушки моей...
...НА ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ МАЯ...
Другу моему Луле Куни,
знающей, что такое горе
и что такое война
знающей, что такое горе
и что такое война
1.
… лишь стоило дохнуть весне,
как наш районный дятел
по приоконной по сосне
отстукивать стал даты.
Неделя – прочь, и месяц – прочь,
и вот мы ближе к маю.
Длиннее день, короче ночь.
И почки набухают…
2.
…над трассою – восход и тишь.
И аж до поворота
по руку левую камыш,
по правую – болото.
Низовкой воду поднесло
от самого Азова.
Да что грязюка! Вон село
в воде по краю снова!
И так почти что каждый год –
одни и те ж ненастья…
Но вот он – жданный поворот,
простора полновластье!
3.
Тут ветра встречного гугня,
здесь синь до окоёма,
озимых дружных зеленя
и запах чернозёма!
Он чуется едва-едва
сквозь выхлопное скотство –
щемящий запах естества,
живого первородства…
4.
Шоссе не терпит болтовни,
обгонов резких сдуру.
И отвлекаться здесь – ни-ни! –
сплошным потоком фуры.
Сын старший рядом за рулём
машины классной «Опель».
Молчим мы каждый о своём –
в молчанье едем оба...
5.
А память – птица о сто крыл –
летает вольно всюду –
по временам, в которых жил,
и в тех, где жив покуда.
Как прошлое по сердцу бьёт!
И с каждым днём больнее:
... фашист, турельный пулемёт,
бегущие евреи...
И виделась издалека,
там, где рванула мина –
вытаивала вверх рука
убитого румына...
Плелась колонна взятых в плен.
Мать – страхами измучена –
в разбитой мельнице со стен
в подол сметает мучку...
И трупным запахом несёт
от женщины у тына:
до горла вспоротый живот
и плод на пуповине...
6.
За что мне груз чужой вины?
Был пацанёнком малым.
Враньё! – я не дитя войны,
я сын любимой мамы!
7.
... какими были вечера
душистыми и лунными
сто лет тому, а как вчера!
И в них мы были юными.
И раньше срока срок пришёл
вдруг расцвести акациям.
Жить стало просто хорошо –
ведь некого бояться нам.
И стали души на распах –
такое не приснится вам!
И девочек летящий шаг,
худышек в платьях ситцевых
Училка каждому даёт,
чтоб не было обидно,
по миске супа и компот,
и порожёк с повидлом.
Шёл дядя Ваня – наш сосед –
хоть с костылём, но браво.
Таращились ему вослед –
три ордена! Три «Славы»!..
8.
Приехали!
Приветствий рой,
рукопожатья крепкие.
Приятель, уж совсем седой,
в привычно мятой кепке...
И времени в запасе нет,
и поспешать посуху,
но как без лизиных котлет
с картошкой – рассыпухой?
Как не уважить нам сестру,
старательницу ловкую?
Вставала рано поутру,
чтобы успеть с готовкою!
Хоть двое нас, а полон стол. –
есть пирожки с капусткою!
Уже смоталася в стодол
за огурцами хрусткими!..
9.
Но чтобы засветло домой
попасть – спешить нам надо.
А мы же привезли с собой
два ящика с рассадой.
10.
Размеры кладбища не те,
что в нашем мегаполисе.
Рукой подать – в полуверсте
оно и лесополосы.
Вначале издавна стоят
деревья вдоль обочины.
Надгробия за рядом ряд,
травою оторочены.
Тут место скорби и скорбей,
времён переплетение.
Концы обид, концы страстей,
глубокого смирения.
Здесь неземной уже покой,
значительность молчания.
А ветерки над головой –
то ангелов дыхание...
11.
На небе кучевой обман.
Уже взорвались почки.
Метём дорожки, рвём бурьян,
пушим в надгробьях почву.
Трель жаворонка, бас шмеля,
стук брошенной грабарки.
Траву родившая земля
пьянит дурманом парким.
И в свете облачного дня
с портретов на эмали
родные смотрят на меня
из временной из дали.
12.
С крестами холмики – следы
бездушной перестройки.
От навалившейся беды
ломались даже стойкие.
Порушили колхозный быт
слагавшийся годами.
А на вопросы «быть – не быть»,
мол, отвечайте сами
И стала жизнь, как тёмный лес,
завалы да преграды.
Тот запил и в петлю полез,
тот продал госнаграды...
Кто на себя грехи возьмёт
за эти перемены?
Как было можно – свой народ
хребтом да об колено!
...И, в дверце опустив стекло,
шепчу я, уезжая:
– Пусть будет благостно-светло
на день Девятый мая.
Спокойными лежите тут
до Божией побудки.
А на могилках пусть цветут
всё лето незабудки.
… лишь стоило дохнуть весне,
как наш районный дятел
по приоконной по сосне
отстукивать стал даты.
Неделя – прочь, и месяц – прочь,
и вот мы ближе к маю.
Длиннее день, короче ночь.
И почки набухают…
2.
…над трассою – восход и тишь.
И аж до поворота
по руку левую камыш,
по правую – болото.
Низовкой воду поднесло
от самого Азова.
Да что грязюка! Вон село
в воде по краю снова!
И так почти что каждый год –
одни и те ж ненастья…
Но вот он – жданный поворот,
простора полновластье!
3.
Тут ветра встречного гугня,
здесь синь до окоёма,
озимых дружных зеленя
и запах чернозёма!
Он чуется едва-едва
сквозь выхлопное скотство –
щемящий запах естества,
живого первородства…
4.
Шоссе не терпит болтовни,
обгонов резких сдуру.
И отвлекаться здесь – ни-ни! –
сплошным потоком фуры.
Сын старший рядом за рулём
машины классной «Опель».
Молчим мы каждый о своём –
в молчанье едем оба...
5.
А память – птица о сто крыл –
летает вольно всюду –
по временам, в которых жил,
и в тех, где жив покуда.
Как прошлое по сердцу бьёт!
И с каждым днём больнее:
... фашист, турельный пулемёт,
бегущие евреи...
И виделась издалека,
там, где рванула мина –
вытаивала вверх рука
убитого румына...
Плелась колонна взятых в плен.
Мать – страхами измучена –
в разбитой мельнице со стен
в подол сметает мучку...
И трупным запахом несёт
от женщины у тына:
до горла вспоротый живот
и плод на пуповине...
6.
За что мне груз чужой вины?
Был пацанёнком малым.
Враньё! – я не дитя войны,
я сын любимой мамы!
7.
... какими были вечера
душистыми и лунными
сто лет тому, а как вчера!
И в них мы были юными.
И раньше срока срок пришёл
вдруг расцвести акациям.
Жить стало просто хорошо –
ведь некого бояться нам.
И стали души на распах –
такое не приснится вам!
И девочек летящий шаг,
худышек в платьях ситцевых
Училка каждому даёт,
чтоб не было обидно,
по миске супа и компот,
и порожёк с повидлом.
Шёл дядя Ваня – наш сосед –
хоть с костылём, но браво.
Таращились ему вослед –
три ордена! Три «Славы»!..
8.
Приехали!
Приветствий рой,
рукопожатья крепкие.
Приятель, уж совсем седой,
в привычно мятой кепке...
И времени в запасе нет,
и поспешать посуху,
но как без лизиных котлет
с картошкой – рассыпухой?
Как не уважить нам сестру,
старательницу ловкую?
Вставала рано поутру,
чтобы успеть с готовкою!
Хоть двое нас, а полон стол. –
есть пирожки с капусткою!
Уже смоталася в стодол
за огурцами хрусткими!..
9.
Но чтобы засветло домой
попасть – спешить нам надо.
А мы же привезли с собой
два ящика с рассадой.
10.
Размеры кладбища не те,
что в нашем мегаполисе.
Рукой подать – в полуверсте
оно и лесополосы.
Вначале издавна стоят
деревья вдоль обочины.
Надгробия за рядом ряд,
травою оторочены.
Тут место скорби и скорбей,
времён переплетение.
Концы обид, концы страстей,
глубокого смирения.
Здесь неземной уже покой,
значительность молчания.
А ветерки над головой –
то ангелов дыхание...
11.
На небе кучевой обман.
Уже взорвались почки.
Метём дорожки, рвём бурьян,
пушим в надгробьях почву.
Трель жаворонка, бас шмеля,
стук брошенной грабарки.
Траву родившая земля
пьянит дурманом парким.
И в свете облачного дня
с портретов на эмали
родные смотрят на меня
из временной из дали.
12.
С крестами холмики – следы
бездушной перестройки.
От навалившейся беды
ломались даже стойкие.
Порушили колхозный быт
слагавшийся годами.
А на вопросы «быть – не быть»,
мол, отвечайте сами
И стала жизнь, как тёмный лес,
завалы да преграды.
Тот запил и в петлю полез,
тот продал госнаграды...
Кто на себя грехи возьмёт
за эти перемены?
Как было можно – свой народ
хребтом да об колено!
...И, в дверце опустив стекло,
шепчу я, уезжая:
– Пусть будет благостно-светло
на день Девятый мая.
Спокойными лежите тут
до Божией побудки.
А на могилках пусть цветут
всё лето незабудки.
2015
г. Ростов-на-Дону
г. Ростов-на-Дону