Изношено небо до чѐрных дыр,
до чѐрных ягод горько дозрели оливы.
Чтоб вернуться к себе счастливым,
ступай, как дождь, по адресу:
                          Грас, "Бельведер".

Иди-ищи эту будто бы виллу
на рогах, на куличках –
                            пропащий день!
Не там ли вымахала через силу
русской ели колючая тень?
Игольчатый воздух цепляет за кромку лета:
и разговоры все о конце света
или конце слова…
                       Который из них скорей?

Ни антоновских яблок,
ни тѐмных аллей –
пусто в парке принцессы Полины,
по-кошачьи кричали павлины,
и молчал соловей –
                                    не из глины.

Про чѐрный день
– всех затмений итог –
и скарб мой, и снедь, и снасти:
и дудка мечты, и сомнений свисток,
незрячего зеркальца зряшный восторг,
монетка карманного счастья
да корка терпения.
Только не факт,
что жизнь продлевает со мною контракт,
то в кости играя, то в страсти,
в живые картины участья.

Пломбир на морозе,
а в горле — люголь,
и ложками, ложками: боль + любовь...

Разлуки несладкая долька.
Вот – в паспорте фото зелѐной тоски,
к нему подголоски и все голоски,
так чисто кричавшие: горько!
Вот – письма в бутылках
и в окнах – сирень,
вот – камешком белым отмеченный день.

Сиротствовать пока ещѐ во снах,
срываясь камнем с гор
и облаком обласкивая горы,
в несоразмерных сердцу временах
плести свои безумные глаголы.
Свой птичий след, дитя своѐ и отчество
оставить – как? – на памяти других…
И мелким почерком, невнятно, от руки –
жизнь в круглых скобках одиночества…
Хранить гордыни золотой запас
и окормляться нищенской слезою
с бесчеловечного уже лица
морей и суши эры кайнозоя,
где жил
любовью уязвленный аз...

Я научилась рисовать птичий лес
и звериный дым из трубы,
зачеркнувший столько чистых небес,
мне обещанных за труды.

Я находила, что четыре стены
за четыре времени года
мою беглую мысль: на свободу!
заточили бы, как чувство вины.

Простиралась простором дверь,
останавливая сердца.
– Кто зовѐт меня скрипкой скворца?
– Скрипка смерти, молчи теперь!

Харонова ладья дала сегодня течь.
На берегу объявят воскресение,
тогда весло – не ремесло и во спасение
дай мне тебя обнять, сиречь – сберечь.

Отныне – жить,
не присно, не потом,
такого здесь ещѐ не обещали.
Пенаты всей планеты обнищали,
как над рекой без дна
без крыши дом
стоит без нас в надежде и печали.

Друг другу чада мы и домочадцы.
Незваный берег – пуст его причал.
В каких волнах ещѐ нам повстречаться,
наговориться вволю, намолчаться…
– Так дай тебя обнять в начале всех начал.

Не спеши, отец, мы на одной лыжне ,
по лежалому снегу, по целине...
Не угнаться мне, не успеть.
Я отстану... Я стану петь
про курчавый холм
с острова Борнхольм,
где врагам не давая спуска,
лейтенант на пальцах объяснял по-русски,
мол, туго Гамлету в родной стране...

Отец, постой ! Ты ж не на войне !
Я только тень твою вижу в спину.
Кто – маленькой мне – перед сном и во сне
обещал: я тебя не покину!

Не маши, не прощайся со снежных гор,
за ветки весну теребя,
скажи лишь у входа в свой Эльсинор,
как мне жить и не жить без тебя.

Перед рассветом –
как перед расстрелом –
меня отчитывает жизнь
в платочке белом.
Приговоренная душа
тесна в исходе.
Меня оплакивает сын
при хороводе.
Обмоет дождь.
Освищет ветер страшно.
Все – за столом,
где брызжет брань и брашно,
и от меня открестятся вчерашней.

Что сетовать?

На всякий день – пропажа,
так не будите ангельскую стражу,
пускай ей снится
перед рассветом:
будто бы я
не семечком, так цветом
однажды
мимопроходящим летом...

Как маленькие дети в жестокой правоте,
слова любви и смерти мы шепчем в темноте.
Но тише в сердце залпы,
                        а в воздухе – восторг,
всѐ к смерти клонит запад, и лишь к любви – восток.

От косточки, от праха какая вздрогнет твердь?
Нет выбора без страха.
Одно – любовь и смерть.