Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»



ПРОЗА



Анатолий КИРИЛИН



КУПИТЕ ДЕВУШКЕ ЦВЕТЫ!



Рассказ

Каждый когда-нибудь становится старым. Потом очень старым. Потом...
Одиночество бродит по свету. Неистребимое, жестокое, желанное, ненавистное.
—   Я люблю тебя, мама! — кричу я по ночам и просыпаюсь в слезах, оглушенный собственным криком.
Я был хорошим сыном, я говорил тебе при жизни, когда большинство не успевает сказать: люблю тебя, мама! Ни твоя смерть, ни долгие годы, прошедшие после нее, не смогли освободить меня от этой сладкой обязанности. Так почему же я плачу?
—   У тебя мама некрасивая, — указала однажды на фотографию моя гостья.
Странно, подумал я, разве так можно говорить. Разве так бывает? Неужели мамина красота как-то оценивается?
Удивительно дурацкий праздник — Международный женский день. Между какими народами заключен договор о праздновании? Никто не знает. В воображении рисуется праздничный круг на солнечном острове, посредине которого гологрудая гаитянка с пестрыми украшениями на голове. Она в танце страстно вращает бедрами, а мама с платочком в руке ходит ходырем вокруг нее — ручкой взмахнет, каблучком притопнет, будто нашу "барыню" вытанцовывает.
Унылый рынок, зачем-то работающий в праздничный день, продавцов мало, посетителей вообще нет. Продавцы — люди подневольные, приказано — торгуют. На рыночных задах, припертых к реке и напоминающих свалку, притулилась закусочная с названием "Ласточка". Давнее заведение, можно сказать историческое. Уже и куда более приличных уличных кафе не осталось, а "Ласточка" живет себе, как та птаха-береговушка, устроившая свое гнездо на недоступном крутом берегу.
Внутри, как ни странно, чисто и даже уютно. Несколько тяжелых деревянных столов, стилизованных под крестьянскую старину, такие же
лавки вдоль них. Молодая пара сидит за шампанским; интеллигентного вида пропойца с размытым взглядом в каракулевой "горбачевке" берет сто пятьдесят водки и сникерс; в углу человек в овчинном полушубке, с лицом, опаленным долгим пребыванием на улице, домучивает полтораш- ку пива. Строитель? Дворник? Попрошайка с паперти?..
Беру свою сотку и сок, сажусь напротив мужчины лет шестидесяти пяти. Прямые пряди седых волос прикрывают череп, вытянутый кверху, морщинистое лицо его спокойно и сосредоточенно, глаза голубые, но будто с молоком, по открытой жилистой шее сверху вниз ходит острый, далеко выдающийся кадык. Разглядываю подробно, неторопливо — какое ни есть, а занятие — и понять не могу, симпатичен он мне или нет. Бывает же, детали одной хватает, чтобы оттолкнуться от человека или, наоборот, привязаться к нему.
Он ощущает мой пристальный взгляд на себе, нервничает, как всякий нормальный человек стал бы нервничать, когда на него пялится незнакомец. Помял шапку и передвинул ее чуть ближе к себе, заглянул под стол, где в ногах расплывалась некрасивая лужа от растаявшего снега, при этом виноватая улыбка тронула его сухие, почти бесцветные губы. Пригладил воротничок застиранной, но чистой рубахи, застегнутой строго, на верхнюю пуговицу. И затих.
Одинок... он ведь одинок, — болезненно шевельнулось во мне. Все в нем кричало об одиночестве: какой, скажите мне, нормальный гражданин придет выпить рюмку середь Международного женского дня в темное заведение на задах городского рынка? Только одиночка какой-нибудь, за- брошенка. Вот сейчас возьму и спрошу его: ты ведь живешь один? И он ответит, и у нас завяжется разговор, и, может быть, он расскажет, почему он в этаком возрасте, когда одному особенно плохо, когда нужна живая старушка при доме, при хозяйстве, оказался в таком положении. Разговор, очевидно, уйдет далеко, и он не успеет задать мне тот же самый вопрос.
Мужчина сидел, строго выпрямив спину, напряженный, вытянутый, и острый кадык поршнем ходил сверху вниз. Наверно, ему нужен мой вопрос. Про себя он все давно уже знает, а я — нет, и мутный интеллигент в "горбачевке" не знает. и уж подавно те двое молодых с шампанским. И тут же я понял, что вру сам себе, что в действительности мне хотелось услышать встречный вопрос и отвечать на него подробно, долго, с болью. Вот этой болью, этим искушением собственной слабостью, своей закрытой от всех жизнью, которой ведь не поделишься просто так ни с кем, и вызвано мое подспудное желание поговорить с вытянутым человеком. Впору садиться в медленный поезд и обрести там случайного ночного собеседника, которому нет до тебя никакого дела, но он слушает, более того, делает вид внимательного слушателя, потому что нечем больше занять глаза и уши, потому что ему некуда деваться. А еще. Мне сделалось смешно от догадки: тот ночной попутчик терпит тебя, чтобы дождаться своей очереди высказаться!
А сосед напротив сидел, все больше напрягаясь, не притрагиваясь к своей водке, и руки его беспокоились, искали чего-то. И вот они наш
ли. На большой, знавшей тяжелую работу ладони открылся маленький мобильный телефон. Простой, дешевый, с красной полоской по боку — такие родители покупают самым маленьким школьникам, чтобы те могли отозваться в любую минуту.
—    Вера! Верочка! — сказал он ожившей трубке.
Голос его оказался не просто хриплым, а каким-то трескучим, изношенным до крайности — ломкий воздух, протиснутый через тесные, огрубевшие связки.
—   Верочка! — все повторял и повторял он, и было столько нежности в этой его хрипоте, сколько, показалось вдруг, никакому ясному, чистому, сладкому, звонкому голосу не передать. — Ты Наденьке, внученьке, подскажи, чтобы позвонила. Я не хотел бы, чтоб она тратила свои деньги — так ведь не отвечает телефон, что-то там у вас со связью. Уж и позднее пытался, и пораньше — вызов идет, а ответа нет... У меня все хорошо... Да, конечно. Посылку получили, все дошло нормально? Вы уж простите, я хотел купить Наденьке что-то посерьезнее.
И тут он заплакал. Никогда не разглядывал плачущих людей, наверно, это нечто неприличное — разглядывать чьи-то слезы. Засело в голове, скорее всего, из литературы — прозрачная слеза, чистая слеза. Слезы у деда были мутными, плоскими и мутными. Наверно, он редко пользовался этим инструментом, замутилась стоялая вода. Молодцом! Голос он держал. Глаза-то что, глаз там не увидят.
—   Надюшка, наверно, уж деда догонит скоро, выросла? Платье-то в размер? — высказал он беспокойство. — Ну-ну. Ах вы, мои золотые, Верочка, Наденька!... Да вот же, праздник, ну да, конечно!.. Нет, с вас деньги брать не будут, я здесь специальную карточку купил, полдня объясняли тупому деду, как да что, разобрались. Слово там такое, отродясь не запомню. Но мне девушка все сделала, наладила.
Лицо деда разгладилось, ожило, но слезы никак не хотели высыхать.
—   Наденька пусть только наберет, только звякнет разочек, и я тут же наберу ей сам. Филька-то?.. Да что Филька, живой, бегает, вас вспоминает: когда это мои хозяюшки приедут. Хорошо, хорошо! Обнимаю вас! Надюшке привет. и пусть деда не забывает.
Дед застыл, и все в нем застыло — кадык на полпути, невысохшие слезы, молчащий телефон в темной ладони, глаза, не видящие сейчас окружающего. Почему-то ничего хорошего не шло в эти минуты в голову: скорее всего, Надя не отвечает, чтобы не оплачивать двойной роуминг (далеко, видать, забралось семейство), платье немодное, да и уж точно не впору, а Филька, кем бы он ни был, давно издох от старости и ненужности.
Я приподнял свою рюмку, сделал жест в сторону соседа, предлагая составить компанию. Он меня не видел.
В "Ласточке" за это время ничего не изменилось. Думал свою бесконечную думу интеллигент в "горбачевке", медленно тянули шампанское с названием "Gold" молодые люди, и это казалось странным, что их не гонит, не выталкивает отсюда атмосфера заброшенности, странного уюта
посреди бесприютности. Куда более уместны здесь человек в овчинном полушубке, старик с вытянутым лицом... да я.
Побитый радиоприемник загудел из-за спины буфетчицы: "Отпусти, тоска, на волю, отпусти!" — "Все по теме", — подумал я и вслушался в следующие слова: "Когда увижу счастье наяву, рассвет вдали и утро без тумана". Я что-то досочинил за авторов, потому что слов разобрать было почти невозможно. Вот сейчас возьму и спрошу у замершего напротив меня человека, как ему услышалось — "утро без тумана" или "утро без обмана". Почему бы не спросить; он оживет, он попробует напрячь память, он хоть как-то отреагирует на меня. Но я не сделал этого.
Мои долгие сомнения, выпить свою порцию разом или разделить надвое, решил грустный призыв, прилетевший из-за спины.
— Ну что, мужики, — обреченно выдохнула буфетчица, — с праздником, что ли? За наш, за бабский день!
Встрепенулись все, кроме моего соседа. Опростав свою посуду, я поднялся и стал выбираться из-за лавки. На всякий случай кивнул соседу, и тут неожиданно он буквально взлетел над своей скамьей, заулыбался во весь рот и, схватив мою руку, начал горячо ее трясти. Какое такое благо усмотрел он в моем молчаливом присутствии, за что горячо благодарил — бог весть. Ошеломленный, я выходил из заведения, и в спину мне бубнил старенький приемник: "Я сяду в лодочку и уплыву."
Идти мне было решительно некуда, даже не имело смысла перебирать в уме знакомых — замужних, женатых, одиноких. Все настолько далеко, будто жизнь моя давным-давно прошла и кто-то любезно придвинул книгу про меня, написанную когда-то, может еще до самой жизни главного героя. Это как несбывшиеся сны. И я вижу эту книгу — большущая, размером с полстолешницы, красноватая картонная обложка с надписью вверху — "Восточные сказки". У нас была такая, зачитанная до лохмотьев, потому что читали ее все, хотя она была принесена в дом как подарок детям. Однажды я влез домой через окно — жили мы на первом этаже, — чтобы напиться, запалившись на улице, и увидел отца, заснувшего поверх постели. В головах у него лежала развернутая книга сказок, а на лице застыла улыбка, какой я не видел до того ни разу.
На улице было серо, безрадостно и как-то плоско. Грязный снег покрывал весь город, из него тянулись к грязному небу грязные деревья и кусты. Это самое трудное — пережить март; не потому что он длиннее других месяцев и вбирает в себя все ужасы долгой сибирской зимы, а как раз из-за этой свирепой, безжалостной серости, разъедающей душу и мозг.
Я поднялся на мостик через речку, прозванную в народе Душегубкой. Бывало, топились в ней школьницы от несчастной любви, бабы от своей безысходной радости, но чаще сбрасывали туда убиенных за карточным столом, когда пьяному разуму не хватало аргументов, а языку — слов. Так ли, нет, прошли те черные времена или остались — мнительные горожане вечерами избегали ходить здесь, днем же торопились побыстрее пройти мимо этого места: им казалось, что на мостике все время пахнет мертвым
телом. Лед на речке стоял прочно, как в глухозимье, хотя обычно к марту забереги уже начинали парить и помаленьку оголять черную воду.
Здесь теперь совсем никого, а мне хотелось видеть людей, их лица, хотелось какого-то повтора неподвижного лица с застывшими ручейками слез. Еще хотелось вызвать в себе жалость к немногочисленным прохожим, избежавшим в этот день участи праздничного стола; я испытывал невероятную потребность в сострадании к людям, поодиночке вычерчивающим бессмысленные маршруты по серым тротуарам.
Некоторое время назад, случалось, я ловил в лицах прохожих знакомые черты, мне все не давала покоя мысль, что город и почти все привычное в нем остается неизменным, а люди куда-то деваются. Понятно, они стареют, но за старостью все-таки можно разглядеть прежние очертания, увидеть знакомые знаки. Я все жаднее всматривался — и все меньше узнавал. И однажды я решил оставить это занятие, несущее с собой одно лишь разочарование. Тогда я нашел другое: я начал искать во встречных схожесть со знакомыми лицами — и, прежде всего, с родными. Думаете, подобное сходство — редкость? Как бы не так! Наверно, важно настроиться, захотеть. Не знаю, может, это сумасшествие какое — всякий ли нормальный человек захочет увидеть в толпе свою давно умершую мать? Захотел. Увидел. А теперь точно знаю, каждый видел, хотел или нет, не мог не увидеть!
— Мама!
Сердце стремглав падает — и, кажется, конца нет этому падению. А потом медленно-медленно карабкается наверх, нехотя занимая привычное место. И долго потом смотришь ей вслед, думая, что со спины у этой женщины еще больше сходства с матерью — походка, слегка на отлете левая рука, а пальцами правой будто все время перебирает что-то... Мама всегда ходила в одну и ту же булочную, в один и тот же час, к открытию: туда привозили свежую выпечку и начинали торговать раньше всех хлебных магазинов в городе. Она ходила одна, потому что все еще спали, да как-то и в голову никому не могло прийти составить ей компанию. А потом, когда дети поразлетелись, а отец умер, этот путь, от булочной и обратно, стал ежедневной дорогой одиночества. Сколько ей надо хлеба, одной-то? А может, и не покупала вовсе, каждый день-то, кто сейчас скажет, кто знает. Но она ходила и ходила.
Отца я видел реже. Понятно, что речь здесь идет о людях, похожих на отца. А реже. У него внешность яркая — может, потому. Высокий чернокудрый красавец, его лицо — работа изощренного скульптора, ваяющего памятник герою: четко очерченный волевой подбородок, нос с горбинкой, широко расставленные глаза, три глубокие складки на лбу. Воля и решимость читались на отцовском лице. Тут и вся правда про него была написана. И все-таки находились в толпе похожие на него — какой-то частью лица, разворотом плеч, походкой. Только улыбкой никто не мог походить на него: отец никогда не улыбался. Я перестал искать в людях сходство с отцом, когда однажды обнаружил, что увидел похожего на него человека, который оказался моложе меня. И тогда мне увиделось мое занятие никчемным, даже нездоровым.
Моя старинная знакомая Таня Набатникова из далекой Москвы написала: "Когда мы были молодые, лет в тридцать пять, чужие смерти воспринимались как нечто естественное, даже оставляя толику удовлетворения, как будто освобождались вакансии жизненного пространства. Как в фильме “Мимино” в гостинице “Россия”, на съезде эндокринологов: “Ну вот и еще одно место освободилось”. А теперь, когда мне 67, каждый уход — моя личная утрата: пустеет мой мир. Выкашивает мой полк, мой взвод".
Я помню, Таня, сколько тебе лет, мы ведь одногодки. А ты что, боишься слова "смерть"? Ты ведь неспроста упустила ее (его, слово), составляя последнее предложение. Ты не могла это сделать случайно, нам всегда говорили педагоги: учитесь грамотности у Тани. Ты не бойся, Таня, ты просто не думай о ней. Это табу — думать о ней, как, скажем, об одиночестве. Они же брат с сестрой... А есть еще сиротство. И знаешь, что общего у одного, другого и третьего? У них нет возраста!..
Восемь лет назад умерла моя теща. Она всю жизнь неистово боролась за свое здоровье и не собиралась умирать. Она просто поторопилась привести в соответствие саму жизнь и ее правила. Дочь не должна была умереть раньше матери. Но это случилось. Стрессовый рак — так объяснил причину смерти патологоанатом. Никогда раньше не слышал.
Моя теща в последнее время видела мир в мрачных тонах, и это объяснимо. Она говорила:
—   Мы уже не можем извлечь из себя то, что не в силах ни дать, ни отнять никто — умение веселиться от веселого, плакать от грустного. Мы подавили себя в себе, мы продолжаем делать это до старости, до беспредельной ненависти к самим себе, когда уже в толк не возьмем, почему разучились смеяться и плакать. Когда говорят "старый что малый", имеют в виду как раз это: тот и другой плачут и смеются, не понимая причин слез и веселья.
Вспоминаю эти слова тещи, а перед глазами дочь, взбирающаяся по крутому берегу Катуни с тремя маслятами в руках.
—   Понимаешь, — с глубокомысленным видом сообщила она, — здесь грибы не собирают. Это вроде как растительная солидарность. Приехавшие сюда отдыхать в основном проводят время. как растения, и им нет дела до других растений.
—   Нет, дочь моя дорогая, просто все они из города — и, наверно, забыли, что пища находится у них прямо под ногами.
К тому времени дочери исполнилось пятнадцать, и она уже начала привыкать к жизни без мамы. А я к этому привыкнуть еще не мог. Мне казалось, что ее все время надо отвлекать, таскать за собой, а у нее уже появился новый друг — компьютер, да и масса других друзей, и она все неохотнее соглашалась на путешествия со мной.
Да, Катунь, мое последнее пристанище, мой покой и забвение. Запалить бы костерок да собрать друзей-товарищей, с кем проводил здесь золотые дни в золотые годы. Позвал бы Жору Алексеева, художника из Питера. Он обязательно начал бы высказывать глубокие, по его мнению, взгляды на жизнь, заявил бы что-нибудь вроде:
—   Этой вот сосне лет сто пятьдесят, не меньше, под ней сидели, ходили несколько поколений до нас, и ни до кого ей никогда не было дела. А человеку почему-то есть дело до нее. Человек — существо не самодостаточное, в этом отношении ему ни с чем и ни с кем не сравниться. Подтверждение тому — масса вещей, жизненных подпорок, необходимых человеку. И с каждым годом количество этих подпорок растет, а с тем убывает человеческая самодостаточность, вернее остатки ее...
Так бы, наверно, сказал Жора. Или. Кто его знает, что бы он сказал нынче? А о чем бы поведал Коля Шипилов? Я сейчас как-то плохо представляю его здесь, хотя картинка, застилающая мой взгляд, была наблюдаема мной неподалеку отсюда. Коля сидит в затишке за домиком на турбазе и сочиняет свои песни. Одна из них — гимн замечательному наплевать. Я даже некоторые слова запомнил. Думаю, сейчас это из моих знакомых самый большой оптимист. Вот сморозил!.. Коля умер. А незадолго до смерти родил дочь. От простоты и ясности в отношении к жизни. От оптимизма. Который не умер вместе с ним. Как он там пел, выходя из-под пуль у Белого дома? "Я еще вернусь на святую Русь, разберемся до конца потом". И я верю — вернется.
И тут мне неудержимо захотелось обратно, в заведение с нежным названием "Ласточка". Ноги уж сами направились туда, однако разум сдерживал, напоминая: "Отпусти, тоска, на волю, отпусти!" Да не за тоской я туда, убеждал я себя, перекусить, толком не ел ведь еще сегодня.
И тут пришло на память: сидим с дочерью за столом, ужинаем (не вспомню, кстати, за последние пару лет, чтобы мы хотя бы раз обедали вместе). Я поперхнулся и спрашиваю ее:
—   Как думаешь, почему пожилые люди чаще молодых давятся пищей? У меня по нескольку раз на дню что-нибудь в дыхательное горло попадает.
—   А жить торопятся, — не задумываясь ответила она. И таким тоном — вроде как меня этот ее вывод не касается. — Доживать. Вот и глотают, не пережевывая толком.
—   Может, совсем не потому. Скажем, с возрастом дыхательное горло расширяется из-за нехватки организму воздуха. Вот туда и летят всякие крошки.
—   Ты спросил — я ответила, — буркнула она и закончила тему: — Как раз молодым надо больше воздуха, потому что они живут энергичнее, двигаются больше. Чего на диване особенно дышать-то? Лежание трусцой еще не придумали.
В то время диваном я пользовался только по ночам и уж никак не больше ее. Но смолчал.
В "Ласточку" я возвращаться не стал.
А день все длился. Правители что-то опять напридумывали с переводом часов — наверно, в этом все и дело. Раньше в марте дни были короче. Я не хочу видеть этой сплошной серости вокруг — серый снег, серый лед на реке, серое небо. и даже выкрашенная розовым стена дома напротив — серо-розовая. Я закрываю глаза и вижу покрытый яркой зеленью берег, желтые головки одуванчиков, выглядывающих из травы, солнечные блики на реке, веселую лодочку, бегущую к дальнему берегу, и тетку, торгующую возле моста черемшой. Это же весна! Господи! В каком красивом мире мы живем!
Долго ли, коротко ли я так простоял — у меня появлялось ощущение, что передвигаюсь, иду куда-то, — но вот я открыл глаза — и обомлел: прямо передо мной алела целая клумба тюльпанов! Сразу ничего не поняв, я подумал, будто на самом деле глаза мои против воли не захотели открываться, они еще там, в загадочном мире грез. Но нет, цветы были воткнуты в снег, кто-то аккуратно соорудил клумбу из нескольких десятков великолепных голландских тюльпанов. Что тут гадать, окончательно пришел я в себя: отвергнутые цветы! Чье-то счастье кончилось, а может, и не успело начаться...
Дочь поехала учиться в другой город. Точно такой же институт был и у нас, рядом с домом. Я не хотел отпускать ее.
—   Знаешь что, — сказала она и с улыбкой вроде, но в то же время серьезно. И я вздрогнул, увидев в ней ее мать! В точности! И вот это "знаешь что", и интонации. — Знаешь что, — повторила она, — мне спешить некуда, а вот к тебе должны приходить женщины. Время не прощает, когда к нему относятся с пренебрежением. Ты у меня еще мужчина в самый раз, но все-таки иногда заглядывай в календари. А то и останется при доме какая, я только за! Мамой буду называть!
Тут она расхохоталась, а мне что-то совсем не хотелось смеяться. Я-то наверняка знал: никого она больше мамой не назовет.
Дочь уехала и больше не возвращалась. Она регулярно наезжала в гости, но виделись мы мало. Обычно она притаскивала с собой целую компанию друзей, и они почти сразу же отбывали в горы.
—   Ты с нами? — спрашивала она всякий раз, наверняка зная, что я не поеду с ними в альплагерь Ак-Тру и не полезу покорять Белуху.
Женщины? Женщины в доме бывали. Но не задерживались подолгу, ибо рано или поздно отгадывали во мне стремление остаться одному.
После института дочь проехала несколько городов и в конце концов остановилась в Москве. Она инспектирует какие-то крупные сооружения, может, гидростанции, может, еще что-то в этом роде. Спросишь — в ответ хи-хи и ха-ха: не заморачивайся! Во всяком случае, на месте она не сидела.
Справедливости ради надо заметить, что я не так уж сильно печалился из-за домашнего одиночества, правда, жизнь моя изменилась, я превратился в самого примитивного обывателя из тех, кого когда-то презирал. После работы. Да, я же еще не сказал, что работаю. Я инженер в типографии, довольно крупном и никчемном предприятии. Почему никчемном? Дело в том, что подобных предприятий в городе около трехсот и остановку или ликвидацию даже десятка из них не заметит никто. Но мы работаем, потому — трепещите, леса! От упаковок для продуктов до многотомных сочинений местных графоманов — всё наша продукция.
Итак, после работы я ставлю на огонь что-нибудь из полуфабрикатов, которыми запасаюсь в получку и аванс, ужинаю, валюсь на диван (помните разговор с дочерью на тему диванной жизни? Так вот, диван победил!), включаю телевизор. И вот он, весь мир передо мной! Читать я бросил совсем, единственная книга, из которой прочитывал на ночь глядя одну-две страницы, — это что-то вроде учебного пособия "Аварии в строительстве", оставшаяся каким-то чудом со времен учебы дочери. Открываю и читаю: "К недостаткам проектных решений отдельных зданий и сооружений, которые в совокупности строительно-монтажных работ привели к обрушениям, можно отнести недостаточное обеспечение пространственной жесткости и устойчивости полносборных зданий..."
Я забросил даже свою любимую до дрожи рыбалку. С одной стороны, напарников не осталось, с другой — рыбу есть некому. Сам я ее никогда не любил, а вот дочь — другое дело. Наловлю карасей — она сама вызывается чистить. Жена обычно встречала с рыбалки:
—   Наловил — самому и чистить! — Иной раз подобреет: — Так и быть, почищу, только ты ее сначала усыпи, пороть живую не стану.
Потом, оставшись один, я, бывало, устраивал проверку своим подругам, или, по-современному, тестировал их. Выложу улов — и смотрю, выжидаю.
Ответы разнились только в оттенках.
—    Ни за что чистить не буду!
Или:
—    Дорогой, может, ты сам почистишь?
Когда мы расставались, совесть моя была чиста. Хотя бы в какой-то части.
Обычно дочь запускала пойманных карасей в большой таз с водой, рядом ставила посудину для выпотрошенной рыбы.
—   Смотри-ка, шустрый какой! Нет бы отсидеться за спинками у других — суетится, носится туда-сюда. — Она всегда подобным образом разговаривает за делом. — Вот и заметили тебя, дурака, вот и поймали... А ты. Хитрый, да? Мол, я не я и лошадь не моя! Вы тут подыхайте, а я в стороночке подожду, не высовываясь, понаблюдаю. Нет, брат, хитрых у нас не любят, хитрый — это почти что умный, а умный — кость в горле у прочего населения. Ой, посмотрите, удрать решил! — Она возвращает в таз с водой беглеца. — Отважный — это похвально, только знай, братец, если тебя лишили воли, а потом решили сожрать, то уж сожрут непременно.
Прислушиваюсь и думаю, что вот сейчас у нее выпускной класс, пока еще школьница, но немного времени — и попадутся ей в жизни и хитрые, и подлые, и завистливые. Да и других, даст бог, встретит. Вон она сама-то какая — добрая, светлая, хотя и замашки мальчишечьи, и в школе дерется, и рыбу кромсает безжалостно.
День закончился как обычно. За исключением того, что я замерз и, подсчитав часы, проведенные на улице, прикинул: столько времени я за всю зиму не нагулял. Пришел домой, лег на диван и только тут понял, как устал. Подержал в руке пульт от телевизора, отложил и взял учебник. "Обрушаются конструкции, а порой здания и сооружения в процессе эксплуатации в результате перенапряжения несущих конструкций и их элементов..." Этого мне хватило, чтобы уснуть.

И все-таки нынешний март выдался необычным. Днем плюсовые температуры иногда позволяли даже ходить без пальто. Шли дни, и все набирало и набирало силу тепло.
Однажды вечером в новостной программе телевидения сообщили о серьезной аварии на Лесогорской ГЭС. Мне запомнилось только, что есть опасность затопления жилых поселков, и название реки — Ву- окса. Что-то прибалтийское, финское почудилось мне в этом названии. Посмотрел в энциклопедии — Карелия. Подумал: наверно, моя драгоценная дочура уже там, это, скорее всего, по ее части. И тут меня накрыло какое-то непонятное волнение. С чего бы, в первый раз, что ли? — спрашивал я себя. В конце концов, она не в МЧС служит, не в спасательном отряде. Но беспокойство не проходило. Тогда я набрал номер мобильника и услышал холодное: аппарат вызываемого абонента выключен или.
—    Или, — повторял я, не дослушав, — или.
Я ходил по квартире, заглядывая поочередно то на кухню, то в комнату дочери, как будто она по неведомому волшебству вдруг очутилась бы в своем уголке, где ничего со времени ее отъезда не тронуто. Я не мог взять в толк, какие действия предпринять. Бежать в аэропорт? На Москву рейсы только утром. А если пробираться прямо туда, к этой самой Вуоксе, все равно через Москву?.. Но кто пустит, там же чрезвычайная ситуация! И где это, я никогда не был в тех краях: Карелия, Петрозаводск. а дальше?..
Я знал, знал эти минуты бессилия, когда видишь себя здоровым, готовым на поступки, но ситуация парализует тебя, не дает возможности проявить ни разум, ни волю, ни смелость.
Снова и снова звоню. "Или", "или", "или"!..
Вымотанный до предела, я рухнул на диван, и тут — звонок.
—    Ты чего, папка? Восемнадцать пропущенных звонков! Случилось
что?
А я говорить не могу! Открываю рот, изо всей силы пытаюсь хоть что-нибудь вытолкнуть из горла — бесполезно!
—   Алле! — наконец выпускают мои связки нечто хрипло-придушенное.
—    Папа! — В голосе ее уже настоящее беспокойство.
—    Да-да, доченька, — произнес я уже более-менее отчетливо.
—    С тобой все нормально?
—    Да я-то в порядке, а вот ты.
—   У нас тут экстренное совещание, трубу пришлось отключить. В Карелии проблемы.
—   Знаю, знаю! — не дослушал я. — В новостях передали. Вот я и подумал, тебя туда послали разбираться.
Она рассмеялась.
—   Эх, папуля! Я давно уже сама посылаю. Вот ничего же не знаешь про свою дочь...
—   А ты не напишешь, не позвонишь лишний раз! — рассердился я. — Занятые мы, как же!
—   Приезжай давай, выбирайся, мне-то в ближайшее время не светит. Если честно — соскучилась.
—    Женихи, поди.
—   Ага, в очередь! Домой иду — палками отгоняю! Всё, папка, пока, у меня аврал продолжается.
Мне отчего-то стало душно, того и гляди — сердце прижмет. Не хватало только приступа. Пойду на улицу, подышу. Одеваюсь и поглядываю на часы: у нас восемь вечера, в Москве — пять. Смотри- ка, посылает она!..
Через три дома от моего, на углу проспекта и боковой улочки пожилая женщина продавала нарциссы. Ей-богу, не припомню, чтобы у нас в марте цвели нарциссы, но и март нынче больше на апрель похож. Наши, точно не голландские. откуда бы у бабули быть голландским?
—   Купите девушке цветы! — посмотрела она на меня без особой надежды. А голос печален, совсем не к цветам.
—    Хм. цветы! — усмехнулся я, проходя мимо. — Девушке!
Сделал еще несколько шагов и резко повернул назад. Ну конечно же
цветы! Конечно же девушке!
Цветы умеют улыбаться. Вы не знали? Особенно вот эти, нарциссы, ранние, весенние — цветы любви и надежды. Они преобразили мое жилье, они такие красивые рядом с ней, такой красивой!
Назавтра был выходной. С утра меня начало одолевать какое-то смешанное чувство праздника и беспокойства. Нарциссы смотрели со своего возвышения торжественно и с некоторым превосходством. Мне показалось, будто они посвежели, помолодели.
Я решил прогуляться, ходил долго, бесцельно — и не заметил, как ноги сами привели меня в "Ласточку". Там был всего один посетитель, он сидел спиной к выходу, лицом к барной стойке. Заказав маленькую рюмку коньяку и кофе, я обернулся и узнал в одиноко сидящем человеке того самого пожилого мужчину, что сидел точно на этом же месте в прошлый раз. Одежда, застегнутая на верхнюю пуговицу рубашка, напряженная фигура. Но что самое удивительное — слезы! Те же — плоские, мутные. И телефон в руке, только мне не разглядеть отсюда, есть ли на нем красная полоска. Как в прошлый раз, я подумал, что неприлично вот так разглядывать незнакомых людей, и ничего не мог с собой поделать. Но чем дольше я смотрел на него, тем больше сомневался, тот ли это посетитель? Лицо не так удлинено, морщин на лице поменьше, кадык — заметная деталь — не столь остро выпирает.
Нет, конечно же, это не он. Это другой.