Я умру в обозначенный день,
На четвертом ладу циферблата,
Когда стает на окнах шагрень
Февраля в переулках Арбата.

Не прося покаяний и благ,
Я умру в кутеже стылой ночи –
Не с отчаянья, а просто так,
Не с намереньем, а между прочим.

На одре опустелых дорог,
Забываясь, ни много, ни мало
Загадаю глотать барный смог
И плясать под литавры бокалов.

На обшарпанных стенах кофейнь
Оплывать зачарованной тенью,
Пить с крыш улиц небесную чернь
Поднебесного грехопаденья.

Чтобы прыгать в бульваров залив,
Выдувать водосточных труб песни,
Где дрейфуют домов корабли
С Патриарших на Красную Пресню.

Стану слушать кабацких Моин,
Когда скроюсь в грунтовых вод тени –
Буду жив в отраженьи витрин,
Будет так же все в луж отраженьи.

Будут пить и уже не меня
В ресторанах встречать по приметам:
На том свете дано сохранять
Все, что не сохранилось на этом.

Когда тростью брусчатки коснусь
Мостовых, что не вышло объемлить,
Я, как пес, буду выть на луну
И с луны отзываться на землю.

В безызвестной, заснежно-чудной
Той стране и в году безызвестном,
Пополуночи, ранней весной
Я умру и навряд ли воскресну.

Морось печальная, сумерки винные.
Мысли сплетаются с встречной осиною.
Выжженных глаз одичалое тление –
Признак обжорства, верней несварения.

Память забавная, неосторожная.
Ужас – не страшное, а невозможное.
Вечер не отзвук, а точка кипения,
Имя – спугнувшего местоимения.
Ночи кофейные. Гарь восприятия.
Тень. Перекресток. Фигура. Распятие.
Слабый огарок больного сознания –
Выстрелы в спину, в лицо попадание.
Слабость минутная. В алое, в синее...
Вслед уходящей... – трамвайная линия.
Ночь огневая в вагонных флаконах –
Символ пристанища умалишенных.
Пусть и убийцей, но все-таки встреченных –
Тихая просьба совсем изувеченных.
Светлая, добрая, вечная, тошная
Жизнеспособность пустопорожняя.
Плетью свистит роковое молчание,
Есть осознание – нет понимания.
Город. Бессонница. Пенная, встречная
Мгла заоконная, поросль млечная.
Осень, фитиль, часовое..., двустрочное...,
Льнет, настигает и прочее, прочее...

Качает площадь брызги фонарей,
Столица изливается в октябрь,
Тащится ветхий бесприютный табор
С листа на лист московских тропарей.

Оплыл во мрак блаженный Иероним
И с ним дома, каналы, переправы.
Слетает с губ ульяновской заставы
Остывший, полусонный херувим.

Искрит на полотне асфальта грязь,
Катится в ночь щербатая ухмылка
Кремлевских башен, свернутых затылком
К эпохе, в водостоках серебрясь.

С губ горизонта пенится волной,
Шипя, дождя боа на берег крыши
Трамвая, об трамвай, в трамвай и ниже,
В глаза мне заливая сединой.

В бордо маячит млечная тропа,
В истоме машинист кончает воздух
На плахе Nicotine, и бьется в звездах
Дорожной меди желчный листопад.

Как из одной покинутой души
Три вырезает лезвие маэстро,
Так тошноты моей спазм сдвинут с места
Тобой, взывающей иной пошив

Материи лица и строчки глаз,
Прилаженных, как видимо, удачней.
Увы, я грубо скроен, но иначе,
Рукой дрожащей, но из лучших фраз.

Разбил оргазм искр провода вопрос,
Я символически мелькнул в проеме,
Сбежала мысль с тебя, как с водоема
Погрешность полыньи в дождя овес.

Я наступил в свой павший в грязь остов,
Назначенный служить последней букве.
Мой правоверный ход лишен хоругви,
Пуст цифрой циферблат моих часов.

Я выжил /из ума/ вопрос – зачем?
Блеснуть в лохани снежного зачатья?
Пятном размыться на стеклянной глади?
Сжигать останки тени на свече?

В движенье моих век не больший смысл,
Чем в росчерке пера в пустой тетради.
Не верь, не лгав, не восклицай, не глядя,
Не славь столетия, не зная чисел.

Отбрось, засни, написан некролог,
И пусть бездонна мысль – один в ней слог.
И пусть ты не согласен с оболочкой –
Не каждый всход заслуга почвы. Точка –
Эссенция письма в стакане строк.