В небесах тарахтит вертопрах,
стрекозѐл без крыла, но со смыслом,
он вращает своим коромыслом,
усмиряя и вес свой, и страх.

В коромысле и есть его смысл,
символ веры в подъѐмную силу,
и что станет ему керосину,
всѐ он будет карабкаться ввысь.

Это небо даѐтся тому,
кто полет принимает на веру;
коромысло, несущее кверху —
это снятое с веры табу.

Если нет от рожденья крыла,
не тужи и не складывай числа,
а придумай себе коромысло,
раскрути — и была не была!

В салки не играл, умирал с детства,
плакал по ночам, затихал в школе.
Толстая игла Адмиралтейства
сердце в темноте наобум ищет,
не нашла пока, но вблизи колет.
Это — как по дну скребѐт днище:
стылая вода, ледяной ужас
остриѐм руки по скуле гладит,
и ещѐ не в счѐт, но ужé ýже
сходятся круги на еѐ глади.
Не нащупать пульс, такой рваный.
В тишине всхлип воды в ванной.
Замерев, гляжу, как сосѐт пену
серенький волчок, домовой омут,
кружит, как живой, мѐртвую петлю.
Темнота молча подошла к дому.
За окном всю ночь шелестят или,
ползает по дну смертный страх жизни.
Илистый слив. Слизь в сифонах
всѐ ещѐ не в счѐт, но уже жиже.
Знает миокард, как тупы иглы
Адмиралтейства и патефона,
как шипят к концу, к центру диска,
сходятся в спираль, в ось воронки.
Чѐрный глаз еѐ совсем близко.
Узким ремешком, голоском тонким,
волосом, петлѐй, силком, илом
дырочка рта затягивает песню.
Заползает страх внутрь с мылом.
Он ползѐт ужом, но уже тесно
и ещѐ темно: ночь. Но чьи ночью
щупальцы? Гортань спазм стиснул.
Кожаный мешок износил ношу,
истощил нишу, истончил кожу,
ищет облегчения, а не смысла.
Так висит капля на краю крана...
А вода стекла, слилась. Стихло.
И ещѐ поздно. Но уже рано.
И ещѐ щелчок. Стала пластинка.
Чѐрный патефон замер в коробке.
Слабый свет, дрожа, к стеклу липнет.
Ещѐ раз ушла ночь в воронку,
жизнь ушла вслед, еще раз всхлипнув,
в чѐрную дыру. На кресте скользком
волосы висят грязной сосулькой —
вялый сталактит над водой Стикса.
Жизнь уже ушла, но ещѐ сколько
ждать, пока придет смерть. Скука,
смертная тоска. Покрути ручку.
Тут же патефон. Та же пластинка.
Отверни кран. Умирать лучше,
чем тупой иглой ковырять ужас,
заводя глаза, глядеть в омут,
слушать, как всѐ та же музыка всѐ туже
стягивает звук в чѐрный центр, в кому...
Мерзкий ком волос, с креста снятый,
падает в ведро, в кости сельди.
Вот и все страсти, Боже святый,
наступает день — Воскресенье.
Наступает день, мной не званый.
Журавлиный клич воды в ванной.

Не ты ли хитрости обучен у лис
не ты ли время не считал ни во что
тебе ль пристало приставать и скулить
какая разница на юг на восток.

И таки выдана задачка сложна
в ней неизвестное есть X это стикс
а переменная есть Z это зевс
а грек есть Y и CONST жена.

Грек то есть Y он конечно игрок
рисует пулю перелѐт недолѐт
а Z банкует он играет как бог
и путь до X со всех мест недалек.

Ну что чернявый древний грех вечный J
тут вся задачка как мочало с колом
один ответ на поле брани лежит
другой ответ лежит на дне под скалой.

Нет знака равенства вовек меж живых
и только мѐртвые примерно равны
так оглянись на причитанья жены
и на груди своей тунику рвани.

Ты уплываешь к небывалой судьбе
а возвращаешься плешив и поган
но остаѐшься только = себе
и только сдохнув станешь = богам.

Вопрос поставлен илион или ты!
ответ положим я плыву илион?
расправлен парус и кораблик летит
и время выжито как спелый лимон.

И опять эта флейта пронзительно воет весь день
или год или десять потеряна мера и время
вертикальное солнце нет смысла отыскивать тень
тени нет тень исчезла оставлена брошена с теми

что ушли за корму неизвестно когда и куда
и откуда куда бесконечная тянется пряжа
протекают худые борта протекают года
сквозь пустынное море пустынные скалы и пляжи

и пустынные отмели банки пустыня пути
замер парус отвисший как груди столетней гетеры
вѐсла еле гребут даже вещи устали брести
волоча эту нить из конца и в конец атмосферы

продевая сквозь мир где отсутствует связь и уток
непомерную эту суровую эту основу
расползается ткань бытия как истлевший платок
как дорожка гнилая но снова и снова и снова

опускаются вѐсла чтоб воду устало толочь
и тянуть эту нить что одна этот путь искупала
и опять эта флейта пронзительно воет всю ночь
потерялась в пространстве галера и время пропало

И время…

И время пене лопаться шептать
о верности и по заросшим скулам
по задубевшей коже на щитах
нависших вдоль бортов угрюмым гулом
иссохнуть

И время ткать в пространство челноком
солѐѐным и сырую парусину
по ветру распускать забыв о ком
печалиться и память пересилив
ослепнуть

И время сквозь налипший свет-сырец
сквозь вязкий воск тумана и рассвета
тридакной пить ослепший зов сирен
жемчужный уксус но испив и это
оглохнуть

И время непрерывное терпеть
крушение в-ночи-во-сне-о-скалы-
безжалостные-биться-и-хрипеть-
и-всплыть-когда-дыханья-не-осталось
воскреснуть

И время не вернуть и не забыть
и долготу длиною беспристрастно
не вымерить и горечь не избыть
вина перебродившего пространства
за встречу

И время...

И уже кончается керосин.
Отслюни ещѐ один рваный год
от давно истаявшей пачки.
Долго жил на твои подачки,
о которых, в общем-то, не просил,
не назойлив был, стало быть, но не горд.

А следил за пляшущим огоньком,
оторваться не мог от багровой слюды,
от невнятно мигающих знаков;
и фитиль коптил, и однако
фитиля не подкручивал вялой рукой:
уж и так на саже следы, следы;

уж и так на коже морщин, морщин,
бурых пятен, родинок, папиллом,
трещин, сколов на синей эмали.
Берегли еѐ как умели,
протирали ветошью, вообще
старой рухлядью, памятью о былом.

Всѐ же как же сладко воняет жизнь,
как лоснятся жирно еѐ бока,
как липучи еѐ касания...
Прелесть моя засаленная,
покопти еще сколько-то, продержись,
ещѐ есть немного на дне бачка.

И в эту ночь мне снова снился сон,
как раскрывался наверху кессон,
и сыпался из раструба песок,
и возникали дюны и холмы,
бескрайние барханы, тьмы и тьмы,
и были мы.

Негромко воя песню в унисон,
стояли толпы войском на песке,
как воины китайцы из гробниц,
и ты стояла среди тысяч лиц,
держа лицо в руке,

и плакала, и гипс никак не сох,
и слѐзы с гипса падали в песок
и оставляли лунки на песке,
и я тебя погладил по щеке
и стѐр лицо.

Как слепого, подвѐл и заметил: вот тут,
и для верности ветку сухую воткнул,
а гляжу, ничего тут такого и нет:
ни особых чудес, ни особых примет,
только ветка сухая торчит в небесах.

Не пойму я чего-то в его чудесах.

Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеѐтся, да ты еще не летал,
говорит, смеѐтся, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеѐтся, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеѐтся, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.