Явилось и промолвило: не мешкай,
отбрось и лень, и негу, и уют...
Вон Пушкина — по строчке, по усмешке,
по трости и цилиндру узнают.

Упорство ли, судьбы ль предначертанье,
обыденным ли
жажда пренебречь —
там каждая строфа восходит к тайне,
там каждый жест обожествляет речь.

С живыми
                   слава чуточку лукавит:
поэзия вне рамок и опек —
то воспарит она в умах, то канет,
явив златой или
                            железный век.

Давай махнем по пушкинским местам
с оказией от станции Опочка...
И след возьмет пронзительная строчка,
и молодость настигнет по пятам.

Развеемся у стен монастыря...
Гуляй, поэт, в малиновой рубахе!
Подальше от шпицрутенов и плахи,
восторженными ямбами соря.

Корица, имбирь, кардамон и шафран —
Как сказочен запах неведомых стран!
Туда увлекает моя половина
Отведать их блюда, опробовать вина.

Мы ходим в музеи, блуждаем по замкам
И делаем сэлфи с Петраркой, с Бальзаком.
Стоим мы в раздумье у стен крепостных,
Глядим на людей у фонтанов цветных.

На рынке гуляем с глазами вразбег…
Когда-то бывал здесь поэт Улугбек.
Прекрасен узор, нанесенный на медь,
Вот так ты словами обязан владеть!

Как камень подогнан, как танец горяч,
Уютно кафе, восхитителен ланч!
О многом читал или видел в кино,
Душой окунуться — важней все равно!

Вот площадь, где Данте влюбился до слез.
Вот сад, где Сервантес бродил среди роз.
Вот дом, где поэмы слагал Низами.
Так боги общались с простыми людьми.

Мы были дерзки и крылаты.
Вполне возможен был арест;
Всяк знал, что он войдет к Пилату
И понесет на гору крест.

Но прокуратор был не пятым,
Да и гора была не та,
А всяк считал себя распятым,
Сживаясь с образом Христа...

Но рынок наступил на горло
И песни, и моей мечты.
Кто был «распят», их всех расперло,
Размыло прежние черты.

И было много слов и зелья,
Был нескончаемый кураж,
Повсюду жаждали везенья
И попадания в тираж.

Манили блеск в грошовом сплаве
Значков и яркость пышных лент.
...Не рвись, душа, к ущербной славе,
В ней ни любви, ни Бога нет.

Верни, душа, верни, растраченные страсти,
К Монмартру восходя, себя забыть от счастья.

В Венеции внимать поющим гондольерам
И в Финикии жить, воссозданной Гомером.

Пучину наблюдать с играющей ставридой
И белый теплоход меж Сциллой и Харибдой.

Как мрамор их стыдлив и драматична бронза,
Щедры здесь небеса до радостей и солнца!

Мне лишь закатный луч прогрел полоску жизни,
В той несвободе есть упрек моей отчизне…

Жила душа в тоске по всем земным пределам.
Но думаю, идя к восполненным пробелам:

Не правда ль, велика цена такой свободы,
Чтоб родины моей обрушивались своды?..

Где-то в общагах брожу молодежных
В поисках вечных, почти безнадежных;
Встретить пытаюсь давнишнего друга,
Угол ищу свой в пустых комнатенках.
Нет никого из старинного круга:
Тычусь в чужие созвездья в потемках.
Снятся века мне угрюмые, давние,
Яркие камни, девчонки, свидания.
С этой беседую, с той засыпаю,
К третьей подруге шагаю с букетом.
В той ирреальности что-то кропаю,
Дама танцует, скользя по паркетам.
Музыка в сон ворвалась из реальности,
Реет оркестр в перевернутой яме…
Миг отделял меня от гениальности:
Нет ничего разрушительней яви!

Покуда не отрезана коса,
Востребованы молодость, краса,
И тела вожделенная упругость;
Востребованы
Ветреность и глупость,
Сближающие нас
На полчаса.

Я чистый лист, я лиственницы ствол,
Коры нарост и сгусток темных смол,
Я чистый, я не знал ни слов, ни слез,
Но кто-то же купил, спилил, увез.
Чем буду я — доской, бруском, столбом,
А, может, плахой, и преступник лбом
В меня упрется, телом трепеща,
И будет ждать секиры палача...

Быть может, я хотел достать до звезд,
А суждено мне превратиться в мост,
А, может, мне дано звучать альтом,
Божественно... в сиянии святом?
Я произрос, и все еще так мило,
И солнца луч, и зелень хлорофилла.
И засухи случались, и мороз,
Но я все рос, и все зачем-то рос.
Я чистый, я не знал ни слов, ни слез,
Ни увозящих к небыли колес.