"Саша!" - увидев в церкви знакомого человека, обрадовался я. И он повернулся в мою сторону, взял за руку, посмотрел умными глазами в мои суматошные, но коротко выслушав сбивчивые речи, снова отвернулся к окну, в которое смотрел мгновение назад. За высоким стрельчатым окном шёл снег, крупными белыми хлопьями укрывая чисто убранный с утра церковный двор. В храме тоже царило движение: прибывавшие к службе прихожане ставили свечки, подавали пометки, испрашивали благословения у проходивших мимо батюшек. А коротко стриженный седоватый человек в тёмной куртке, не двигаясь сидел в инвалидной коляске, будто отгородившись от всего внезапным уходом в себя. Колясочников в Серафимовской церкви трое или четверо, из них я только Сашу знаю по имени и в лицо, узнаю по голосу, когда говорим по телефону. Правда, голос меняется, если Александр чувствует себя хуже, чем обычно. И хотя ошибки быть не может: Саша чаще всего дома один, и даже если рядом есть добровольные помощники или посетители, трубку всегда берёт сам, как бы трудно не было удержать её в скованных болезнью руках, всё равно переспрашиваешь: "Саша, это ты?" А тут в церкви не переспросишь, служба уже начинается с возгласа: "Благослови, Владыко!" и голоса из
алтаря: "Во имя Отца, и Сына, и Святага Духа". Смутные сомнения вроде: "Не обознался ли?" нахлынут потом, когда по пути к автобусной остановке спрошу у жены: "Ты чего к Саше не подошла?" "А где ты его видел?" - услышу в ответ. И скажу: "В церкви у окна, между иконами Спасителя и Хлыновской Божьей Матери", чтобы услышать: "Нет, это не он был..."
Конечно, так бывает: окликнешь человека, проговоришь с ним минут несколько и только по всё более настороженным ответам догадаешься:
"Не того окликнул, не тот отозвался..." Вот у меня приятель в вагоне СВ скорого поезда, увозившего его в направлении, противоположном месту назначения, с ОБХССником разговаривал весь вечер, будучи уверен, что перед ним действующий губернатор края. Но тут-то Саша, как можно было не узнать, перепутать...
Толком не знаю ни жизни его, ни фамилии. Но звоню, называя по имени, прихожу, чтобы спросить: "Почему у меня так, а не иначе?" У меня, понимаете!? А он, прикованный недугом к инвалидному креслу (мистика какая-то: сначала напечаталось - "кресту" - Н.П.) знает не только ответ, но и причину всех нестроений, смотрит на меня умными глазами и подсказывает выход за выходом из тупиков, которые мне то ли виделись таковыми, то ли таковыми и были на самом деле. А у него самого таких тупиков по жизни на порядок больше. Просто никогда прежде он не рассказывал, что родился в Кирове в 1947 году, а в первый класс пошёл в 25-ю школу, что на улице Большевиков, 56. Находилась она в таком красном здании, в котором потом ещё военкомат располагался.
А после 8 класса вдруг перешёл в школу рабочей молодежи, ШРМ № 17. "Это напротив магазина "Искра", - объясняет Александр и, замечая, как напряжённо я думаю, пытаясь вспомнить, где у нас в Кирове располагался этот магазин, в витрины которого смотрелась с противоположной стороны улицы такая замечательная ШРМ, смеётся: "Ты не кировский что ли?" - "Кировский", - уже над самим собой посмеиваясь, отвечаю я, наконец-то сообразив, что ШРМ эта вполне могла находиться в доме на улице Ленина, знаменитом тем, что в нём в 1918 году содержали перед отправкой в Алапаевск, к месту казни, последних из рода Романовых: великого князя Сергея Михайловича, князей императорской крови Ивана Константиновича и Игоря Константиновича, а также Владимира Павловича Палея, сына великого князя Павла Александровича от морганического брака...
Саша в той школе не только учился, но и работал лаборантом. Так складывалась его жизнь
-           судьба будто подгоняла его, до поры не давая возможности узнать, почему он должен торопиться, успеть и научиться, и наработаться. Поступив
в Кировский пединститут на исторический факультет, окончив его в 1971 году, он ведь успел и медицинское образование получить. Я, признаться, не сразу понял, почему в медтехникуме он учился на акушерском. Но утомлять расспросами не стал
-           ему и так трудно даются слова по причине всё того же недуга. А потом потихоньку и сам стал догадываться, узнав из короткого, больше похожего на биографическую справку, рассказа, что мама его умерла в 1949 году из-за трагически сложившегося подпольного аборта. Вот только если учесть, что
в том же 1949-м отца-фронтовика, воевавшего на Западном фронте, раненного в голову и руку, отправили в Норильские лагеря и только после смерти Сталина в 1953 году освободили; что ещё раньше, в 1927 году, деда по маминой линии, церковного старосту Николая Гурьяновича Бычихина, ни с того ни с сего к кулакам приписали и выслали из Вожгальской волости, что впору Александру было ещё и юридическое образование получать.
Вот только не судьба была такому триптиху случиться - болезнь не дала, лишив его способности самостоятельно передвигаться, хоть как-то себя обихаживать. Но трудней всего было пережить на первых порах, "когда ноги перестали и все разом покинули, никто не навещал" - институтские друзья, товарищи прежних лет, просто знакомые. И у меня такое ощущение, что до сих пор они не вернулись.
Как-то в разговоре с Сашей обмолвился об успехах вятских писателей, назвал несколько фамилий. За одну он ухватился, как за ниточку, говорит: "А вот с этим мы учились..." Ну, я и спросил: "Привести?" Саша наклонил голову, и нельзя было понять - прячет ли он глаза, увлажнённые слезами, соглашается или выражает сомнение? Конечно, никого привести я не смог, история Сашиной жизни и через сорок лет не сподвигла однокурсника бросить всё и прийти к нему...
А потом Саша назвал другие имена: бабушки Марии Никодимовны, которая при неверующих родителях водила его в церковь, епископа Вениамина Тихоницкого, отца Сергия Гомаюнова, отца Серафима Исупова, других батюшек, в разное время служивших в Серафимовской церкви.
Уже ни одно поколение священнослужителей поменялось в храме, в который Саша ходит с 1981 года. Не стану исправлять глагола. В церковь ведь ходят, даже если добрые люди привозят в инвалидной коляске, помогают приложиться к иконам и, оставляя в уголочке, не забывают вернуться, чтобы увезти после службы домой. Вообще-то из церкви и они не выходят, просто оставляют Сашу наедине с Литургией, понимая - Бог даёт ему больше. Настолько, что нам остаётся только спрашивать Сашиных советов по самым разным вопросам. А он отвечает односложно, так, чтобы нам было понятнее. И при этом отрезает по кусочку от белой тесомочки, которую освятили для него на Поясе Пресвятой Богородице в Дивеево. Святыню эту с Афона привозили в Дивеевскую обитель и Саше довелось тогда побывать там. Столпотворение было невероятное, ни о какой очереди и говорить не приходилось, оставалось только молиться. Он и молился в сторонке, опираясь локтями на поручни инвалидной коляски. И вдруг кто-то протянул ему через ограждение эту освященную тесомочку, может быть метр длиной, может быть меньше. Но и этой долей малой он делиться с другими, не обращая внимания на упреждающее: "Саша, себе-то оставь!"
Саша умеет помогать, хотя помощь нужна ему. Но наши попытки помочь нередко выглядят суматошными, неорганизованными, неуклюжими. Помню себя, заполошно помогавшего ему одолеть расстояние от стены к дивану, настолько заполошно, что Саша сказал: "Да не тяни ты, просто поддерживай..." Вот ведь что нужно- то зачастую: просто поддерживать. В любых ситуациях, при любых обстоятельствах не тянуть, больно сжимая плечо, а бережно поддерживать. И этому, получается, нужно учиться у Саши...
Мы знакомы с ним ни один год. И столько он от меня всякого наслушался: тут книга вышла, там дело застопорилось... А сам только однажды сказал: "Напиши, как нам, болящим, тяжело..." Что-то граничащее с отчаянием слышалось в этих словах. Но уже при следующей встрече и следа от этого пограничного чувства не осталось, попытку вернуться к тому разговору он пресёк: "Кому это интересно..." Но у кого ещё, Саша, нам учиться негромкому мужеству жить и верить, любить и надеяться? У кого, Саша? Он смотрит на меня умными глазами и говорит: "Пиши...". Пишу...

- Света, давно ли болела-то, - напоминают хрупкой девушке, остановившейся холодным зимним вечером для разговора у выхода с церковного двора. Она и в самом деле одета легко: безрукавая тужурка поверх синего сатинового рабочего халата, тонкая шаль, покрывающая голову и плечи, короткие, чуть выше лодыжек, обрезанные валеночки. А ветер пронизывающий, а снег сыплет мелкими холодными крупинками, обжигая студёным сечением лицо и руки. И Света невольно ёжится, подтверждая слова проходивших мимо: "Конечно, мёрзнет. Уж больно худа, не жириночки". Но тут же берёт себя в руки, всем своим видом показывая: молнии слов светозарных, в самую душу проникающих в светлые часы Божественной литургии, всё ещё согревают её. И беседа о творчестве духовного писателя, герои произведений которого ходят в церковь сызмальства, любят сребротканный лад церковнославянского языка, каждое слово которого кажется золотым и крепким, как таинственный адамантов камень, тепла настолько, что завершать её не хочется. И Света находит в своей душе слова, которые не дают разговору прерваться. Тем более что всё так совпадает. "До Рождества ещё далеко, без малого месяц, но оно уже обдаёт тебя снежной пылью", - сказано в книге, прочитанной накануне. А снежный ворох, подхваченный холодным ветром, и в самом деле обдаёт с ног до головы, и всё вокруг кажется серебряным: метель не стихающая, крыльцо занесённое, деревья и люди снегом припорошенные. "А давайте я вас провожу", - тихо, но уверенно говорит Света и, перешагивая невидимый порог, выходит с нами за чёрные кованные ворота, между тонких прутьев которых пролетают, не задерживаясь, снежинки.
Представить Свету вне храма невозможно. Она и родилась, наверное, для того, чтобы неотступно находиться там, где всё светло и тихо, всё от сердца и от души, от чистоты и святости, от улыбки Господней. Где серебристо позвякивая в алтаре, колеблется кадило в руке седовласого батюшки, а с клироса поют хрустальными голосами: "Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою, воздеяние руку моею - жертва вечерняя". Где батюшка объяснит в проповеди, что сочетание слов "жертва вечерняя" указывает на то, что поётся эта молитва за вечерним богослужением, а слово "исправится" здесь употребляется не в значении "пусть будет исправлена, поправлена", а говорит о человеке, который исполняет свои обязанности, свою должность исправно, регулярно, твердо, обычно заведённым порядком. Тогда и молитва его возносится как ароматный кадильный дым вверх, к престолу Божию, а не стелется по земле в нашем равнодушии и холодности. И "воздеяние руку моею" напоминает не только о временах древних, когда молились, воздевая руки, указывая на стремление души человеческой к Всемогущему Господу, но и о нынешних молитвах священнослужителей и старцев с воздетыми руками.
И так легко поверить в то, что жизнь наша есть цвет и дым, и роса утренняя воистину. Где радостно внимать молитвенному слогу церковных песнопений и грустить только от того, что мало кто постиг пока светозарный язык житий, Пролога, Великого Канона Андрея Критского, Миней, Триоды Цветной и Постной, Откоиха и Псалтыри. Где хочется служить по мере сил и знаний тому, чтобы как можно больше людей не только отзывались на язык славянских речений и златых струй вод Господних, но и видели в нём звёзды и лучи, камения многоцветные и чистоту снега горного светлейшую и молнии проповедания, во тьме сидящих просвещающие, слыша ангельские гласы: "Жизнь наша есть цвет и дым, и роса утренняя воистину".
Света и служит, неотлучно находясь в храме до службы и во время неё, от первого "Вонмем" и до завершающего "Благослови, Владыко" и благословения паствы священником. И исполняет свои обязанности исправно, показывая своим примером, как должно исправлять свою должность. Однажды заглянул в церковь чуть за полдень, когда утренняя служба давно завершилась, а до вечернего богослужения ещё было достаточно времени. И замер у порога, не решаясь идти по чисто вымытому полу. А Света не просто мыла пол, она ещё и стоявшей рядом девочке объясняла: "Видишь, как церковь улыбнулась. Это потому что мы с тобой постарались". И мою нерешительность видя, заметила: "Иди, Николай, мы ведь подотрём..."
Впрочем, и после объявления времени начала ранней и поздней Литургии следующего дня у Светы ещё много дел в храме, для выполнения яко кадило пред Тобою, воздеяние руку моею - жертва вечерняя". Где батюшка объяснит в проповеди, что сочетание слов "жертва вечерняя" указывает на то, что поётся эта молитва за вечерним богослужением, а слово "исправится" здесь употребляется не в значении "пусть будет исправлена, поправлена", а говорит о человеке, который исполняет свои обязанности, свою должность исправно, регулярно, твердо, обычно заведённым порядком. Тогда и молитва его возносится как ароматный кадильный дым вверх, к престолу Божию, а не стелется по земле в нашем равнодушии и холодности. И "воздеяние руку моею" напоминает не только о временах древних, когда молились, воздевая руки, указывая на стремление души человеческой к Всемогущему Господу, но и о нынешних молитвах священнослужителей и старцев с воздетыми руками.
И так легко поверить в то, что жизнь наша есть цвет и дым, и роса утренняя воистину. Где радостно внимать молитвенному слогу церковных песнопений и грустить только от того, что мало кто постиг пока светозарный язык житий, Пролога, Великого Канона Андрея Критского, Миней, Триоды Цветной и Постной, Откоиха и Псалтыри. Где хочется служить по мере сил и знаний тому, чтобы как можно больше людей не только отзывались на язык славянских речений и златых струй вод Господних, но и видели в нём звёзды и лучи, камения многоцветные и чистоту снега горного светлейшую и молнии проповедания, во тьме сидящих просвещающие, слыша ангельские гласы: "Жизнь наша есть цвет и дым, и роса утренняя воистину".
Света и служит, неотлучно находясь в храме до службы и во время неё, от первого "Вонмем" и до завершающего "Благослови, Владыко" и благословения паствы священником. И исполняет свои обязанности исправно, показывая своим примером, как должно исправлять свою должность. Однажды заглянул в церковь чуть за полдень, когда утренняя служба давно завершилась, а до вечернего богослужения ещё было достаточно времени. И замер у порога, не решаясь идти по чисто вымытому полу. А Света не просто мыла пол, она ещё и стоявшей рядом девочке объясняла: "Видишь, как церковь улыбнулась. Это потому что мы с тобой постарались". И мою нерешительность видя, заметила: "Иди, Николай, мы ведь подотрём..."
Впрочем, и после объявления времени начала ранней и поздней Литургии следующего дня у Светы ещё много дел в храме, для выполненияяко кадило пред Тобою, воздеяние руку моею - жертва вечерняя". Где батюшка объяснит в проповеди, что сочетание слов "жертва вечерняя" указывает на то, что поётся эта молитва за вечерним богослужением, а слово "исправится" здесь употребляется не в значении "пусть будет исправлена, поправлена", а говорит о человеке, который исполняет свои обязанности, свою должность исправно, регулярно, твердо, обычно заведённым порядком. Тогда и молитва его возносится как ароматный кадильный дым вверх, к престолу Божию, а не стелется по земле в нашем равнодушии и холодности. И "воздеяние руку моею" напоминает не только о временах древних, когда молились, воздевая руки, указывая на стремление души человеческой к Всемогущему Господу, но и о нынешних молитвах священнослужителей и старцев с воздетыми руками.
И так легко поверить в то, что жизнь наша есть цвет и дым, и роса утренняя воистину. Где радостно внимать молитвенному слогу церковных песнопений и грустить только от того, что мало кто постиг пока светозарный язык житий, Пролога, Великого Канона Андрея Критского, Миней, Триоды Цветной и Постной, Откоиха и Псалтыри. Где хочется служить по мере сил и знаний тому, чтобы как можно больше людей не только отзывались на язык славянских речений и златых струй вод Господних, но и видели в нём звёзды и лучи, камения многоцветные и чистоту снега горного светлейшую и молнии проповедания, во тьме сидящих просвещающие, слыша ангельские гласы: "Жизнь наша есть цвет и дым, и роса утренняя воистину".
Света и служит, неотлучно находясь в храме до службы и во время неё, от первого "Вонмем" и до завершающего "Благослови, Владыко" и благословения паствы священником. И исполняет свои обязанности исправно, показывая своим примером, как должно исправлять свою должность. Однажды заглянул в церковь чуть за полдень, когда утренняя служба давно завершилась, а до вечернего богослужения ещё было достаточно времени. И замер у порога, не решаясь идти по чисто вымытому полу. А Света не просто мыла пол, она ещё и стоявшей рядом девочке объясняла: "Видишь, как церковь улыбнулась. Это потому что мы с тобой постарались". И мою нерешительность видя, заметила: "Иди, Николай, мы ведь подотрём..."
Впрочем, и после объявления времени начала ранней и поздней Литургии следующего дня у Светы ещё много дел в храме, для выполнения которых она остаётся под его сводами и после того, как покинет намоленное помещение последний прихожанин. Но в тот ветреный и метельный вечер она вышла вместе со всеми и, отыскав глазами среди идущих уже по церковному двору того, кто упомянут был в "Епархиальном вестнике" как знаток биографии и творчества Василия Никифорова-Волгина, поспешила за ним.. Всегда молчаливая, она первой начала разговор о Никифорове-Волгине, произведения которого открыла для себя, можно сказать, не выходя с церковного двора: ведь именно в церковных лавках этого богоспасаемого города чудесным образом стали появляться переиздания двух вышедших ещё при жизни Василия Акимовича книг - "Земля - именинница" и "Дорожный посох", и составленные уже на их основе издания более поздней поры "Серебряная метель", "Заутреня святителей", "Воспоминания детства", "Алтарь затворенный", "Родные огни". Каждая из них касалась её души, поражая не только точным описанием повседневной церковной жизни, но и настоящей поэзией веры, подлинным торжеством православия. Но и объявленный знатоком читал те же книги, приобретая их в тех же церковных лавках того же богоспасаемого града, в основном из предисловий и послесловий к ним узнавая щемящие душу подробности короткой земной жизни Василия Акимовича Никифорова-Волгина, начавшейся в деревне Маркуши Калязинского уезда Тверской губернии 26 декабря 1900 года по старому стилю, в рождественский сочельник 6 января 1901 года по новому, продолжавшейся годами творчества в Нарве и завершившейся в Кирове, где его расстреляли 14 декабря 1941 года, а реабилитировали в 1991 году.
Что можно было прибавить к тому, что знала Света? То, что о наследнике творчества Ивана Шмелева довелось узнать от коллеги по перу, которому в свою очередь поведала о Никифорове- Волгине настоятельница вятского женского Преображенского монастыря игуменья София.
Что и сам старался не пропускать потом ни одной из встречавшихся книг Василия Акимовича Никифорова-Волгина, с каждым новым прочтением понимая, как близок становится этот литератор, который писал: "Мать творит тесто для пирога, влив в него ложечку святой воды, а отец читает Библию. За окном ветер гудит в берёзах, ходит крещенский мороз, похрустывая валенками. Завтра на отрывном "численнике" покажется красная цифра 6 и под ней будет написано звучащее крещенской морозной водою слово: Богоявление". Что эстафету узнавания продолжали неизвестные прежде подробности последних месяцев жизни Никифорова-Волгина со страниц "Балтийского архива", которые любезно предоставила кандидат филологических наук, преподаватель Московского государственного  областного университета Ольга Юрьевна Лапко.
И материалы дела № 280, с которыми довелось ознакомиться в Государственном архиве социальнополитической истории Кировской области. Да и публикации в журналах "Русский паломник", "Русская провинция", "Новая литературная жизнь Твери" и в других изданиях что-то прибавляли, как и переписка с тверскими краеведами и общение по телефону с заведующим архивом Кировского управления ФСБ.
Но больше всё-таки дал тот зимний разговор со Светой, которая после вечерней службы в Серафимовской церкви вышла за церковные ворота и шла по заметённой снегом улице Орловской рядом, делясь своим пониманием творчества Никифорова-Волгина, интересуясь тем, как я его понимаю. Почему я? Ведь столько умных людей вокруг, столько знающих и понимающих.
Но почему-то во всей Вятке в тот зимний, переметённый серебряной метелью вечер не встретилось Свете другого умеющего слушать и понимать сквозь морозный отзвук вечернего рассеченного мелкими холодными крошками метельного ветра рассказ о зыбких струнах боговдохновенных речений, пересыпающих жемчуг Божиих слов. Я ведь и в самом деле старался больше её слушать, потому что отливающие божественным жемчугом боговдохновенные речения в ней не столько от книг, сколько от жизни, совпавшей с описанным в книгах. И от этого совпадения книги эти стали дороже. А жизнь, церковная жизнь, ещё драгоценнее. И пройдя с нами квартал, на углу Орловской и Казанской улиц Света пожелала мне с женой "Ангела-хранителя в дорогу" и пошла обратно к храму, вне которого её и представить было нельзя.
Её называют железной, дополняя характеристику ещё более жёстким словосочетанием "стальная пружина". А она стоит возле Хлыновской иконы Божией Матери, тонкая былинка православия, хрупкая веточка веры в широком для её почти бестелесого существа синем сатиновом рабочем халате, скромненьком белом платочке, завязанном под подбородком легким старушечьим узлом. Сокровенно внимает начальным молитвам зачинающегося в утреннем храме богослужения, с трепетом душевным отзываясь на возглашенное дьяконом: "Господу Богу помолимся", батюшкино: "благословение Господне на вас на всех", не склоняя голову разве что когда слышится: "Главы свои, оглашенные, преклоните". Вот уж что не про Свету, верную областного университета Ольга Юрьевна Лапко.
И материалы дела № 280, с которыми довелось ознакомиться в Государственном архиве социальнополитической истории Кировской области. Да и публикации в журналах "Русский паломник", "Русская провинция", "Новая литературная жизнь Твери" и в других изданиях что-то прибавляли, как и переписка с тверскими краеведами и общение по телефону с заведующим архивом Кировского управления ФСБ.
Но больше всё-таки дал тот зимний разговор со Светой, которая после вечерней службы в Серафимовской церкви вышла за церковные ворота и шла по заметённой снегом улице Орловской рядом, делясь своим пониманием творчества Никифорова-Волгина, интересуясь тем, как я его понимаю. Почему я? Ведь столько умных людей вокруг, столько знающих и понимающих.
Но почему-то во всей Вятке в тот зимний, переметённый серебряной метелью вечер не встретилось Свете другого умеющего слушать и понимать сквозь морозный отзвук вечернего рассеченного мелкими холодными крошками метельного ветра рассказ о зыбких струнах боговдохновенных речений, пересыпающих жемчуг Божиих слов. Я ведь и в самом деле старался больше её слушать, потому что отливающие божественным жемчугом боговдохновенные речения в ней не столько от книг, сколько от жизни, совпавшей с описанным в книгах. И от этого совпадения книги эти стали дороже. А жизнь, церковная жизнь, ещё драгоценнее. И пройдя с нами квартал, на углу Орловской и Казанской улиц Света пожелала мне с женой "Ангела-хранителя в дорогу" и пошла обратно к храму, вне которого её и представить было нельзя.
Её называют железной, дополняя характеристику ещё более жёстким словосочетанием "стальная пружина". А она стоит возле Хлыновской иконы Божией Матери, тонкая былинка православия, хрупкая веточка веры в широком для её почти бестелесого существа синем сатиновом рабочем халате, скромненьком белом платочке, завязанном под подбородком легким старушечьим узлом. Сокровенно внимает начальным молитвам зачинающегося в утреннем храме богослужения, с трепетом душевным отзываясь на возглашенное дьяконом: "Господу Богу помолимся", батюшкино: "благословение Господне на вас на всех", не склоняя голову разве что когда слышится: "Главы свои, оглашенные, преклоните". Вот уж что не про Свету, верную  из верных, свою из своих. Тонкими пальцами, а не шильцем, как другие служащие, выбирает она свечные огарки из лунок подсвечников, стоящих возле праздничной иконы, а выбрав, опять склоняется до самого мраморного пола, чтобы положить выбранное в продолговатый свечной ящик. Распрямившись, как лоза, принимает переданные к празднику не зажжённые свечи и не прячет их в свечной ящик, а зажигая от ровно горящих свечей, ставит на освободившиеся места.
И на всякую просьбу откликается, не позволяя себе, как иногда случается у других, строго прикрикнуть: "Смотреть туда!", даже если не в урочную минуту застала эта просьба.
- Света, а исповедь нынче где будет? - спрашивают её шёпотом, передавая с рук на руки ветхую старушку, которую следует привести к одному из принимающих исповедь священников.
И Света ведёт, не забывая поинтересоваться у бабушки: "К отцу Симеону пойдёшь? Он вон у того окна исповедников принимает". Бабушка кивает на ходу, Света приводит её к началу очереди, ставит впереди всех и ждёт, пока седой отец Симеон, недавно уступивший своё настоятельство молодому ключарю, не освободится. Потом, придерживая старушку под локотки, помогает ей взойти на солею, подводит к отцу Симеону, уже вопрошающему: "Ну, в чём согрешила?" А сама идёт к Серафиму, который всегда к ней строг и требует ещё большего смирения, чем у неё есть. А у Светы кроме исповеди к нему нынче и просьба есть, к брату хочет отпроситься съездить. Отец Серафим, старейший священник Серафимовского храма, хмурится, молча собирает свечи исповедников с аналоя, и ничего не говоря, направляется с ними в алтарь. Света смотрит ему вслед умоляюще, он не выдерживает этого взгляда, останавливается у приоткрытой дверки, возвращается к Свете, что- то строго спрашивая у неё. "А вы благословите",
- отвечает она ему, не опуская глаз. И отец Серафим, ещё раньше благословив её на причастие, благословляет и на поездку. Света целует благословляющие руки старца, спускается с солеи и тут же безмолвно откликается на вопрос коренастого мужчины-захожанина: "А икона Киприана и Иустинии тут есть? А то я всё обошёл и не видел". Света знает, что такой иконы в Серафимовской церкви нет, ведёт мужчину к иконе Всех святых и говорит: "Здесь постойте, помолитесь и так вот голову склоните". И сама склоняется головой так трогательно и умиленно, что только и остаётся последовать её примеру и стоять со склонённой головой возле указанной иконы.
А Света уже на клиросе поёт с певчими: "Господи помилуй, Господи помилуй, Господи по- м-м-илуй!" А Света уже в атласном, отливающем серебром фартуке и в таких же атласно-серебряных нарукавниках подаёт причастникам церковную теплоту в серебряных чашечках, успевая и антидор в протянутые ладошки положить, и половинки просфоры. А Света уже и сама, передавая атласносеребряную униформу Таисии, становится в конец очереди готовящихся к принятию Святых Христовых Таинств. Но, замечая в начале двух деточек, которым без помощи взрослых до чаши не дотянутся, снова спешит на помощь, подхватывая их на руки и поднося к причастию. А потом и сама благоговейно причащается, целуя затем край чаши, принимая из рук стоящих в стороне у столика церковную теплоту в серебряных чашечках для запивания, крошечку антидора, половинку просфоры...
Света - имя мирское, её бы Фотинией звать.
А она не настаивает, как иные Светланы, только- только из мира шагнувшие под церковные своды, не только в церковном обиходе Фотиниями себя величающие. А она — Света. Потому что не в имени дело, а существе, не в словах, а в сути и сердцевине, а проще говоря - в душе. И светло в Серафимовском храме, и на улице Орловской не так метельно, будто кто заслоняет тебя от колючего ветра, напоминая слова героев произведений дивного духовного писателя Никифорова-Волгина, всё чаще и на Вятке звучащие: "Душу мою озари сияньми невечерними, зарею пресветлою озари концы Вселенной жизнь нестареемая".