Неожиданный, пронзительный до истеричности, сигнал заставил вздрогнуть и оторваться от работы. Звонил телефон, стоявший на столе заведующего отделом - прямая связь с главным редактором. Черный аппарат, не имевший наборного диска. Этот вид связи существовал на разных уровнях. Каждый начальник стремился любой ценой завести в возглавляемом им учреждении эту систему. Еще была система так называемой правительственной связи, у нее были аппараты с государственным гербом. Иметь такой телефон в кабинете могли лишь избранные. Он определял принадлежность к небожителям и служил высшим индексом доверия партии. Все эти системы в обиходе назывались "вертушками".
Мне на своем веку довелось вдоволь наслушаться их трелей. Все они, словно по специальному указанию, были резкими и пронзительными, как полицейская и пожарная сирена. Один мой коллега, сын академика и известного советского психиатра, удивительно метко назвал звонки "вертушек" "психотропным средством подавления воли подчиненных". В этом была немалая доля истины.
Пока я размышлял, аппарат продолжал звонить. Пока не дошло, что я единственный в комнате и некому, кроме меня, ответить главному редактору.
Услышав мой голос, он сначала бросил реплику про спящее царство, но узнав, что моего шефа нет на месте, сменил тон.
- Собственно, ты мне и нужен, - сказал он. - Зайди ко мне.
На ум тут же опять пришла фраза по поводу подавления воли подчиненных. Правда, с волей все было в порядке. Тем не менее, немедленно припомнились все грешки, опечатки и ошибки, которые я мог допустить за последние дни. Вроде ничего серьезного, что могло вызвать повышенный интерес главреда к моей персоне.
Наш главный редактор Виктор Яковлевич Пушкарев, несмотря на то, что прошел иезуитскую школу аппарата ЦК КПСС, сохранил порядочность и уважительное отношение к людям, включая подчиненных. Он был начисто лишен предрассудков партийных бонз, в том числе антисемитизма. Ценил сотрудников по способностям. Не случайно треть творческих работников были евреи. Мы знали, что время от времени это обстоятельство ставилось ему в укор, но Пушкарев каким- то образом умудрялся решать проблему, не давая нашего брата в обиду.
Разговор он начал с пустяков - вопросов, которыми обычно главный не интересовался. Это слегка смутило и я, слушая его, гадал, что же Пушкарев приготовил напоследок. У партаппаратчиков была манера говорить о важном в самом конце беседы. Как бы между прочим.
Наконец, наступил момент истины.
- Ты на неделю освобождаешься от работы в отделе. Завтра поставлю в известность Андреева (завотделом), - сказал главный. - Будешь участвовать в проведении встречи Героев.
Минуту-другую помолчал, рассматривая меня в упор, и добавил;
- Задание у тебя весьма деликатное. Послезавтра встретишь во "Внуково" Мелитона Варламовича Кантария и будешь его опекать всю неделю. Надеюсь, ты знаешь, кто он?
Вопрос был явно неуместным. Еще бы не знать Кантария?! Я, выросший в семье кадрового офицера, был воспитан в духе преклонения перед ратными подвигами.
...Этот разговор состоялся зимой 1975 года, в канун 30- летия Победы, когда в стране развернулась в полном смысле слова грандиозная подготовка к празднованию знаменательной даты. Прежде с такой помпой этот праздник не отмечали.
Я хорошо помню период правления Хрущева. К моменту его смещения уже учился на факультете журналистики. Никита Сергеевич, лично виновный в ряде серьезных, граничивших с катастрофой, поражений Красной Армии, не любил вспоминать о войне. Некоторые военные историки считают, что он чудом избежал участи генералов, расстрелянных за ошибки, допущенные на начальном этапе войны. Именно Хрущев, став полновластным хозяином Кремля, утвердил в обществе, мягко говоря, неуважительное отношение к фронтовикам. Хорошо помню то время, когда отец и его товарищи стали избегать надевать даже по праздникам ордена и медали. Кто-то на улице мог запросто бросить в лицо колкость по поводу напяленных погремушек.
Хрущев боялся армии. Особенно после устранения им Жукова. В свою очередь, офицерский корпус тихо ненавидел Никиту Сергеевича. Он отвечал тем же.
Эпоха Брежнева ознаменовалась диаметрально противоположным отношением к войне и ратным подвигам. Он считал войну своим звездным часом, позволившим ему, обыкновенному партийному секретарю, каких сотни, а может, и тысячи, блеснуть, попасться на глаза Сталину и начать восхождение к вершине власти. Помпезное празднование 30-ой годовщины давало Брежневу шанс еще громче заявить о своем особом, выдающемся вкладе в разгром фашизма. Поэтому средств на проведение юбилея не жалели. К его подготовке привлекли весь идеологический аппарат государства.
Наша газета "Советская торговля" с благословения Центрального Комитета внесла свою лепту в эту эпопею. Была организована встреча Героев Советского Союза и полных кавалеров ордена Славы, работавших в торговой сфере. Таких набралось сорок четыре человека, в том числе Кантария, числившийся заведующим мясного магазина на колхозном рынке в Сухуми.
.. .Главный выдержал довольно продолжительную паузу, видимо, давая мне время осмыслить значимость поручения. Потом взялся за отложенные на время разговора бумаги, тем самым давая понять, что я свободен.
-Еще одно: не задавай ему лишних вопросов. Прежде всего, о штурме Рейхстага, - поставил точку в разговоре Пушкарев.
Словно почувствовав мое недоумение, главный добавил:
-  Об этом настоятельно посоветовали в ЦК.
Очень подмывало спросить, чем это вызвано, но сдержался. Оставалось теряться в догадках.
На следующий день покопался в редакционной библиотеке, пытаясь разжиться дополнительной информацией о человека, которого предстояло опекать. В душе надеялся, что удастся пролить хоть какой-то свет на непонятные рекомендации, полученные от главного. Однако ничего нового, кроме известных фактов, раздобыть не удалось.
Мне в детстве часто повторяли пословицу "утро вечера мудренее". Сначала родители, потом школьные учителя. В моей истории мудренее оказался вечер.
Когда в конце дня редакция опустела, я заглянул к заведующему отделом информации Саше Фридлянскому, любившему задержаться допоздна, чтобы поработать в спокойной обстановке.
Александр Натанович был моим учителем и наставником в журналистике. Сам начинал в армии фотокорреспондентом. С "лейкой" прошел дорогами войны от первого до последнего дня. Еще успел поучаствовать в разгроме японцев.
Фронтовые пути свели и подружили Сашу со многими видными военачальниками и журналистами, ставшими впоследствии известными писателями. В частности,
Константин Симонов в своих мемуарах посвятил ему целую главу.
Войдя к нему в кабинет, я не поверил собственным глазам. Удача шла мне навстречу. За огромным Сашиным старинным столом ( он, ветеран газеты, утверждал, что до него обладателем стола являлся Анастас Иванович Микоян в его бытность наркомом торговли СССР) сидели три человека - легендарные фотокорры Великой Отечественной войны Марк Редькин, Яков Рюмкин и Виктор Темин. Их снимки поверженного Рейхстага обошли газеты и журналы всего мира.
Последний из них даже умудрился из личного самолета маршала Жукова на бреющем полете снять Знамя Победы. Потом он уговорил экипаж (всезнающие коллеги утверждали, что это стоило Темину нескольких ящиков водки) лететь в Москву. В "Правде", которую он представлял, экстренно проявили фотопленку и фото пошло в номер. Дождавшись тиража, фотокорр взял несколько пачек газет и помчался на Центральный аэродром, где его ждал трясущийся от страха в буквальном смысле слова экипаж.
Маршал, прознав о самовольстве корреспондента, был взбешен. Порученцы военачальника - приятели Виктора потом рассказывали ему, что Жуков грозился отдать правдиста под трибунал. Темина спасло то, что по жизни он был не только классным фотокорром, но и большим хитрецом. Фотокорр попросил пилота на обратном пути до посадки пролететь на бреющем полете над центром Берлина, где концентрировались советские штурмовые части. В открытый люк он сбрасывал пачки "Правды" прямо на на головы солдат и офицеров. Узнав об этом, Жуков сменив гнев на милость и простил Темина.
Спустя годы, когда Виктора Антоновича не стало, выяснилось, что с его историческим снимком тоже не все чисто. Темин сфотографировал разбитый купол Рейхстага, а Знамя уже дорисовал искусный правдистский ретушер.
Тогда-то мне стало понятно почему другой фронтовой друг Фридлянского - известный поэт Евгений Долматовский подтрунивал над вездесущими военными фотокорами, в частности, над Теминым.
...Четверка старинных товарищей собралась, чтобы отобрать фронтовые снимки для альбома, готовящегося к выпуску в издательстве "Молодая гвардия". Поняв, что лучших источников информации мне не сыскать, я тут же изложил разговор с Пушкаревым.
Первым откликнулся Темин.
- Чего удивляешься? - сказал Виктор Антонович. - Кантария если что говорит публично - то по шпаргалке, которую ему пишут.
Марк Редькин утвердительно кивнул головой, подтверждая справедливость сказанного.
После короткой паузы друзья Фридлянского заговорили все сразу, дополняя друг друга. Благо люди, прошедшие дорогами войны, идеально помнили события давно минувших дней, словно это было вчера. Из их коллективного рассказа у меня сложилась полная картина водружения Знамени Победы над Рейхстагом. Тогда это было откровением, напрочь опровергавшим официальную версию. Сейчас все доподлинно известно, но тогда... Я все коротко перескажу, как все было. Подчеркну, что не пытаюсь открыть Америку.
...29 апреля утром вплотную к Рейхстагу подошли подразделения 150-ой и 171-ой стрелковых дивизий 3-ей ударной армии 1 -го Белорусского фронта. Последний оплот гитлеровского режима обороняли отборные войска, встретившие советских воинов ураганным огнем.
Следующим утром батальоны обеих дивизий предприняли отчаянную попытку овладеть зданием, превращенным в неприступную крепость. Осажденные мощным огнем отразили первый штурм.
В 13.30 после интенсивной артподготовки советские части начали вторую атаку. Юрий Левитан сообщил по Всесоюзному радио, что в 14.25 30 апреля над последним оплотом фашизма поднято красное знамя. На самом деле это случилось значительно позже, только поздним вечером. Оплошность вышла из-за поспешности командира 150-ой дивизии генерала Шатилова, выдавшего желаемое за действительность и доложившего командарму, а тот по инстанции дальше.
К первому Знамени, появившемуся над Рейхстагом, подразделения обеих дивизий, штурмовавших здание, не имели никакого отношения. Его водрузила пятерка отважных воинов капитана Владимира Макова из 135-ой Режецкой Краснознаменной артиллерийской бригады. С ним шли старшие сержанты Алексей Бобров, Гази Загитов, Александр Лисименко и сержант Михаил Минин.
Во всех частях, находившихся на подступах к Рейхстагу, были заготовлены красные стяги, и каждый командир в душе надеялся, что именно его флаг станет Знаменем Победы.
Пятерка смельчаков боем брала каждый лестничный пролет. Падали убитые гитлеровцы, а бойцы Макова, словно заговоренные, рвались вперед. Наконец, над крышей Рейхстага взвился красный стяг. Это произошло 30 апреля в 22 часа 40 минут. Бой не утихал. Группа капитана Макова до пяти часов утра 1 мая охраняла флаг. Вслед за ними еще несколько штурмовых групп водрузили стяги.
Батальон капитана Неустроева, в котором служили разведчики Михаил Егоров и Мелитон Кантария, шел во втором эшелоне наступления. Фактически на их долю выпало зачищать здание, уничтожая разрозненные группы немцев. Для надежности комбат поручил возглавить две роты, шедшие в качестве прикрытия официальных знаменосцев (прошу обратить внимание: была группа прикрытия!) своему замполиту Алексею Бересту, любимцу батальона, человеку необыкновенного мужества. Неустроев был уверен, что тот не подведет. Так и произошло. Лейтенант благополучно провел группу, собственноручно выломал проход на крышу к куполу здания. Кантария, забравшись к нему на плечи, закрепил Знамя.
Затронутая тема не на шутку взволновала моих собеседников. Они        говорили горячо, порой на
повышенных тонах, вспоминая какие-то детали и подробности. Похоже, все трое впервые откровенно говорили о событии, не дававшем покоя долгое время. Марк Редькин, между прочим, сообщил, что им, репортерам, в свое время рекомендовали меньше распространяться о тех событиях. Мол, есть официальная версия, ее и придерживайтесь.
-  Кто рекомендовал? - спросил я.
-  Была такая служба СМЕРШ, - ответил Редькин.
Рассказ ветеранов внес определенную ясность, но как
следствие, возник новый вопрос: Кантария - грузин, официальный знаменоносец, это случайность или чье-то желание выслужиться, потрафить вождю народов?
По общему мнению троицы репортеров, это была инициатива, пришедшая откуда-то сверху. Как утверждал Яков Рюмкин, ему о том, что Знамя будет обязательно водружать грузин, стало известно 27 или 28 апреля. Точную дату он не помнил. В один из тех дней он заглянул в политотдел 3 -ей ударной армии, но поговорить с его начальником полковником Лисициным не удалось.
-Не суйся к нему, - посоветовал знакомый капитан, случайно встретившийся в коридоре. - Попадешься под горячую руку. Мы ищем достойного грузина. Хоть из Москвы Василия Сталина выписывай...
Капитан, не вдаваясь в подробности, рассказал о команде сверху по поводу предстоящего водружения Знамени.
-  Это сделают русский и грузин, - подчеркнул офицер.
Рюмкин еще раз специально наведался в политотдел 29 апреля, когда взятие Рейхстага было делом ближайших часов. Он пытался разузнать имена назначенных в герои, чтобы заранее запастись их фотографиями. На фронте между фотокорреспондентами все время шла негласная конкуренция, и тут у Рюмкина появилась реальная возможность "вставить фитиль" коллегам. Однако уловка не удалась. В политотделе никто ничего не знал об официальных знаменоносцах или делал вид. Офицера же, накануне сболтнувшего важную информацию, не оказалось на месте. Его направили в один из наступающих на Рейхстаг полков.
Из этого рассказа следовало, что директива была спущена из штаба 1-го Белорусского фронта. Мое предположение, что это было сделано по приказу Жукова, немедленно и категорично отвергли все четверо ветеранов. По их общему мнению, при всех недостатках Маршал обладал важным достоинством:                                                                                 никогда не
пресмыкался перед Сталиным и не добивался его покровительства. Под стать ему был и член Военного Совета генерал Телегин - главный комиссар и идеолог фронта. В эти горячие дни у обоих были куда более значимые заботы. Вероятнее всего, директива последовала из Москвы.
Информации, полученной в тот вечер, с лихвой хватило бы на захватывающую книгу. Однако чем глубже мне удавалось проникнуть в тему, тем больше возникало вопросов.
.. .Самолет, на котором прилетел Кантария, приземлился точно по расписанию. Он, благодаря стараниям
аэрофлотовских служащих, узнавших его, вышел первым. Знакомимся. Оказалось, что Мелитон Варламович прилетел не один. С ним прибыл племянник, у которого тоже были важные дела в Москве. Родственник решил совместить полезное с приятным и вызвался сопроводить дядю в столицу.
Когда на подъезде к Москве шофер поинтересовался, куда везти племянника, возникла непредвиденная проблема. Оказалось, что его надо разместить вместе с дядей в гостинице "Россия", где будут жить участники встречи. Кантария тут же предупредил, что родственник - солидный человек и ему требуется, по меньшей мере, полулюкс.
Сорок лет назад, в обстановке жесточайшего дефицита гостиничных мест в столице, это выглядело почти неразрешимой задачей, во всяком случае, для меня, рядового корреспондента. В то время разместить человека даже в одной из примитивных гостиниц ВДНХ, которые москвичи с иронией называли Домами колхозников, можно было или по блату, или за взятку.
Мне было известно, сколько было приложено усилий, чтобы за месяц до нашего мероприятия забронировать номера для его участников. Потребовалось даже вмешательство горкома партии. Видя категоричность и настойчивость Кантария, я не взял тогда на себя смелость объяснять ему ситуацию. Даю шоферу команду ехать в редакцию, благо она находилась в двухстах метрах от гостиницы.
Мелитон Варламович стал расспрашивать о программе мероприятия, уделив особое внимание встречам с руководителями отрасли - министрами торговли страны и России, а также с председателями правлений Центросоюза и Роспотребсоюза.
По ходу он все переводил "племяннику", видимо, слабо владевшим русским языком. Я не случайно взял слово в кавычки. У меня среди грузин было немало друзей и приятелей. Я бывал у них дома, имел возможность неоднократно наблюдать их в общении между собой. Всегда восхищался, с каким почтением младшие относятся к старшим. Контакт между Кантария и его спутником коренным образом отличался от виденного прежде. "Племянник" не испытывал никакого особого почтения к человеку гораздо старше его, скорее Кантария заискивал перед ним.
Спустя какое-то время выяснилось, что я не ошибся. Тбилисский фотокорреспондент Георгий Гогохия, знавший подноготную всех заметных персон Грузии, подтвердил мою догадку. Мнимый родственник оказался известным в Абхазии цеховиком. Вероятно, Мелитон Варламович взялся разместить его в хорошей гостинице и помочь попасть к влиятельным союзным чиновникам. Разумеется, не за красивые глаза, объяснил тот же Гогохия.
Заместитель главного, к которому я явился вместе с Кантария, был ошарашен, но виду не подал. Именно он месяц занимался бронированием.
Оставляем грузинских гостей на попечении секретарши Вали с наказом не жалеть цейлонского чая и дефицитных импортных конфет, припасенных на этот случай, а сами отправляемся в соседний кабинет обсуждать положение. К нам присоединяются еще двое сотрудников, занятых приемом гостей.
Ситуация дурацкая. Послать историческую личность куда подальше опасно. Может обидеться и уехать, а ведь он - гвоздь программы. Звонить в партийные органы - нас точно "пошлют". Потом при случае припомнят безынициативность. Кто-то вспоминает о "палочке- выручалочке" - директоре комбината питания гостиницы. Ему подчинялись все рестораны, буфеты и бары "России". По тем брежневским временам серьезная фигура.
Наудачу директор оказался на месте и вошел в наше положение. Правда, без особых эмоций. Даже имя нашего именитого гостя не произвело должного эффекта. Судя по реакции, у него за день набиралось немало подобных звонков. Директор только попросил полчаса и слово сдержал. Однако так называемому племяннику пришлось довольствоваться скромным одноместным номером. Между ним и Мелитоном Варламовичем у нас на глазах произошло объяснение по-грузински на повышенных тонах. Совершенно не типичное для грузин- родственников.
Облегченно выдохнуть удалось, только когда Кантария занял предназначенный ему номер, и мы отужинали. По просьбе гостя в его распоряжении осталась редакционная "Волга". У него были уже назначены встречи, но мое присутствие не требовалось. Казалось, проблемы позади. Утром выяснилось, что я заблуждался.
Кантария встретил меня охами и ахами. Выяснилось, что вечером, когда мы расстались, у него пропала ондатровая шапка и теперь ему требуются два(!) таких головных убора.
Легенда об украденной шапке у такой легендарной личности выглядела полным бредом. Я не удосужился выслушать Мелитона Варламовича, пытавшегося поведать обстоятельства пропажи, и даже не поинтересовался, почему вместо одного головного убора требуется два. Воспринял очередную проблему как должное и осознал, что с этим человеком покоя у меня не будет.
Кантария настоятельно просил отвести его в ГУМ в 200­ую секцию, где наверняка есть ондатровые шапки. В те времена в главном универмаге страны действовал кремлевский распределитель - так называемая двухсотая секция. Проработав в "Советской торговле" четверть века, я никогда не был в ней и посему знаю, что и как там было, лишь понаслышке. Туда допускались избранные. Об этой секции ходили легенды. Допускаю, что в них было больше домысла, чем правды. Молва утверждала, что двухсотая по ассортименту могла соперничать с лучшими торговыми домами Лондона, Парижа или Нью-Йорка.
Как известно, рыба портится с головы. По примеру московской партийной элиты такие "лавочки", только поскромнее, открывались в республиках и областях.
Кантария наивно полагал, что удостоверение корреспондента торговой газеты откроет мне и ему путь к вожделенным прилавкам. По выражению его лица стало ясно, что объяснять ему положение дел, разубеждать - дело безнадежное и неблагодарное.
Наш день опять начался с редакции, хотя ждали нас в техникуме общественного питания. Заместитель главного - мой куратор без слов понял, что проблемы ходят табуном. Выслушав Мелитона Варламовича, он дипломатично заметил:
- Обойдемся без двухсотой.
Чем весьма расстроил гостя, демонстративно не скрывавшего своего разочарования. Видимо, в душе он заранее уверовал во всесилие сотрудников главной торговой газеты страны. Заместитель отправился держать совет с главным редактором.
Эти чертовы ондатровые шапки в те времена были диким дефицитом, распределяемым партийными инстанциями. Главный позвонил директору Петровского пассажа Фокину, с которым у него были дружеские отношения. Повторять версию Кантария постеснялся, уж больно неправдоподобной она выглядела. Рассказал о предстоящей встрече и сообщил, что у двух участников на этой недели дни рождения: нужны подарки. В те советские времена ондатровая шапка считалась лучшим подарком.
Фокин оказался на редкость отзывчивым человеком и пообещал помочь. В его универмаге нужных головных уборов не оказалось, но путем сложных обменов (испытанная советская система: ты мне - я тебе!) к середине рабочего дня Мелитон Варламович стал обладателем злополучных шапок.
К этому времени в коридорах и кабинетах редакции стало оживленно и многолюдно. Съехались все участники встречи. Их было сорок четыре человека - Герои Советского Союза и полные кавалеры ордена Славы. Все приблизительно одного возраста, со схожими биографиями, общительные и радушные. Они быстро перезнакомились и по фронтовой привычке сразу перешли на "ты". После короткой беседы - официально встреча начиналась утром следующего дня - участники пешком отправились на ужин. Благо до гостиницы было рукой подать.
Все уселись за двумя длинными, заранее приготовленными столами, без всякого соблюдения протокола. Посетители ресторана, среди которых оказалось много иностранцев, оторопели от такого количества золотых звезд. Они подходили к столу, пожимали руки ветеранам и просили разрешения сфотографироваться. Нам, устроителям встречи и персоналу ресторана, потребовалось немало усилий, чтобы навести порядок и корректно, не обижая никого, закончить импровизированную фотосессию.
Когда все успокоилось, обнаружилась пропажа моего подопечного. Выяснилось: сразу после беседы в редакции Мелитон Варламович попросил машину у главного редактора и уехал, сославшись, что должен навестить больного родственника. (Так продолжалось все четыре дня нашего мероприятия - после официальной части он исчезал. Менялись только предлоги).
В тот первый вечер мы допоздна засиделись в ресторане, но нашим гостям не хотелось расходиться. Перешли в большой штабной номер, выделенный в распоряжение редакции на эти дни. Тут случилось невероятное. Оказалось, что все участники встречи приехали в столицу с торбами провизии и, конечно, спиртного. Вероятно, сказалась фронтовая привычка, что запас карман не тянет. За несколько минут общими усилиями вновь был накрыт стол, ломящийся от яств. Украинское сало лежало рядом с астраханским балыком, рижских копченых кур дополняли аппетитные помидоры из узбекского Термеза, сибирский муксун соседствовал с вяленой карельской олениной.
Сейчас вспоминая тот вечер, становится грустно и досадно. За столом сидели братья по оружию, совместными нечеловеческими усилиями разгромившие грозного и страшного врага. Тогда никому в голову не приходило выяснять, кто больше сделал для Победы, чьи жертвы были страшнее. Каждый делал свою работу. Они сидели за одним столом, пили горькую, поминая тех, кто не дожил до Победы. В самом кошмарном сне им не могло привидеться, что их дети и внуки будут воевать между собой, выдвигать взаимные территориальные претензии.

...Утром в положенное время Мелитон Варламович появился на завтрак. Так повторялось на протяжении всей недели. Вечером незаметно исчезал, а утром был на месте. После завтрака вместе со всеми садился в автобус и отправлялся на протокольные мероприятия. В глаза бросалась закономерность в его поведении: Кантария в автобусе избегал занимать место рядом с участниками встречи, любой способом стараясь сесть с кем-то из редакционных. Если кто-то из ветеранов пытался с ним заговорить, он немедленно замыкался, уклоняясь от беседы.
Помимо дежурных официальных церемоний в ЦК партии и комсомола, штабе советских профсоюзов и в прочих госучреждениях, у Героев было много интересных и запоминающихся встреч. Особенно охотно наши гости выступали перед молодежью. Говорили от души, без пафоса, словно разговаривали со своими детьми или внуками.
Мелитон Варламович присутствовал, но молчал. Молчал первый день, второй, третий. Кто-то был склонен это объяснять его природной молчаливостью и стеснением за свой акцент. Свидетельствую: он не был молчуном.
Оживлялся, когда из разговора можно было извлечь какую-либо выгоду. Стыдиться акцента у него не было оснований. Кантария сносно владел русским языком и это не удивительно. Семь лет прослужил в армии, когда русский был для него единственным языком общения. После демобилизации часто приезжал в Москву.
Почти для половины участников русский язык был не родным, иногда от волнения путали слова, но никто не обращал на это внимание. Овациями провожали аудитории выступления Героев Советского Союза летчиков: азербайджанца Адиля Кулиева и грузина Георгия Инасаридзе, артиллериста узбека Сульги Лутфуллина...
Прошло более сорока лет, но я помню, словно слышал вчера, рассказ Героя армянина Сарибека Чилингаряна. Он восемнадцатилетним юношей из глубокой армянской деревни в 43-ем попал на фронт. Воевал в пехоте. В апреле 45-го в составе 23-ей дивизии той же третьей ударной армии рвался к германской столице. В боях на подступах к Берлину в районе городка Бушхоф первым переплыл канал и вместе с группой бойцов занял господствующую высоту. Владение ею обеспечивало стратегическую инициативу на этом направлении. Семь суток, с 16 по 23 апреля горстка воинов во главе с Сарибеком (офицеры и сержанты подразделения погибли при переправе) отражали яростные атаки противника. Он лично подбил два танка и уничтожил много живой силы. Начальник штаба 1 -го фронта генерал Малинин, восхищенный мужеством двадцатилетнего солдата, лично представил рядового Чилингаряна к высшей награде.
К слову об акценте. Известно, что талантливые актеры умеют выдерживать паузу. Она придает действию драматичность и эффектно воздействует на публику. Вероятно, Кантария не был известен этот испытанный артистический прием, паузу он не держал, но искусно пользовался собственным приемом - акцентом. В течение пяти дней у Мелитона Варламовича ломаный говор появлялся в тот момент, когда он выступал в роли ходатая или просителя. Герой безошибочно знал, где и у кого можно получить блага. На встрече с профсоюзным руководством страны он равнодушно присутствовал, не проявляя интереса. Чем можно было разжиться в ВЦСПС? Разве что профсоюзной путевкой к Черному морю. Кантария и так жил на курорте в Сухуми.
Зато у союзного министра торговли он оживился. Сразу появилась сбивчивая речь и акцент. Расчет был предельно прост:      как можно отказать такому простаку с
национальной периферии, который ко всему еще и легендарная личность.
Поражала подготовка Кантария к каждой подобной аудиенции. Он за долгие годы детально изучил технологию общения с высокими государственными чиновниками и умело ее использовал. Никогда не расставался с папкой, которой обычно пользовались служащие средней руки. В ней были припасены разные письма с разными просьбами. Получив благосклонный ответ на свою просьбу, он немедленно клал на стол высокому чину бумагу, и хозяину кабинета ничего не оставалось делать, как наложить положительную начальственную визу. Дальше все было делом техники. Кантария собственноручно вручал документ с драгоценной резолюцией помощнику чиновника и дело было сделано.
Может сложиться ошибочное впечатление, что легендарная личность выступала в роли народного ходока, но это не так. Мелитон Варламович не просил импортного медицинского оборудования для родного города и не выбивал средства для строительства детских садов, в которых Сухуми испытывал острую нужду. Он пекся ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО о бытовом дефиците для частных лиц. За неделю им были добыты пара "жигулей", несколько японских телевизоров, какой-то супермодный в южной республике румынский мебельный гарнитур ручной работы и еще что-то по мелочи. Все добытые им товары на черном рынке в Грузии стоили двойную цену.
Заодно выбил дополнительные фонды якобы для своего мясного магазина. По заверению специалистов минторга, их с лихвой хватило бы на всю торговую сеть Сухуми.
Я вырос в военных гарнизонах. Меня до четырнадцати лет окружали товарищи отца - фронтовики. Они были совершенно разными людьми, не похожими друг на друга, но их объединяло общее качество - скромность, умение обходиться малым. Вместе с отцом служил единственный в подразделении Герой Советского Союза летчик Савченко. Его семья, как и все офицерские семьи, ютилась в коммунальной квартире в десятиметровой комнате, несмотря на полагавшиеся ему по статусу привилегии.
Люди, приехавшие на встречу, были точно такими, как сослуживцы моего отца. Скромными, простыми и бесхитростными. Ни один из них не попросил у высоких московских чиновников ничего, хотя каждая аудиенция обычно ( так было заведено!) заканчивалась вопросом:
- Какие личные пожелания или просьбы?
Сколько раз приходилось ловить укоризненные взгляды ветеранов, когда Мелитон Варламович затевал в очередной раз торг. Особенно горячился Герой Советского Союза Василий Филиппович Громаков, неоднократно пытавшийся вызвать Кантария на откровенный разговор (у него на это были основания!). В конце концов, ему это удастся, но об этом несколько позже.
Поражало умение Кантария добывать информацию о всяких закрытых распределителях, расплодившихся, словно грибы после слепого дождя, в брежневские времена. Наверно, сказывался опыт службы в разведке. На третий день он неожиданно заговорил о недочетах в программе мероприятия. Выяснилось, что мы - организаторы не предусмотрели встречи с работниками военной торговли.
- Если бы вы знали, как на фронте ждали приезда военторговской автолавки, - с укоризной сказал Мелитон Варламович и тут же выразил готовность выступить перед военторговцами. Причем, подчеркнул он, не в известном всем Центральном универмаге военного ведомства на Калининском проспекте, а в скромном гарнизонном магазине. Герой протянул листок бумаги с адресом. Тут же стала понятна его уловка.
Речь шла о гарнизонном универмаге, расположенном в спальном районе столицы Щукинское. Скромным он был лишь с виду и для непосвященных. В этом магазине существовал отдел выездной торговли, призванный обслуживать офицеров и членов их семей в отдаленных гарнизонах. В нарушение строжайшего запрета накапливать товары, особенно дефицитные импортные (это жестко каралось, вплоть до тюремного заключения!), здесь всегда имелись запасы. Исключение из правил действовало на основании особого совместного приказа министров обороны и торговли СССР.
Действительно военторговцы летали и торговали в отдаленных гарнизонах, но в большой мере отдел служил легальным прикрытием так называемой "генеральской секции". Распределителем, где отоваривались высшие чины армии и их домочадцы. Посетителям универмага, естественно, было невдомек, что под ногами, в подвальном помещении функционирует другое торговое предприятие с прекрасно оборудованными залами, примерочными и стеллажами с товаром, ассортимент которого коренным образом отличался от имеющегося в свободном доступе.
Вот куда нацелился попасть разведчик Кантария, но это не входило в планы оргпнизаторов. Сославшись на то, что военторг - армейская структура, в которой действует единоначалие, ему было предложено получить добро на выступление от главного начальника военной торговли генерала Гольдберга. Мелитон Варламович, не уловив подвоха, охотно принял наше предложение. Более того, выразил готовность лично переговорить с генералом.
Звоню помощнику Гольдберга, с которым был знаком, и соединяю с ним Кантария, заранее зная, чем закончится разговор.
Несколько слов о генерале. Ефим Львович был очень интересной личностью. Прежде всего, он был на своем месте. Блестящий организатор, энергичный, деловой. Для него не существовало авторитетов. Его уверенность и независимость имели под собой серьезные основания. Он был из "днепропетровской когорты". Бытовало мнение, что еще до войны его жизненные пути пересеклись с Брежневым, который покровительствовал Г ольдбергу.
Если взять во внимание некоторые факты биографии генерала, вероятно, так и было. Во-первых, все лица, занимавшие пост главного армейского торгового начальника, до и после Гольдберга были генерал- майорами, ему единственному было присвоено звание генерал-лейтенанта. Во-вторых, Ефима Ильича отправили в отставку после смерти Леонида Ильича в возрасте 76 лет. Рекорд даже для брежневской геронтократии.
Главный воинский торговец подбирал подчиненных под стать себе. Помощник Гольдберга, выслушав Кантария, ответил сухо и коротко:
-  Генерал в войсках...
На просьбу Мелитона Варламовича соединить его с кем- то из заместителей, был дан категоричный ответ:
-  У нас все решает генерал.
Словом, мы не попали в "скромный" гарнизонный универмаг.

Многих людей, в первую очередь, хорошо знавших Мелитона Варламовича, раздражало его, мягко говоря, некорректное поведение и хитрость, шитая белыми нитками. Ответственный работник союзного министерства торговли, выходец из Грузии, Самсон Басятович Чедия, много общавшийся с Кантария, не скрывая возмущения, откровенно сказал мне:
-Его следовало бы держать в изоляции и выпускать на люди только по юбилейным датам.
Схожего мнения придерживался и председатель Грузинского потребсоюза Кита Николаевич Шавишвили. Мы с ним были знакомы и поддерживали добрые отношения много лет. Интеллигентный, тактичный и сдержанный, Кита Николаевич не смог сдержать эмоций, когда я однажды, желая услышать его мнение, завел разговор о Кантария.
-Какой он герой... По-моему, просто рвач. Вечно что-то клянчит. Хоть бы Золотую звезду снял.. С ней неудобно побираться..
Тбилисский фоторепортер Гогохия, уже упомянутый раньше, ходячая энциклопедия грузинского общества, утверждал, что Мелитон Варламович, используя свой особый статус, брался "выручать" из заключения получивших большие сроки криминальных авторитетов и цеховиков. Тех и других в советской Грузии было немало. Разумеется, "выручать" не бескорыстно. Он выходил на самые высокие инстанции - Верховный Суд СССР. Генеральную прокуратуру страны. Гогохия назвал несколько имен людей, известных в Тбилиси, успешно воспользовавшихся этой услугой.
Когда Кантарии не удавалось добиться амнистии или смягчения приговора, он, как рассказывали, отправлялся к очередному "подопечному" в места не столь отдаленные. Можно представить состояние начальника зоны где-то в мордовской или якутской тьмутаракани, когда на пороге его кабинета собственной персоной вырастал герой, водрузивший Знамя над Рейхстагом. Через пять минут весь персонал лагеря во главе с главным вертухаем стоял перед человеком-легендой по стойки "смирно". Они были счастливы узнать, что именно в их зоне отбывает наказание "племянник" или "двоюродный брат" (все зависело от возраста клиента!) Мелитона Варламовича. Мнимого родственника немедленно избавляли от изнурительного труда на лесоповале, определив его на теплое местечко в лагерную библиотеку или клуб. Как правило, начальник режима брал "родственника" под опеку.
Расставались Кантария с лагерным начальством большими друзьями. Предварительно он позировал на память, выступив перед зэками с рассказом о своем подвиге.
Не берусь утверждать, что все было именно так, но у меня есть основания, предполагать, что подобные ситуации возникали. Мне дважды довелось быть свидетелем телефонных звонков Мелитона Варламовича в приемную Генерального прокурора страны Руденко. Судя по разговору, Кантария был лично знаком с Руденко, а его помощник, взявший трубку, не впервые общался с Героем. Он настойчиво просил о личной встрече. На другом конце провода упорно пытались переадресовать просителя к чиновнику рангом пониже. Не знаю, чем кончился разговор, но редакционный водитель возил Кантария в Генеральную прокуротуру.
В таких случаях он умел действовать напористо, но свою настойчивость включал выборочно. Когда лейтенант Алексей Берест, на плечах которого Кантария выбрался на крышу Рейхстага, попал в беду и по сфабрикованному делу получил десятилетний срок, знаменитость не ударила палец о палец, чтобы помочь человеку, в буквальном смысле слова внесшем его в большую историю.
Бойцы и офицеры батальона капитана Неустроева встали стеной на защиту боевого товарища и добились смягчения наказания.
По свидетельству очевидцев, знавших Мелитона Варламовича по Сухуми, жил Герой на широкую ногу, никогда не испытывая нужды в деньгах. Хотя расходы у него были значительными. Всем было известно, он не скрывал этот факт, что долгие годы Кантария жил на два дома. Официальная жена - грузинка с тремя детьми и неофициальная - русская. Оба дома были полной чашей.
По свидетельству Ирины, дочери Михаила Егорова (Кантария и Егоров дружили всю жизнь, хоть и были совершенно разными людьми), боевой товарищ отца купался в роскоши, о которой их семья не могла даже подумать. Михаил Егоров, несмотря на все старания местных партийных органов сделать из него хотя бы руководителя среднего звена, работал слесарем на молочно-консервном комбинате. Именно работал, а не числился. Его семья жила на на зарплату рабочего и не более. После демобилизации Герой с семьей длительное время жил в бараке.

...В последний вечер стараниями главного редактора, взявшего Мелитона Варламовича под плотную личную опеку, он не смог улизнуть с прощального банкета. Было поднято много замечательных тостов. Улучшив момент, Громаков и еще трое ветеранов - полный кавалер ордена Славы и два Г ероя (они, как выяснилось потом, тоже были участниками штурма Берлина) взяли в оборот Кантария.
Василий Филиппович, кубанский казак исполинского роста, перекрыл ему путь к отступлению.
-  Расскажи нам, как ты водружал Знамя. В деталях и поминутно.
Складывалось впечатление, что участники встречи договорились учинить Мелитону Варламовичу допрос. Четверка требовала от него ответа на поставленные вопросы, а остальные, делая вид, что не замечают происходящего, выпивали и беседовали.
Судя по реакции Кантария, ему не приходилось попадать в подобную сиуацию. Он растерялся, побледнел. Речь стала обрывистой и бессвязной.
-  Мы бежали по лестнице. Потом стреляли, - в который раз повторял Кантария.
-    Куда бежали и в кого стреляли? - переспросил Громаков и смачно выругался.
Оказалось, что Василий Филиппович, закончивший войну под Кенигсбергом, остался в армии, окончил высшие офицерские курсы, а потом еще Академию тыла и дослужился до полковника. Его армейские пути-дороги пересеклись в мирное время с подполковником Мининым, тем самым действовавшим в группе капитана Макова и по- настоящему первым, кто, преодолев отчаянное сопротивление, поднял красное знамя над Рейхстагом. Он служил в ракетных войсках.
Громаков от него узнал всю правду о водружении Знамени. Истинным героям, представленным к высшей награде, не дали золотых звезд Героев, ограничились орденами Красного Знамени.
Василий Филиппович прекрасно понимал, что ни он, ни Кантария не в силах переписать заново историю и восстановить справедливость. Однако ему хотелось, так Громаков объяснил потом, услышать от человека, присвоившего чужую воинскую славу, слова покаяния, но, к сожалению, не услышал. Не на шутку разволновавшийся Кантария нес околесицу.
К сожалению, полковник в отставке (он умер в 1988 году!) не узнал, что спустя 52 года после Победы справедливость все же восторжествовала: в 1997 году Михаилу Минину присвоили звание Героя уже несуществующего Советского Союза.
Громаков и три его товарища стояли и молча в упор, смотрели на Кантария. Встретиться с ним взглядом им не удалось. Он все время отводил глаза в сторону.
-    Ты, Кантария, - жестко произнес Василий Филиппович, - повесил флаг, как дворники их вешают на домах накануне праздников...
Два Героя и полный кавалер орденов Славы молча согласно кивнули головами.
- Ты был дворником, а не знаменосцем, - подвел черту Громаков. - Я на своей шкуре испытал, как с боем рвутся на вершину и, не переставая вести огонь, устанавливают красный стяг.
Он задумался и замолчал. Казалось, в эту минуту двадцатилетний младший лейтенант Василий Громаков во главе своего пулеметного взвода вновь на подступах к Севастополю рвется на вершину Сапун-горы и водружает Красное знамя.
Четверка расступилась, давая пройти Кантария.

...Утром следующего дня я проводил его домой. Расстались сухо, без лишних слов. Он даже не пригласил меня, как принято у грузин, в гости. Можно ли было ожидать другого?! Я ведь был свидетелем сцены, подтверждающей, что король голый. Мы больше никогда не встречались.
С тех пор прошло сорок лет, но каждый год в канун Дня победы у меня в ушах звучат слова Василия Филипповича "... как дворник, накануне праздника".

Взявшись за это повествование, я вовсе не ставил перед собой цель развенчивать имидж Кантария-первопроходца - это сделано задолго до меня. Даже в те времена, когда по официальной версии он значился первым, думающие люди понимали, что это очередная советская "подстава". Прошло время, и история расставила все по местам.
Личность Кантарии спорная и противоречивая, в определенной мере даже трагическая. В его судьбе главную роль сыграл СЛУЧАИ. Судя по информации, полученной от Якова Рюмкина, выбор на сержанта пал совершенно случайно. По советским меркам он был далеко не самой идеальной кандидатурой на роль эпохальной личности. Фактически у него не было биографии. Родился и жил в одном грузинском селе. В восемнадцать лет женился и переехал в другое село. Два года спустя ушел служить в Красную Армию. Вот и все.
Беспартийный, малообразованный (четыре класса деревенской школы!). Ни одной боевой награды после нескольких ранений и трех лет пребывания на фронте. Последний факт заслуживает особого внимания, и мы к нему еще вернемся. Однако, как гласит народная мудрость, "на безрыбье и рак - рыба".
У советской идеологической машины был богатый опыт по фабрикации сусальных биографий народных героев. В годы войны это ремесло расцвело пышным цветом. Зоя Космодемьянская, герои-панфиловцы, Александр Матросов и другие. Г алерею этих иконописных героев, чьи героические биографии были наскоро состряпаны и не имели ничего общего с реальностью, можно долго продолжать. Одним из ярких примеров такого творчества является фальсифицированная история жизни Кантария.
Когда читаешь его "художественно" написанную биографию (Н.Гордеев. "Герой Советского Союза М. В. Кантария". М-ва, Воениздат, 1948 г.), невольно возникает ощущение, что по воле автора само провидение привело его на свет специально для подвига, заранее определив его роль в истории.
Приведу лишь несколько абзацев.
"Он ехал (домой прощаться перед уходом в армию - Авт.) мимо плантаций тунго и герани, от которых поднимался сладкий одурманивающий аромат, мимо садов, где золотились мандарины и апельсины; мимо полей с круглыми, как зеленые шапки, кустами чая, мимо громадных открытых сараев, где сушились пахучие связки, знаменитого на весь мир табака, мимо виноградников с лозами, гнущимися под тяжестью гроздей..."
Наконец, Кантария доехал на лошади и "... седобородые старики, встречаясь с ним на улице, останавливали его, оглядывали зоркими и проницательными глазами из-под нависших бровей статную фигуру юноши, жали ему руку, расспрашивали о предстоящей службе и говорили слова значительные и веские"
В армии, как свидетельствовали его официальные биографы, он сразу стал заметной фигурой.
"Старшина Сорокин терпеливо и настойчиво объяснял молодому красноармейцу начала воинской службы; подолгу с ним беседовал политрук Барыкин, разъяснял обязанности бойцов Красной Армии, вспоминал героические эпизоды боев у Хасана и на Карельском перешейке, участником которых он был. Часто вызывал к себе красноармейца Кантария командир батальона капитан Желанов (численность личного состава батальона согласно устава РККА 778 человек. - Авт.). Беседуя на самые разнообразные темы, командир выяснял, как развивается молодой боец, к чему стремится, и, делая свои выводы, направлял его воспитание".
Чем глубже я изучал источники, тем больше нестыковок возникало в биографии Мелитона Варламовича.
Войну, согласно официальной советской версии, молодой боец встретил в Литве, недалеко от границы и чуть ли не в первый день батальон капитана Желанова, в котором якобы он служил, попал под вражеский огонь. В первом же бою, проявив мужество и открыв счет убитым фашистам, он стал примером для сослуживцев.
В июле 41-го, когда вражеская авиация безнаказанно расстреливала отступающих советских воинов и гражданское население, молодой темпераментный грузин якобы открыл огнь по повадившемуся на позиции батальона бомбардировщику с черными крестами на крыльях. По примеру Кантария беспорядочную стрельбу из винтовок стали вести его товарищи. Вдруг самолет задымился и, пролетев немного, рухнул на землю.
Налицо находчивость бойца и умение ориентироваться в боевой обстановке. За такое воину полагается если не орден, то по красней мере медаль "За отвагу". Однако Кантария награду не получает.
Отличается он в составе родного батальона и при обороне Смоленска. Тут Мелитон уже выступает в роли пулеметчика и сражается до последнего патрона при обороне вокзала старинного русского города. Дрался, пока не упал раненый. Его вывезли в тыл едва ли не последним санитарным поездом.
Опять судьба его хранила для больших дел и опять боевые заслуги остались не отмеченными.
Конечно, мои возможные оппоненты могут возразить. Мол, в первые месяцы войны было не до наград, драпали без оглядки. Согласен, но в 44-ом, в 45-ом?!
Самое главное: совершенно не ясно, где был Кантария в первые месяцы войны. Во всех современных российских источниках черным по белому написано " в боях Великой Отечественной войны с декабря 1941 года". Возникает закономерный вопрос: где он был с июня по декабрь? Похоже, никаких геройских поступков в начале войны он не совершал. Тогда закономерно отсутствие наград.
В декабре 41-го Кантария становится разведчиком 756-го полка 150-й стрелковой дивизии и в составе этой части дошел до Берлина. Командовал его ротой капитан Кондрашов, который стал лепить из молодого грузина лазутчика-профессионала. Описание всех навыков, которыми овладел он, займет много места.
К 1943 году Кантария становится опытным разведчиком. В очередной вылазке за "языком", когда дело было сделано и до своих окопов было рукой подать, его тяжело ранили преследовавшие разведгруппу фашисты. Товарищи на руках вынесли Мелитона. Он на несколько месяцев попал в тыловой госпиталь и опять остался без награды.
Помимо звания Героя Советского Союза, Кантария имел из боевых наград ордена Красного Знамени и Отечественной войны. Обе награды получены им после войны. Орденом Отечественной войны, как и все фронтовики, он был удостоен, в 1975 году, в честь 30- летия Победы.
Орден Красного           Знамени вручили       Мелитону
Варламовичу и его товарищам 18 мая 1945 года. Верховный Совет СССР во время боевых действий наделил командующих армиями правом             награждать
отличившихся солдат, сержантов и офицеров. Потом это по представлению штаба армии оформлялось в Москве соответствующим указом.
Орден Красного Знамени являлся высшей наградой, которой мог наградить командарм своим решением. Им командующий 3-ей ударной армии генерал-полковник Василий Кузнецов и оценил действия группы лейтенанта Алексея Береста. Фактически Золотые звезды Кантария и Егорова были второй наградой за одно и тоже действие.
В фильме "Горячий снег" по одноименному роману Юрия Бондарева есть прекрасный эпизод. Командарм, в исполнении замечательного актера Георгия Жженова, после боя лично приезжает на позицию разбитой, но не отступившей батареи. От подразделения осталась горстка израненных воинов. Генерал каждому протягивает коробку с орденом, приговаривая:
- Спасибо. От себя... Все, что могу.
На авиационной базе, где служил мой отец, ротой охраны командовал майор Ашот Иванович Акопян. В авиацию он попал после Победы, а всю войну Акопян, по его меткому выражению, не прошел, а прополз. Сначала был командиром взвода, а закончил войну командиром роты полковой разведки. По его утверждению, разведчики на фронте больше ползают, чем ходят.
Мы, мальчишки, могли часами с упоением слушать захватывающие рассказы Ашота Ивановича о ночных рейдах, тайных переправах через водные препятствия, о хитроумно захваченных "языках". Мой отец, уйдя в отставку, не терял связь со многими сослуживцами, в том числе с Акопяном. Ему-то я позвонил тогда в канун 30- летия Победы. Поздравил с праздником и завел нейтральный разговор. Поговорив о том, о сем, не акцентируя внимание, спросил, не называя имени, мог ли человек три года воевать в разведке и не иметь боевых наград.
Собеседник настолько был удивлен вопросом, что переспросил, будто желал убедиться, что не ослышался.
- Мои ребята все ушли на "гражданку" с орденами и медалями, - сказал он. - Понимаешь, в разведке не бывает случайных людей. Первый же рейд за линию фронта покажет кто ты: трус или настоящий разведчик.

Я вовсе не пытаюсь обвинить Кантария в трусости или укрывательстве за спинами товарищей, но факты есть факты.
Мне довелось говорить со многими грузинами, участниками Великой Отечественной войны, в том числе, с тремя, приехавшими на нашу встречу. Они замыкались, стараясь любой ценой изменить тему разговора, когда речь заходила о подвиге Кантарии и Егорова. Это был тот случай, когда надо было либо молчать, либо говорить хорошо. Сделать последнее не позволяла совесть фронтовиков.
Грузинам история с Кантарией не требовалась. Представители этого народа честно воевали на всех фронтах, во всех родах войск и на флоте. Особенно много их было во фронтовой авиации. Девяносто сынов грузинского народа были удостоены высшей воинской награды. По количеству Героев Советского Союза они уступают только русским, украинцам, белорусам, евреям, татарам и армянам. Эти народы, согласно Всесоюзной переписи 1939 года, были многочисленнее грузинского.
Так кому потребовалось водружением Знамени продемонстрировать особый вклад русского и грузинского народов в общую Победу?
Несомненно, такая идея могла возникнуть, скорее всего, в идеологическом органе. Генеральный штаб вряд ли имел к этому отношение. Значит ЦК ВКП (б) или Главное политуправление армии. Во главе него стоял Александр Сергеевич Щербаков. Партаппаратчик, занимавший к концу войны одновременно несколько ответственных постов. Он также руководил Совинформбюро и был заведующим отделом международной информации ЦК. В ГлавПУРе бывал крайне редко, ограничив свои функции доведением до армии партийных директив и передав все в руки замов. Щербаков вряд ли вникал в такие детали, как назначение грузина на роль знаменоносца.
Вероятность, что директива исходила из Кремля от "вождя народов", сомнительна. Его в это время беспокоили куда более важные проблемы. Не за горами была Потсдамская конференция. Предстоял послевоенный дележ мира, и Сталину, разумеется, хотелось отхватить как можно более жирный кусок. Кроме того, он особо не выделял Грузию и грузин среди республик и народов. Чистка 37-го года в полной мере прошлась по грузинской интеллигенции и хозяйственным кадрам. Поблажек не было.
Однако, судя по реакции политотдела 3-ей ударной армии, кто-то на высоком уровне распорядился на этот счет. Это была еще одна загадка, возникшая после более пристального знакомства с историей водружения знамени над Рейхстагом.
Совершенно случайно я встретился с человеком, пролившим свет на интересующий меня вопрос. Во всяком случае, он выдвинул вполне правдоподобную версию. Случилось это так.
Саша Фридлянский как единственный фронтовик среди членов редколлегии был назначен ответственным за праздничный номер. В канун 9 мая, занятый по горло, он дневал и ночевал в редакции. Накануне, за два или три дня до события, он заглянул ко мне в отдел и с порога попросил:
- Будь другом - выручи. Речмедин написал для номера публицистическую статью и через полчаса будет с материалом ждать у своего подъезда ЦК. Сходи, пожалуйста, забери статью. Ты же его знаешь.
Действительно однажды Фридлянский знакомил нас. О Леониде Остаповиче Речмедине мне доводилось слышать много хорошего. Майор в отставке, фронтовик, участник Сталинградской битвы, кавалер боевых орденов, был редактором дивизионной газеты. После войны работал в ЦК партии.
Я охотно откликнулся на просьбу. Помимо желания помочь другу и наставнику, у меня был личный интерес, надежда, что, быть может, этот человек, работающий в главном идеологическом штабе, прольет свет на загадку. Удивительно, но интуиция не подвела.
Поговорив с Речмединым о редакционных делах, о предстоящем празднике, улучшив момент, завел разговор о Кантария. Неожиданно мой собеседник оживился. Оказалось, он в свое время интересовался этой темой. Более того, пытался в архивах найти какие-либо следы директивы на этот счет, но ничего не нашлось.
Ему вскоре после войны довелось разговаривать с несколькими знакомыми инструкторами Главного политуправления. Сложив воедино скупые сведения, полученные от этих офицеров, Леонид Остапович выдвинул свою версию .
-  У меня сейчас обед, есть полчаса свободного времени, - сказал он и предложил прогуляться.
Мы спустились к площади Ногина, перешли дорогу к скверу, ведущему к памятнику Г ероям Плевны.
-  Тебе известно имя Льва Захаровича Мехлиса? - начал с вопроса свой рассказ Речмедин.
Конечно, я был с раннего детства наслышан об этом человеке. Мой отец и его товарищи-офицеры, всегда вспоминая его, переходили на шепот и не скрывали своей неприязни.
- Совершенно верно. Армейские боялись и ненавидели его, - подтвердил Леонид Остапович. - Именно Мехлис, в 1937 году возглавив ГлавПУР, активно участвовал в развернутом в армии терроре. В мясорубку репрессий попали многие представители высшего и среднего командного и политического состава РККА.
Чтобы лучше воспринять версию Речмедина, обратимся к биографии Льва Захаровича. Он оказался моим земляком, родился в Одессе, в еврейской мелкобуржуазной семье. В восемнадцать лет стал активным членом рабочей сионистской партии " Поалей Цион". В ее деятельности участвовал три года, до призыва в армию.
Этот факт биографии Лев Захарович считал постыдной страницей своей жизни и при любом удобном случае старался отречься от ошибки молодости.
В восемнадцатом году он вступает в большевистскую партию и благодаря грамотности и хорошо подвешенному языку, умению словом зажигать массы быстро делает карьеру в армии. Начав с политрука, заканчивает гражданскую войну комиссаром армейской группы.
Вскоре попадает в аппарат ЦК, 22-му году возглавляет бюро Секретариата. Фактически становится личным секретарем Сталина, которому нравилась его работоспособность, а главное, собачья преданность и умение всемерно угождать.
В 1941-ом году он совмещает должности начальника ГлавПУР и заместителя наркома обороны. Мехлис вмешивается в планирование операций, обвиняя командный состав в трусости и предательстве. Его присутствие в Действующей армии, куда Лев Захарович выезжал в качестве представителя Ставки, сковывало действия штабов, мешало оперативно управлять частями и подразделениями. 4 июня 42-го года Мехлис, направленный на Крымский фронт и не обеспечивший выполнение директив Сталина, что привело к Керченской катастрофе, был отстранен от занимаемых должностей и понижен в звании. Он выпал из числа приближенных "вождя народов", но остался в обойме армейских политработников. До конца войны занимал должности члена Военного Совета фронтов и армий.
Попав в опалу, Лев Захарович продолжал гнуть свою линию: вмешивался в решения военного командования, писал доносы на генералов, как и в годы Великой чистки, жаждал крови. При каждом подходящем случае демонстрировал преданность товарищу Сталину и публично проявлял верноподданические чувства.
Как рассказывали Речмедину знакомые главпуровцы, 20 или 21 апреля Мехлис позвонил одному из замов Щербакова и изложил свою идею. Близок час падения Рейхстага - символа гитлеровского фашизма, и Знамя Победы над ним должны водрузить русский и грузин. Это, мол, очень понравится Хозяину. Зам поначалу готов был отмахнуться от своего настырного бывшего начальника, но задумался. Ему хорошо была известна нахрапистость и пробивная способность Мехлиса, который, уверовав в свою идею, мог перепрыгнуть через голову ГлавПУРа и выйти на ЦК, а то и Кремль. При этом он обязательно написал бы донос на человека, не оценившего его гениальное предложение.
Такая перспектива явно не устраивала зама, и в политуправление 1-го Белорусского фронта была спущена соответствующая директива, выполнять которую пришлось полковнику Лисицыну и его подчиненным.
Удалось ли Мехлису потрафить Сталину и оценил ли он лакейскую прыть? Скорее всего, нет. В судьбе Льва Захаровича ничего не изменилось. До ухода на пенсию он оставался на вторых ролях.
Судя по всему, Сталин равнодушно отнесся к факту появления грузина на крыше Рейхстага. Он никогда не встречался с Кантариея, отказав себе в удовольствии поговорить в Кремле с земляком на родном языке.

Мелитон Варламович, как и его товарищ, сержант Егоров, не участвовали в первом параде Победы. Более того, им обоим звания Героев Советского Союза были присвоены год спустя, в мае 46-го. Хотя 31 мая 1945-го года целым списком это звание было присвоено многим отличившимся при взятии Берлина. Двенадцать месяцев в Кремле размышляли, давать Кантарии и Егорову звезды или нет, создавать новых идолов для поклонения либо обходиться старыми.
Я храню в памяти неприятные впечатления от общения сэтим человеком , тем не менее, желая быть объективным, с сочувствием отношусь к нему. Считаю Кантария жертвой порочной идеологической машины советского режима.
Судьба берегла его. Будучи несколько раз раненым, он все-таки дошел до Берлина. Еще полгода, максимум год - и демобилизованный воин вернулся бы в родную деревню, занялся привычным делом. Мужчины после войны были на вес золота, особенно фронтовики. Наверняка его выдвинули бы в бригадиры, и потекла бы обычная жизнь, как до войны: дом, семья, дети, работа. Такого не случилось, хотя до простого человеческого счастья казалось рукой подать.
Директиве какой-то высокой инстанции было угодно вырвать его из привычной среды и поднять на небывалую высоту. Такую, от которой у любого голова закружится. В душе Мелитон понимал, что взлет не заслужен (каждый из нас наедине с собой честен до конца!), и от осознания этого голова кружилась еще больше.
Наш герой после войны практически нигде не работал, только числился. Первые два послевоенных года вел праздную жизнь, разъезжая по воинским частям и рассказывая о своем подвиге (технология советского идеологического механизма!). Мелитон стал раскованным, избавился от деревенской простоты и неловкости, поднаторел в общении с высшими чинами.
Сладкая и беззаботная жизнь, всеобщее преклонение, безусловно, подействовали на молодого человека, не видевшего прежде в жизни ничего подобного, изуродовали его психику, отбив всякое желание работать и созидать.
Для окружающих он со временем превратился из человека-легенды в атрибут строя. К нему люди стали относиться как к памятнику, стоящему в сквере. Ходят мимо, видят: стоит бронзовый мужик, а кто такой, уже никого не интересует и не волнует.
Кантария сообразил, что нежданно свалившаяся незаслуженная слава    на всю жизнь может стать профессией, дающей не просто хлеб, а еще масло и черную икру.

Умер Мелитон Варламович в поезде Тбилиси-Москва, успев испить горькую долю беженца.
Во время грузино-абхазской войны 1993-го года он вместе с семьей бежал из Сухуми в Москву. Столица встретила легендарного человека, мягко говоря, неласково. Новая власть уже не нуждалась в советских символах. После долгих мытарств и хождений по инстанциям большой семье Кантарии выделили временную однокомнатную квартиру на окраине. Правда, определив в льготную очередь на получение жилья, подошедшую уже после смерти Мелитона Варламовича.
На церемонии прощания собралось немного людей. В основном, семья, родственники и друзья. Власти проигнорировали это печальное событие. В столичных газетах не было некрологов, только радио ограничилось скупым сообщением о смерти Кантария.
Его похоронили в Москве, а спустя десять лет его прах был перезахоронен на родине в небольшом грузинском городке Джвари.
Судьба несправедливо, даже безжалостно, обошлась и с другими участниками этой исторической акции. Михаил Егоров нелепо погиб в 1975 году, всего через полтора месяца после парада, посвященного 30-летию Победы. В тот злополучный день он гостил у сестры. Кто-то из соседей попросил безотказного Михаила Алексеевича съездить в соседний поселок. Егоров тут же завел подаренную к юбилею "Волгу". Они проехали не более километра. На перекрестке автомобиль столкнулся с грузовиком. Егоров прожил еще час.
Еще раньше своих бойцов ушел из жизни командир группы Алексей Берест. Его жизнь - яркое свидетельство, что рядом с провидением, направлявшем троицу, все время присутствовал злой рок.
Вместо золотой звезды Героя, к которой Алексей был представлен вместе с Кантария и Егоровым, его награждают только орденом Красного Знамени.
Вместо карьеры армейского политработника его после войны ждет суд офицерской чести и увольнение из вооруженных сил с позорной формулировкой "за двоеженство".
Вместо спокойной гражданской жизни Береста ждет несправедливый суд и суровый приговор.
Наконец, финал. На 51-ом году жизни Алексей Прокопьевич погибает, спасая ребенка из-под колес скорого поезда.

70 лет минуло со дня Победы над гитлеризмом. Всем уже известна правда о водружении Знамени Победы. 29 и 30 апреля над Рейхстагом было поднято 40 флагов и флажков. По приказу командующего 3-ей ударной армии генерал- полковника Кузнецова в передовые наступающие части было передано девять специально изготовленных флагов (флаг № 5 водружали Кантария и Егоров).
То, что сделали десятки, а может, сотни оставших в тени воинов, было не соревнованием. Соревнования - это автогонки в Монте-Карло или Уимблдонский турнир. Это был труд. Тяжелый, ратный. Сколько было их, мечтавших первым поднять красный стяг и сраженных в считанных метрах от крыши Рейхстага?! В спорте важно быть первым, в бою - быть победителем и остаться живым.
Нам важно не забывать слова христовой заповеди "... не сотвори кумира себе". Тем более, что кумиры умирают как простые смертные.