Окончание. Начало в №3 (35)
Что же произошло дальше, спросите вы, как жил я, верил ли тому, что случилось со мной. Верил, да, но вообще не хотел искать объяснений. Мало того, как только начинал вспоминать и анализировать, разыгрывались жуткие мигрени и даже случался нервический понос. Я прекрасно понимал, что странная эта история сильно подействовала на меня, как-то изменила мое нутро, образ моих мыслей.
Но дальше начинались противоречия; я совершенно не хотел меняться, облик моей персоны вполне устраивал меня, да и побаивался я перемен, - от добра добро не ищут, полагал. Поэтому после недолгих колебаний я решил навести внеочередной визит уже упомянутому мной профессору Кутузову-Данцевичу, чтобы осторожно выяснить у того, имеются ли какие-нибудь опасения насчёт моего душевного здоровья, и что следует делать в случае возникновения мучительных и плохо объяснимых противоречий.
Данцевич жил поблизости от меня, на Смоленке, в хорошем доме с консьержкой и охраной. Он был весьма успешен, мой приятель-психиатр. Встретил меня с некоторым удивлением, ибо визита так скоро не ожидал.
-А что ты, Борис, собственно говоря, вернулся так быстро? Почему не выполняешь мои рекомендации? - вполне серьёзно спросил он. - Если так станет продолжаться, боюсь, тебе придётся искать другого доктора. Тебе подойдёт какой-нибудь хулиган- психоаналитик, который станет морочить тебе мозги. За бешеные деньги.
-Не испугал, - устало ответил я, усаживаясь в кресло. - Тебе, Данцевич, предписано идти по жизни рука об руку со мной. А будешь разбрасываться пациентами- интеллектуалами, которые, к тому же, не надоедливы и любят коньяк, - останутся одни наши голубоватые чудики- наркоманы, будут у тебя тут по ковру ящериц ловить и отрывки из древнеиндийских трактатов наизусть читать. Заскучаешь.
Данцевич легко согласился, кинул на меня быстрый взгляд и направился к бару. Я понял, что жизнь приходит к норме.
Однако Данцевич хоть и поставил на стол бутылку и пузатые бокалы, всё же наотрез отказался наливать, пока я не расскажу, зачем пришёл. Я попытался доказать ему, что мой рассказ расцветится необыкновенными красками, если сначала пригубить, но доктор остался неумолим.
Я глубоко вздохнул и начал говорить. Данцевич не перебивал.
Внимательно выслушал мой подробный рассказ, посоветовал поменьше работать и на некоторое время закрыть все проекты, хоть как-то связанные с музыкой. - “Видишь ли, Борис”, - весомо, по-докторски проговорил он, - “Музыка вызывает слишком много эмоций, часто совершенно неадекватных и полярных даже у одного и того же индивида. Вероятно потому, что действует, минуя осознаваемое. Живопись и литература более объяснимы, их воздействие наглядно. А это - как раз то, что тебе нужно сейчас. Вот и делай пока выставки и читай книжки”. Я подумал, что похожее рассуждение уже где-то слышал, очень знакомым показалась. Но промолчал. А на мой робкий вопрос - а что же всё-таки со мной такое приключилось, профессор ответил так: ”Ты, Борис, натура тонкая, живешь на нерве, на всплеске, как все музыканты. Видимо, твое подсознание переполнилось и выбросило в качестве самозащиты избыточные впечатления наружу. Барышня была, сказка про мёртвую музыку тоже, а остальное ты накрутил вокруг этого”.
- Что же, со мной случилась галлюцинация?
- Скорее, иллюзия. Так бывает у совершенно здоровых людей определенного склада, только девяносто девять из ста ничего не помнят. Ну, как не помнят сны. Я пропишу тебе курс физиотерапии и двухнедельный отдых в твоей Лиексе. Только уж ты доберись до неё.
Меня ответ совершенно не удовлетворил, но бутылку коньяка мы всё же уговорили, открыли вторую, в итоге на следующее утро беготня по психиатрам, пусть они и хорошие приятели, казалась мне такой же глупостью, как и история с Амандой. Но всё это находилось сверху. Внутри застряло чёткое понимание, что Аманда существовала, я всеми силами старался игнорировать это, и у меня пока получалось. После безобразной пьянки с Данцевичем у меня начисто пропало желание думать об Аманде. Вероятно в коньяк, которым угощают психиатры, подмешаны успокоительные или в кабинетах у них плавают некие флюиды, от которых наступает облегчение. Некоторое время у меня более не появлялся интерес задумываться о том, куда подевалась Аманда из музейного сада, почему я оставил на могиле маэстро её скрипку, чья же всё-таки музыка звучала и откуда. Я и не задумывался, тем более что как женщина она мне, бабнику со стажем, не приглянулась совсем. Если б приглянулась, всё, возможно, было бы по-другому. Вот только... Вот только бумажка с номером телефона; я понимал, что когда-нибудь позвоню по этому номеру, могу убеждать себя в чём угодно и годами не заморачиваться, но звонка избежать не выйдет. Хоть на смертном одре через много лет, но звонить придётся, потому что человеческая суть скверно относится к неразгаданным тайнам, - они тянутся, словно хвост, и редко отваливаются как у ящериц. Они - всегда соблазн. Но в тот мой жизненный период я и не думал о том, чтобы позвонить. Не хотел и боялся. Да, наверное и боялся, потому что представить не мог, кто мне ответит и ответят ли. Но отучил себя раздумывать об этом, да не очень-то и хотелось.
Жизнь тем временем продолжалась, как тому и следует быть. Или это я продолжался сквозь неё, - неизвестно. Но рекомендациям Данцевича уже в который раз не внял. Остатки лета и осень пролетели одной минутой, зима прошла чередой пустых, но занятных событий, всегда до краёв наполнявших мою жизнь. На Рублёвке в рекордные сроки отстроили очень приличный концертный зал, куда меня зазвали репертуарным директором, предложив невероятную зарплату и процент с прибыли. Я сопротивлялся, сколько хватало сил, поскольку не терпел, чтобы у меня имелось хоть какое начальство. Но работа казалась не пыльной, много времени не занимала, и я согласился.
Владелец, естественно, плохо понимал, что ему следует делать с новостройкой. Поэтому свалил всё на вновь назначенного управляющего. Ну а управлять залом поставили немолодого отставника, - в прошлом весьма карьерного полковника Пятого У правления КГБ, ну было так принято на Рублёвке, что поделать; действующим спецслужбам не очень верили, а вот бывших ГБшников, пусть и не юных, отрывали с руками. Этот по Жванецкому “товарисч”, оказавшийся весьма забавным, и стал моим непосредственным начальником. На первом, так сказать свидании, он целый час мучил меня разъяснением диспозиции, хотя его многословные ценные указания сводились только лишь к одной фразе: “превратить объект культуры”, - как он дословно выразился, - “в центр изящных искусств рублёвского регионального подразделения”. Бывшей борец с инакомыслием благоволил к советской эстраде; у него выступали Кобзон, Пугачева, Леонтьев, а кроме того, - найденные на разных помойках и прозябающие в полной нищете звёзды времён позднего социализма. Но, потакая вкусам публики, полковник находил в себе силы наступать на горло собственной конторской песне и приглашал заплесневелых и некрасиво постаревших звёзд с Запада. Там их давно и не знать не знали, а наши рублёвские нувориши возраста шестого десятка рыдали в голос, размазывали слёзы по дряблым щекам и пот по блестящим лысинам, вспоминая юность и пьянки в кухнях малогабаритных квартир, магнитофоны с большими круглыми бобинами и своё отвращение к режиму, мешавшему слушать музыку, казавшуюся настоящей. Никто не думал, что как раз мой начальник, а ныне директор шикарного зала, который они посещали, платя бешеные деньги за билеты, и мешал. Ах, эти запутанности и несуразицы нашего сложного времени.... Сколько приятных и не очень, а главное удивительных сюрпризов, они принесли людям.
Однако превращение рублёвского зала в центр регионального.. .ну и так далее, я оставил на потом. Придумывая разные уважительные причины, временно плюнул на исполнение прямых обязанностей, за которое получал немалые деньги, и, как обычно, занялся тем, к чему лежала душа. Устраивал вечера классической музыки в изумительно уютном и при этом очень просторном пиано-баре новенькой барвихинской гостиницы.
Гостиницу тоже отстроили только что. За дизайн-проект бара, задуманного, скорее, не как бар, а как небольшой зал для приятных встреч симпатичных друг другу людей, одному шведскому специалисту (запамятовал его фамилию) отвалили полтора миллиона долларов. Там собиралась совсем другая публика. Она приносила не так, чтобы много денег, но здорово заряжала меня положительной энергией. Согласитесь, что среди людей, которых страна выплюнула в рублёвский оазис и забыла, приятно видеть хоть и немногих, но способных до конца дослушать вокальный цикл Бернстайна или мотет Брукнера, а потом долго аплодировать. Я очень увлёкся подбором качественных исполнителей и репертуара, совершенно забросив всё остальное, даже галерею. Начальнику я твердил, что занимаюсь разработкой концепции концертной политики, он уважительно кивал головой и смиренно просил форсировать, упирая на то, что моя генеральская, как он утверждал, должность, даёт мне для этого все возможности. Видимо, ему шепнули, что читать мне нотации, а тем более, повышать голос - бессмысленно, а сам он разбирался в людях, - комитетская школа давала о себе знать, кто бы что ни говорил.
Но в один прекрасный день моя спокойная жизнь закончилась. Её окончание ознаменовалось звонком моего старого приятеля Паши Лобова. Мы давно не созванивались, - я, признаться, удивился, хотя звонку и обрадовался. Паша был удивительной личностью. Самый молодой доцент Консерватории по кафедре композиции, он находился в вечном движении, а поскольку человек не может не спать, он спал на официальных мероприятиях, рефлекторно и всегда очень точно кивая, когда докладчик касался особенно важных мест. Я сам видел, и это меня поразило - подумал, что хорошо бы научиться вот так же, -дело полезное. Паша успевал всё и даже более того. Преподавал, писал музыку, курировал молодые дарования, давал концерты в России и в Европе. Был в меру циничен, в меру романтичен и тоже расплескивал идеи, что мне очень импонировало. Он, как положено приличному человеку позвонив заранее, и привёл мне этого угрюмого мальчишку лет четырнадцати. Сказал, что паренёк учится в средненькой музыкалке, а он, Паша, услышал его случайно, на каком-то отчётном концерте. Увидал что-то в мальчишке. - ”Ты мой нюх знаешь” - значительно произнёс Паша и для пущей значительности поднял вверх палец. Стал лично давать одарённому подростку бесплатные уроки, потому что родители небогаты и совершенно не подозревают, что в их простой семье сладким для всех соком наливается гений. Паша любил это слово и употреблял его и к месту, и просто так.
- Что же играет твой гений? - скорее из вежливости поинтересовался я, представив себе коротко стриженного гидроцефального подростка, может даже и прыщавого. Я понимал, что он навряд ли вызовет восторг у рублёвских сливок, всегда желающих слышать и видеть то, чего никто доселе не видел и не слышал. А молодых дарований нынче развелось столько, что будь он хоть сам Паганини в отроческом возрасте, успеха не случится.
-Он не играет по заказу, - притворно зевнув, ответил Паша. - Он импровизирует. На темы и без тем. Ты вряд ли слышал такое. В музыкалке он хорошист, звёзд с неба не хватает, тамошние климактерические преподавательницы ужаснулись бы его импровизациям, настолько они вне канонов. Но он для них не импровизирует, только разучивает что надо по программе. Его требовалось расшевелить, что мне и удалось, - Паша аж весь засветился от гордости. - Ты только подумай, - мальчонка читал Штокхаузена****, знаком со свободной импровизацией. Представляешь, расспрашивал меня об интуитивной музыке. Я хоть в бытность студентом одно время и увлекался открытой композицией, но не настолько, чтобы достойно удовлетворить его интерес.
Я понял, что если соглашусь, мальчишке придётся нелегко, - кому ж неизвестно, что в России за уплаченный грош дерут на пять рублей. Подумал, что и сам могу заполучить неприятности - бог с ними, с деньгами, но репутация... .Впрочем, можно было свалить на начальство, что полковнику сделается, - в конце концов, отбрехиваться у вышестоящих - важная часть его служебных обязанностей. Да и Паше я отказать не мог ни в коем случае, это соображение по ряду причин было важнее всего.
-Ну, давай послушаю твоего гения, - я вздохнул. - Вечно идеи у тебя какие-то... не цивильные.
-  Ну, цивильные или нет, только я ни разу не ошибался.
-Я тоже, иначе не сидел бы тут, а был солистом Пермской областной Филармонии.
-  Артистом, - поправил меня Паша.
Я задохнулся от возмущения его наглостью, но ответить ничего не успел, потому что Паша высунул голову в приёмную и позвал мальчишку. Выглядел паренёк и на самом деле не слишком презентабельно, серенько так; тонкие руки, длинная шея и на самом деле очень большая голова. Глаза, однако, большие и вдумчивые.
Я поздоровался, задал дежурные вопросы и попросил изобразить что-нибудь для главного дяди, который, быть может, организует ему концерт. Мальчик посмотрел на меня как-то странно, будто бы не понял, что ему было сказано, но промолчал. Достал из футляра новенькую дешёвую скрипку, встал посередине кабинета, вполне серьёзно поклонился нам с Пашей и заиграл. И вот.... Тут- то и прозвучал сигнал, нет, напоминание, да чего уж там, - предупреждение, что всё, даже самое эфемерное, мелькнувшее в жизни пусть и легчайшей тенью, почти нечувствительным прикосновением, как правило, подвластно универсальному правилу бумеранга. Оно непременно когда-нибудь или возвращается, пусть в обличье неузнаваемом, или имеет последствия, причём мы часто никаким образом не связываем постигшие нас несчастья или, наоборот, случайные радости с этими событиями. А я, слушая игру пацана, постепенно понимал, что судьба моя - взбираться на следующее кольцо и бежать по нему, ничего не понимая и не отдавая себе отчета в том, правильно ли я поступаю. Потому как попал во власть тех самых созвучий, о которых говорила Аманда. Уж не знаю каких, - нерожденных, мертвых, существующих рядом или параллельно, живущих в умерших сознаниях, - мне ли разобраться в этом! Парнишка играл, а я слушал, слушал то, что уже слышал летом, полтора года назад, ошибки быть не могло. Да, именно эту пьесу, мучительно похожую на скрипичную пьесу Чайковского уже играла, дабы что-то доказать мне девушка со жгучими глазами и странными фантазиями. Тогда мне удалось справиться с собой, сохранить свое “я”, а теперь... .Теперь впереди была только неизвестность, я понимал, что укротить себя во второй раз будет значительно труднее. Или передо мной была Аманда в облике неухоженного, ломающего стереотипы мальчишки, который тоже ничего не знал о своем будущем? Или красивая скрипичная композиция пригрезилась мне во второй раз, уже дома, но этого не могло случиться, я понимал. - “Боже, что теперь будет?” - подумал я. - “Ведь всё летит к чертям собачьим, это факт. Как мне жить дальше?”
-Когда ты это сочинил? - стараясь говорить спокойно, спросил я.
Мальчонка с удивлением посмотрел на меня. - “Я не сочиняю”, - ответил он. - “Я совсем слаб в композиции. Павел Васильевич учит меня, как надо писать музыку, но у меня получается плохо. Я играю то, что слышу”.
-  Где слышишь?
-  Не знаю. Наверное, везде.
-  И никогда не записываешь? - подозрительно спросил я.
-Не умею пока, - по-взрослому вздохнул мальчишка. - Но я научусь. Павел Васильевич говорит, что у меня есть способности.
Теперь уже вздохнул я. Что оставалось делать? Я ощущал страх и понимал, - надо спрятаться, самому призраком стать, что ли, ведь неизвестная сила, которой я ненароком коснулся, никому не мешая и спокойно делая свои незатейливые дела, не оставит меня. Но подавил в себе страх и решил попробовать ещё раз сделать вид, что ничего особенного не происходит. Я устроил мальчишке концерт, успеха он не имел. Потом Паша сказал мне, что родители возили сынишку в Питер, добились, чтобы его послушал маэстро Андрей Петров, он был жив тогда. Мэтр посмеялся и сказал, что юного Моцарта здесь и близко не видится. После чего вся семья исчезла с моего и Пашиного горизонтов, а я. а я стал ждать следующих сигналов и предупреждений. Откуда? Кто бы знал.
Должен сказать, что после этого события я несколько сник. Это выражалось в умеренном истощении моей всегдашнее позитивности, появлении определённого пессимизма и подозрительности к событиям малозначительным. В остальном всё шло так же, как и раньше. Я постоянно внушал себе, что ничего необычного со мной никогда не происходило, ну не хотел я этого в своей жизни, имею право не хотеть, пусть все хоть лопнут.
По устоявшейся привычке каждые полгода менять любовницу, поменял и тогда. Как сейчас помню, её звали Диана, почему-то такие имена обожают давать детям родители несколько придурковатые, не думающие о том, что девочка может вырасти не красоткой, и роскошное имя превратится в дразнилку. Но тут ничего сказать не могу; происходила Дианочка из приличной семьи, - папенька трудился инженером, а маман - портнихой в частном ателье. Хорошей портнихой, кстати, - сшила мне чудесную фрачную пару из редкостного итальянского кашемира, привезённого давным-давно и лежащего далеко в шкафу. Цену, правда, обозначила такую, что я поперхнулся, услышав цифру, хоть и не жаден. Но приезжие провинциалы всегда сверх меры и очень беззаветно любили деньги. Хоть и меньше рядовых москвичей.
Диана, надо заметить, терпеть не могла своего имени и требовала, чтобы её называли по-королевски - Ди. Она происходила из Тамбова, - уж не знаю, как родителям до перестройки удалось заполучить жилплощадь в Москве. Пробилась ко мне в окружение, пройдя через постели половины моих знакомых. Для временного употребления, она была нечего себе; молода, красива первородной красотой, категорична и неотесанна, как Буратино в бытность деревянной чуркой. Нашлось немало пап Карло, пожелавших её отесать, но она положила глаз на меня, - хотя бы из-за этого называть её совсем глупой было бы неправильным. В процессе моих таинственных злоключений она была как раз тем, что требовалось: простота в общении, отсутствие заморочек и всего лишь одно-единственное желание - слупить с меня побольше материальных благ, чего и не пыталась скрыть. В тот момент этакая простота уровня воровства оказалась мне только на руку, дабы найти отдохновение от знаковых событий, странных кодов, значения которых я не понимал. Она полаивала на меня как мопс на вышедшего гулять сенбернара, но мне это даже нравилось, потому что переубедить её хоть в чём-то я считал невозможным, а всё невозможное обожал. Но изредка Диана меня удивляла. Когда я в очередной раз собрался во Францию, куда ездил частенько, чтобы посетить провинциальные барахолки и блошиные рынки для пополнения своей эклектичной коллекции редкостей, она, естественно, увязалась со мной. Но меня поразило другое: Диана возжелала посетить русское кладбище Сен-Женевьев, где я сам ни разу не был. На мой закономерный вопрос, а что она там позабыла, Диана, ответила, что хочет посмотреть могилу Нуриева с которой ушлые французы несколько раз тырили мозаичное, кажется, покрывало. И, вы не поверите, поклониться могиле Бунина, причём последнего запросто назвала Иваном Алексеевичем, так что я и понял-то не сразу. Короче говоря, мы поехали.
Пока я болтался по маленьким городкам в радиусе двухсот километров от Парижа, Диана, посмотрев снизу вверх на Вандомскую колонну, а Джоконде в глаза, далее посвятила время магазинам. Она пыталась на годы вперёд обеспечить себя парижской одеждой, чтобы походить на француженку, способную напялить на себя юбку, джинсы, кеды и деловой пиджак одновременно, выглядя совершенно несмешной и безумно обворожительной. Только у Дианы плохо получалось, - было за версту видно нелепо одетую российскую провинциалку, начисто лишённую вкуса. То ли из-за выражения глаз, то ли из-за прикида, то ли из-за налитой фигуры с разнообразными выпуклостями. Даже неловкие попытки правильно грассировать не помогали. Всё же одевшись по французской моде и пройдясь в таком виде по Елисейским Полям, она вспомнила о русском кладбище, могиле Нуриева и потянула меня туда. Поскольку я мог выискивать на барахолках разные разности начисто забывая о времени, то решил притормозить и согласился. Сначала мы для порядка и определённой законченности первого совместного путешествия посетили пустой и некрасивый Версаль, сами понимаете - башню инженера Эйфеля, сходили в музей Родена. Потом решили ехать в Шартр, где жил мой приятель, купивший для меня по случаю два интересных рисунка начала прошлого века. Путь наш лежал как раз через деревеньку Сен-Женевьев.
Диана как-то не озаботилась заказать экскурсию по кладбищу, а я в суете забыл. Поэтому поиски могилы знаменитого танцовщика, так экстравагантно покинувшего советскую Россию, заняли много времени. Я оставил Диану, - не хвостом же за ней ходить, - тем более что меня не интересовали ни Нуриев, ни его могила, - я терпеть не мог балета. Не слишком любил и Бунина, то есть Ивана Алексеевича. Поэтому меланхолически бродил между памятниками, иногда посматривая, кто лежит под ними, - это было довольно интересно, не скрою. Прогулки по любым кладбищам на некоторое время приводили мою вечно взбудораженную и, как уже было сказано, несколько циничную натуру в состояние порядка и умиротворения. Так случилось и сейчас, я спокойно раздумывал о том, сколько человек будет на моих похоронах, и какие приятные речи они будут говорить. Представил и себя; спокойного, недвижимого, не лезущего более ни в какие авантюры ради презренных денег и секунд славы, взирающего философски на толкающихся около моего гроба людишек, представляя, как много жизненных передряг их ещё ожидает.
С этими приятными мыслями я забрёл в дальний угол кладбища, упёрся в ограду и было решил уже возвращаться, чтобы найти Диану и ехать в город, как вдруг возникло странное ощущение, что на меня кто-то смотрит. Я огляделся, вокруг не было ни души. Мне показалось, что я слышу зовущий, но совсем не печальный женский голос. Смутно знакомый голос, вот только не вспомнить, где слышал его. Я раздвинул отягощённые гроздьями цветов ветви сирени и очутился на аккуратно посыпанной чистейшим жёлтым песком площадке, имеющей форму треугольника, поскольку сзади она была ограничена прямым углом кладбищенского забора, с которого падали живописно перепутанные плети сочно­зелёного растения с небольшими белыми и очень ароматными цветками. От их ванильного аромата у меня слегка закружилась голова; я подумал, что это, наверное, от того, что погода безветренная, а этот дальний угол кладбища надёжно запрятан в зарослях кустов. Только спустя время, я разглядел главное, - небольшой прямоугольный постамент, на котором свежей позолотой было что-то написано по-французски. Мой взгляд скользнул выше, и я обомлел. Передо мной стояла мраморная Аманда, в знакомом платье-хламиде, но только босиком. Голова была повёрнута чуть влево, приподнята, подбородок будто прижимал к плечу невидимую скрипку. Да, это была Аманда, конечно же она, я видел знакомый профиль, боже мой, почему я хотел забыть его, как мог...
А голос, приведший меня на эту аккуратную и очень ухоженную площадку стих. Вместо него зазвучала негромкая мелодия, от избытка чувств я неожиданно для себя самого опустился на одно колено и склонил голову, вероятно впервые в жизни пребывая в такой позе. Но музыка сразу стала стихать, а я отчётливо услышал женское игривое хихиканье. С меня слетела вся шелуха, прилипшая за годы беспорядочной моей жизни, и поэтому хихиканье обидело меня, я встал, увидев прямо перед собой французские буквы. Они запрыгали в такт женскому смеху, потом сложились в правильном порядке и я прочитал: ’’Аманда Грандель. В вечном поиске музыки. Умерла в Париже 24 апреля 1932 года”.
Одуряющее пахла сирень, её запах смешивался с ванильным ароматом неизвестных мне белых цветков, чистейший песок желтел, и снова зазвучала музыка. Я не знаю кто написал её, но была она божественна, уносила выше, туда, где в колышущемся мареве горячего воздуха жил профиль Аманды, пела невидимая скрипка, перемешивая запахи, звуки и цвета, превращая перепутанное время в неисчезающий свет, лампаду, зовущую туда, где всё уже происходило, но будет повторяться снова, потому что то, чему суждено родиться, все-таки рождается, изумляя живущих тайной своего появления.
Плохо помню, что произошло потом. Я кое-как вырвался из цветочной западни. В памяти обрывками всплывает, что музыка стихла. Снова послышался ехидный женский смех, и в этот момент я больно получил по щеке влажной веткой сирени. Хихиканье и удар несколько привели меня в чувство. Вдруг стало совершенно ясно, что как бы я не трудился, как не выстраивал бы кажущуюся мне верной линию поведения, я не денусь никуда. Между какими магнитами я оказался, кто влиял на меня, как искривлялось время, сходил ли я медленно с ума, - даже представить, что на самом деле происходит, показалось невозможным.
Я понимал только, что заглотил неведомую блесну и судьба моя плыть туда, куда тащат. Можно дергаться, пытаясь освободиться, что я и стану делать покуда хватит сил, но жизнь моя не станет прежней уже никогда. - “Так не лучше ли”, - подумал я, - “устроить её по своему разумению в тех рамках, которые мне дозволены”. Впоследствии оказалось, что эта мысль была одной из самых дальновидных. Если бы я не воплотил её в жизнь, возможно я стал бы счастливее, но ровно настолько, насколько счастливым можно считать сумасшедшего, бесконечно складывающего и ломающего один и тот же паззл. А что? Он счастлив по-своему, вся его жизнь целиком помещена в этот паззл, да и самого страшного - ошибок - при сборке возникнуть не может, потому что всё повторяется в десятитысячный раз, а задача не меняется, да что там, - она давно забыта, важен лишь процесс. И ещё - ничто не отвлекает, - упал, отжался, отдыхай...
Я отошёл подальше от памятника, будто испугавшись чего-то, потом очнулся, хотел вернуться, посмотреть ещё - зачем? - не знал, но найти уже не смог. Оказался у большого солдатского захоронения со множеством одинаковых плит, снова вышел к забору и понял, наконец, что заблудился.
Но у какого-то помпезного памятника, я вдруг натолкнулся на потную и всклокоченную Диану, о которой совсем позабыл. Её нелепый облик быстро вернул меня в мою многогрешную жизнь.
-Где тебя носит? - дыша мне в лицо несвежим табаком, заорала она. - Меня вообще достало это кладбище, тут всё перепутано, ни черта не найдешь, поехали домой, мне в пять часов к портнихе.
-Да, точно. Тут всё перепутано, да ещё как, - подумал я, успокаиваясь. - Диана, - я посмотрел на неё равнодушно и назвал полным именем, зная, что она страшно злится, если её называют иначе, чем Ди. - Диана, садись в автобус и вали куда хочешь - я услышал свои слова будто со стороны, такие слова женщинам да ещё змеино­вкрадчивым тоном я не говорил никогда в жизни.
Протянул ей сто евро. - Это тебе на автобус. А у меня тут дела. Если хочешь в Москву или в Тамбов на историческую родину, то билеты в гостинице, в левой тумбочке. Пока, детка. Береги себя.
Впрочем, точно не помню, сказал ли я ей именно это или что другое, или просто дал деньги, или обругал матерно. Всё изменилось, потому что.я не знаю, почему, только изменилось. И мне стало предельно ясно, что следует теперь делать. Я не знал, где находится могила Аманды, но ноги сами понесли меня туда и скрытый кустами сирени уголок внезапно нашёлся. Я раздвинул ветки и, не чувствуя в себе смелости подойти ближе и ступить на ярко желтый песок, долго смотрел на Аманду. Никакой музыки, хихиканья, цветы почему-то пожухли и потеряли аромат, - я видел только строгий и очень ухоженный памятник. Всё выглядело буднично и печально
А всё потому, что исход из обыденного и взлёт не повторяются, бывают лишь однажды. Дальше всё зависит от тебя, останешься ли ты там, где нет даже птиц, а только звёзды и станешь счастлив, или вся жизнь превратится в падение - быстрое или очень долгое. Последнее особенно страшно, потому что непременно начнёт поедом есть скука упущенных возможностей.
Я побрёл к выходу, краем глаза заметив Диану, стоящую на остановке. Быстро нашёл маленькую контору кладбища, - она располагалась у православной церквушки. Главный смотритель к моему удовольствию оказался на месте. Он был стар, но крепок, весьма боек и разговорчив. Узнав что я русский, внезапно очень обрадовался и заговорил, желая, видимо, изложить мне всю свою жизнь. С полчаса я слушал, быстро понял, что он сам происходит из эмигрантов; смотрителем кладбища служил и его отец с самого основания русской части. Но когда старичок сбился на биографию деда, бежавшего от наступающей Красной Армии в Константинополь, я понял, что имею все шансы остаться тут до завтра. Поэтому я довольно неучтиво прервал старичка, попросив всё же обратить наконец внимание на меня и мой мелкий вопрос. Старичок оказался необидчив и тут же полез в толстую казённую книгу, чтобы ответить. А ответил он, что содержание памятника и могилы Аманды Грандель в должном порядке с завидной регулярностью и довольно давно оплачивает русский мсье, имя которого ему неизвестно. Один раз в месяц, а именно двадцатого числа в час дня, он приезжает из Шартра, где постоянно проживает. Могилу не посещает никогда, оставляет деньги, не требуя расписки, и сразу уезжает. В мою взбудораженную душу закрались сомнения, переросшие в уверенность после того, как я попросил смотрителя хотя бы в двух словах описать русского мсье, что тот с цепкой наблюдательностью пенсионера на посту с удовольствием исполнил. Я поблагодарил старичка, получил в ответ любезную улыбку и двинулся на стоянку.
Сел в машину, завёл её, но трогаться не спешил. Следовало бы подумать, что же дальше. Но я прекрасно понимал, что думать нечего. То, что мне предстояло сделать, виделось очень чётко и ясно, как- будто некто могучий расписал мои поступки на определённое время вперёд и вложил это расписание целиком в мою голову. Я знал, что поеду сейчас в Шартр, к тому самому русскому месье, о котором говорил смотритель. Звали месье Евгений Глинский. Когда-то давно он читал нам, студентам Московской Консерватории, лекции по истории музыки. Был много старше меня, но почему-то выделял из всех студентов, уж не знаю, чем я ему приглянулся. Когда я покинул стены alma mater и занялся добычей пропитания,
-      а меньше чем на фуа-гра и консоме я согласиться не мог,
-      он не осудил меня, сказал, что жизнь - одна. Впрочем, он и сам представлял собой чистейший образец сибарита и эпикурейца, делающего только то, что нравится, не отвлекаясь на чуждое. Мы дружили, несмотря на разницу в возрасте, хорошо понимали друг друга; нас объединяли музыка и живопись, а это, знаете ли, при схожих мироощущениях - очень крепкие верёвки. Отъезд Глинского из России не стал неожиданностью, хотя все, и я в том числе, узнали об этом незадолго. Глинский был, так сказать, одним из последних аккордов невнятной пьесы массовой эмиграции времён перестройки. После него из известных в определенных кругах людей мало кто уезжал навсегда, - Россия в известной степени стала пригодна для жизни и творчества. Тем более что Глинский уезжал не в пустоту, как многие, он был хорошо известен в Европе как историк живописи и музыки, пианист, коллекционер и в любом случае без места не остался бы. Так и получилось. Он продолжал сибаритствовать, читал лекции по приглашениям лучших университетов и музыкальных учебных заведений, написал несколько книг. Мы давно не виделись, только перезванивались изредка. Это именно он, напомню читателю, купил для меня два рисунка в подарок ( “с какого перепугу?” - подумал я, когда узнал). Но причина заехать, а то и специально направиться в Шартр появилась, а тут - извольте видеть - появилась и ещё одна, уж совсем таинственная. Я решил, что вытащу из Глинского всё, коль скоро он знаком.. .или был знаком - вот чёрт! мозги сломаешь - с Амандой, которую я встретил в Хельсинки и памятник которой своими глазами видел в Сен-Женевьев. И почему.. .Чтобы сохранить ясность рассудка, я отложил дознание до встречи с Глинским, решив, что ехать триста километров думая о том, чего всё равно не поймешь, просто опасно для себя и окружающих. Приняв это решение, я тронулся. не пугайтесь, с места.
Дорога до Шартра, знаменитого своим изумительным собором, а так - тихого и спокойного городка, мучимого, правда, туристами, неожиданно оказалась приятной. Настроение, что со мной бывало крайне редко, внезапно изменилось. Ничего пугающего в том, что происходило, я уже не видел, напротив, я вдруг уверился, что все сомнения разрешатся, а тайны прояснятся. Да и тайн, наверное, никаких и нет, - так бывает часто, - то, что кажется невероятным, имеет элементарное объяснение. Настрой мой стал вдруг настолько хорошим, что я почувствовал, что соскучился по Глинскому, а от предчувствия скорой встречи даже захотелось петь, что я и сделал, исполнив, как умел, сначала ариозо Канио, а потом и речитатив князя Галицкого. Пришла мысль, что
изменение настроя связано с принятым решением всё-таки ехать к Глинскому.
Близко к вечеру я был уже в его загородном доме. Этот дом хозяин построил по собственному проекту, - небольшой, он экстерьером напоминал помесь таксы с болонкой. Ну, если угодно, венецианского палаццо и раннего шедевра Корбюзье. Внутри же полёт интерьерной мысли дилетанта казался ещё забавнее. Там царила эклектика, причём не эклектика стиля, а эклектика французского, а то и латиноамериканского блошиного рынка. Повсюду висели картины и рисунки, призванные демонстрировать разнообразие интересов хозяина. А хозяин таки был, как я понял по прошествии студенческих восторгов, всё-таки пижон и позёр. Несмотря на наличие многих достоинств, - господь, упаси меня говорить о друзьях одни только гадости. Поэтому рядом с бесценным этюдом Альбера Марке висел огромный “Праздник урожая в колхозном Доме культуры”, удостоенный Сталинской премии третьей степени, ещё дальше - мазня русского эмигранта, которую я и в худшие бы времена постыдился выставить в своей галерее. Вообще дом, словно шкатулка прабабушки, был наполнен редкостями и диковинами разных эпох, стилей и направлений, а также поделками и кичами во множестве.
Впрочем, со времен моего последнего визита к другу ничего нового, кажется, не добавилось, даже кое-что исчезло, хотя времени прошло не так чтобы много. Стороной я слышал, что Глинский за последнее время сильно сдал, манкирует лекциями в Высшей Музыкальной школе, болтается по молодёжным тусовкам и много пьёт. Кто-то сказал мне даже, что видел его на мотоцикле в чёрной бандане с черепами и кожаной безрукавке с заклёпками в компании молодых гопников обоего пола и личностей, такового не имеющих. Я не поверил.
Однако зря, в чём и смог убедиться. Всегда блюдущий себя, ухоженный и самовлюбленный (я не видел в этом ни грана плохого - любой человек должен любить в основном себя) встретил меня в засаленной полосатой пижаме, наверняка вывезенной из СССР и принадлежавшей предкам. Был небрит, бледен, всклокочен и красноглаз. Вместо обожаемого им изысканного “Amouage”, от него за версту несло перегаром.
-Евгений Викторович, вы с хорошего похмела, - я непочтительно погрозил ему пальцем. - Что это с вами?
-Ни-ни, Боря, сегодня и рот не брал. Пиво только тёмное, люблю его.
-  А вчера?
-Ну, Борик.... ты же эти тусовки знаешь. Начали с Шато-Лафит Ротшильд семьдесят девятого года, - три тыщи евро за бутылку, молодой граф Бутурлин привез. А закончили водкой, как у нас принято. Тут же одни русские тусуются, заполонили всё, уезжают, приезжают, надоели. Работать не дают. Вчера ещё и накурились до посинения, я-то этой гадостью не балуюсь, лучше уж водки.
-А милейшего Витю Петлюру кто в своём доме обидел? Говорят, чуть в рог ему не дали, Евгений Викторович. Вы ж рафинированный интеллигент, должны понимать, что драться нехорошо.
-Петлюра? - Глинский не расслышал и перекрестился. - Симон Васильевич? Он же помер давно, ты что? А, - вспомнил он, - клоун тот. Его Жан-Пьер привёз, он в Россию влюблён, да всё каких-то маргиналов выискивает. А я похабщины не выношу. Особенно с претензией.
-Зря вы. Витя очень творческий человек и вовсе не маргинал. Просто не в то общество затесался. Ну чёрт с ним, потом поговорим. Давайте рисунки посмотрим.
Глинский помрачнел, глаза сузились, пальцы переплелись и сжались так, что побелели костяшки.
-  Нет у меня рисунков, Борис.
-  Куда ж вы их дели?
-  Сжёг.
-  Боже мой, зачем?
-Выпимши был. Сильно. - Глинский твёрдо посмотрел мне в глаза, но лицо пошло красными пятнами.
Я знал, что это верный признак того, что мой старший товарищ и друг просто-напросто врёт.
-         Лукавите, Евгений Викторович, - без тени сомнения сказал я. Мне стало всё окончательно ясно.
-Ну.. .да.... Не без этого... .Нашло на меня что-то. Будто не в себе. Со мной такое случается последнее время, - он отвёл глаза. - Старею, наверное.
“Ладно” - подумал я, - “знаем, как ты стареешь, байкер, чёрт тебя возьми. Давайте ужинать, за столом расскажете”.
Глинский оживился, сказал, что как раз накрыто. Мы двинулись в столовую, стол был сервирован на двоих, хозяин переодеваться к ужину не стал.
-Я отпустил прислугу, - пояснил он. - Так что можно без церемоний, по нашему, по-русски. Сейчас водки выпьем. За тебя. Известен становишься, даже сюда, в глушь, слухи долетают.
-Да чем известен, - я махнул рукой. - Повеса молодой. хотя уже и не так, чтобы молодой. Вот дозреваю, чтобы бросить всё и в аспирантуру двинуть, Николай Арнольдович Петров приглашал.
-Это хорошо, правильно, за это и выпьем, - Глинский потёр руки, на лице нарисовалось предвкушение. Мне вдруг стало жаль его.
-И не думайте даже, - категорично заявил я. - Сначала о рисунках. Знали бы вы, как это важно для меня.
-Что? - в голосе Глинского явственно прозвучало удивление. - И для тебя важно? Почему это?
-Ну.я пошутил, - пришлось дать обратный ход, я хорошо знал Глинского, - он мог упереться. - Какая мне важность? Интересно просто, Евгений Викторович.
-         Просто.- раздумчиво произнёс Глинский. - Рисунки. интересно. - лицо его погрустнело, подернулось будто рябью. - Видишь, какая странная штука с рисунками получается.. Я знаю, кому они принадлежат, хоть и купил по случаю как неизвестного автора. Это рисунки финского художника Аксели Галена, он работал в двадцатые годы в стиле модерн, финны его очень чтят, хотя он швед по национальности. Гален был близок семье Сибелиуса, говорят, даже был любовником его жены Айно, но это сплетни. Я конечно же сразу установил автора, хотя рисунки в литературе не упоминаются, но...
-Сожгли-то зачем, Евгений Викторович? Ведь для меня купили.
-Для тебя-то для тебя, да.. .Ты понимаешь.. На них была изображена женщина, очень похожая, почти как две капли. на другую, с которой у меня был. роман. Серьёзный.
-  И что? Мало ли похожих женщин?
-  Я очень любил её, Борис. Она.
Я рассвирепел. Шоу, конечно, must go on*****, но всему есть предел.
-Она разъезжает по миру в поисках таинственной музыки, появляется в разных странах, знакомится с разными людьми, но, оказывается, умерла в тридцать втором. Ее зовут Аманда Грандель, так? Вы случайно нашли её могилу, привели в порядок памятник. При этом отношений с ней не прерывали, а вопросы задавать боялись. Потом она бросила вас, или умерла, или просто исчезла, уж не знаю, что там вышло. А сейчас вы лично отвозите в Сен-Женевьев деньги. Каждый месяц двадцатого числа к часу дня. И ничего не понимаете, поэтому пьёте как извозчик и болтаетесь в компаниях шпаны, вы, профессор и почётный академик пятидесяти пяти лет!
Надо было видеть, что сделали с Глинским мои слова, сказанные под влиянием, конечно, импульса. Он позеленел, рванул ворот пижамы, хватая ртом воздух, стал сползать со стула. Глаза его остекленели, зрачки сузились. Я почему-то не испугался, и не спеша налил в стакан минералки. Выпив воду залпом, он пришел в более-менее товарный вид, во всяком случае нашёл в себе силы хриплым шепотом спросить: “Откуда.. .откуда тебе это известно? Она была с тобой? Или ты не тот, кто должен был приехать? Кто-то другой? Ты дьявол? Что тебе нужно?”
-Успокойтесь, Евгений Викторович. Всё не так сложно и страшно, хотя я, возможно, ошибаюсь, и правды мы никогда не узнаем, тем более что не понимаем, о какой правде речь. Вы, вероятно, были первым, я вторым. Или вы пятым, а я - десятым. Да не спал я с ней, видел всего-то раз, - поспешно добавил я, заметив движение Глинского, вроде как решившего дать мне пощёчину. - Вы нашли покой, освободились от неё, - я с сомнением посмотрел на мятую пижаму, вспомнил запах перегара и компанию байкеров. - Живёте размеренно, а напоминания в виде рисунков - чепуха, - так, всего лишь отголоски, а может, чтобы в тонусе были, не знаю. Другое дело я. Мне только предстоит определить отношения с ней, и моя хвалёная вами же интуиция подсказывает, что сюрпризов окажется много, она не оставит меня, уж если заинтересовалась. Поэтому я не знаю, чем сердце успокоится, как говорят гадалки. А вас даже расспрашивать не буду, ведь всё равно ничего не расскажете. Мы уже много лет не настолько близки, чтобы открывать друг другу свои тайны.
-Ты прав, пожалуй, - глядя в накрахмаленную скатерть, будто выискивая на ней пятна, произнёс Глинский. - Не настолько. Но последний вопрос, - как ты думаешь, кто она и существует ли?
-Я не знаю, и вряд ли знает кто-нибудь. Я мог бы ответить вам набором пошлостей, сказать, что Аманда - вечная музыка, вечная женственность, первородная романтика, что она живёт в нас, ведёт нас, ну и всякую прочую чепуху. Но не буду. Это не мысли, это шелуха. В этом не помощник я вам, господин Глинский.
-Да, всё верно, - решительно сказал он. - Я сейчас вернусь.
Он вышел из столовой. Через десять минут вернулся в тёмном костюме, галстуке в мельчайшую полоску, лакированных туфлях, гладко выбритый и тщательно причёсанный.
-  Когда успел-то? - подумал я.
-Не станем более говорить об этом, - торжественно произнёс Глинский неожиданно густым басом, воцаряясь за столом. - Я голоден. Давай ужинать.
Я уехал от Глинского в Париж рано утром, чтобы улететь в Москву. Глинский спал, а будить его, чтобы попрощаться, не стал. Потому как знал, - мы никогда больше не встретимся. Мало того, и созваниваться вряд ли станем, потому что неискренность всегда означает личный интерес. А какая может быть дружба, если имеется личный интерес? Поэтому что звонить? Потрепаться и так найдётся с кем.
Если до приезда к Глинскому у меня имелся чёткий план, то теперь он вдруг размылся и пропал. Остались лишь варианты. И тогда я вспомнил об одном человеке, вероятно последнем, кто мог мне помочь. И решил направиться туда, потому что наверняка знал, что этот человек на месте, дома; он жил затворником, никуда не выезжал. Откуда-то вдруг появилось ощущение, что он ждёт меня.
Об этом человеке следует сказать особо. Зосима Ааронович Котин - вы, конечно, удивитесь такому сочетанию имени, отчества и фамилии, - был для меня просто Кот. Наша дружба началась со старшей группы Совминовского детского садика на Фрунзенской набережной, продолжалась дальше, несмотря на то, что мы учились в разных школах - я в Гнесинской, он - в знаменитой Первой. Кот поступил на философский факультет МГУ, я - как вы уже знаете, в Консерваторию. Но даже тогда мы дня не могли прожить друг без друга, всегда находили занятия, интересные обоим. Даже девушек на время и для протяжённого романа выискивали
обязательно сестёр, и удавалось, представьте! Я иногда думал, что было в нас что-то сиамское, кровь ли общая, сердце ли одно, а может три почки на двоих - чёрт знает.
Сколько я его помню, Кот всегда был большим, небрежно одетым человеком с лоснящейся кожей и длинными волосами, тоже сальными. Клянусь, я ни разу не видел его коротко стриженым, - в школе преподаватель военной подготовки попал в больницу с приступом грудной жабы, расписавшись тем самым в полном бессилии заставить ученика Котина подстричься по форме.
Несмотря на высокий рост и вообще внушительные габариты, Кот был удивительно подвижен, в том числе и в мыслях, обожал парадоксы и софизмы, сыпал ими вперемежку с похабными и политическими анекдотами, которые, надо заметить, были, как правило, новы и смешны. Я даже одно время думал, что анекдоты в СССР придумывает не специальный отдел ЦРУ, как нам говорили на кафедрах общественных наук, а мой закадычный друг Котин.
Он всегда виделся мне человеком очень свободным, начисто лишенным комплексов. Один мелкий, правда, был - имя. Мне, как близкому другу, Кот рассказал, что имя Зосима по замыслу его родителей, чистокровных евреев, призвано было хоть в какой-то степени минимизировать жизненные убытки от сильно неуважаемого в те времена еврейства. При этом родители прекрасно отдавали себе отчет, что сына непременно будут дразнить Зосей или Симой. Так и вышло, но Кот скоренько научился бороться с этим, давая обидчику, как он выражался, в торец. Очень сильно и больно. Хватало одного раза.
В самом начале девяностых, как только разрешили уезжать, Кот отвалил сначала в Израиль, потом - в Испанию, где и осел в замечательном местечке Монтсеррат, в горах неподалеку от Барселоны. Купил со временем дом, обзавелся хозяйством, сам делал вино, которым втайне приторговывал. А между делом написал две книги о философии то ли Канта, то ли Шопенгауэра, - я в этом не разбираюсь; только обе издали в десятке стран, переведя соответственно, на десяток языков. Так что Кот мог ни в чем себе не отказывать, чего однако не делал, сохранив скромность желаний и определённый жизненный аскетизм.
Мы переписывались, перезванивались, я много раз навещал его, не замечая в нём никаких перемен; одевался он так же небрежно, за собой не ухаживал, ездил на стареньком “Фиате”, по-прежнему любил попсовую оперу и терпеть не мог музыку более сложную, презирал живопись и обожал всю русскую классическую литературу без исключения. Тем не менее, после своей эмиграции он ни разу не посетил Москву, а на мои приглашения бурчал: “Что мне там делать, всё равно ничего не изменилось, а что раньше было - и так знаю”. В известной степени Кот был прав, и я не особо уговаривал его, сам частенько находя отдохновение в его уютном доме в Монтсеррат, местечке, славным необыкновенно положительной аурой. Я, честно сказать, её ощущал мало, но красотами любовался.
Так что сидя в придорожном кафе и жуя пирожное, я в пятый раз задавал себе вопрос - почему Кот с его философией? И чувствовал, что ответ есть, вполне убедительный, только я не могу его найти, а кто-то, без сомнения, хорошо его знает. Уж слишком императивный характер в последнее время носили некоторые мысли, приходящие в голову ни с того, ни с сего. Кот... Быть может все дело в ином отношении к жизни? Г линский был старше меня, мыслил совсем иными категориями, да и слишком многое долго нас связывало, создавая хоть и параллельное, но близко расположенное мироощущение. А Кот, оперирующий философскими понятиями, от которых и я, и Глинский были далеки, быть может, сумел бы подсказать мне что-то такое, о чем я и представления не имел. И ещё. Я вдруг подумал, что и он, возможно, знаком с Амандой, - почему? Я испугался, попробовал отогнать мысль, но она не отгонялась, обволакивала, овладевала мной. И тут я впервые вспомнил о записке в своём кошельке. Да, вот она, на месте, - прыгающие, наспех написанные цифры телефонного номера. Я достал мобильник и, заставив себя ни о чем не думать, тщательно сверяясь с клочком бумаги, набрал номер.
Ответили сразу. Это была Аманда.
Она не поздоровалась, а сразу капризным тоном осведомилась: ’’Борис, зачем вы звоните? Вы вряд ли уверились в моей правоте за такой короткий срок, на это иногда нужны годы. Поэтому.... О чём говорить нам?”
Мне захотелось изо всех сил шваркнуть телефон об пол. Или матерно выругаться. Или опрокинуть столик, за которым я сидел.
-Чёрт тебя возьми, - заорал я в трубку, - а зачем ты посылаешь мне малахольных юнцов, зачем доводишь до полного одурения беднягу Глинского, какого черта хихикаешь на кладбище и бьёшь по морде сиренью? Почему лишаешь покоя и сна приличных людей, лезешь в их жизнь со своими загадками? Хорошо, что мне пока что хватает сил не морочить себе мозги! А скольких балбесов ты ещё охмурила своими выкрутасами? Не таких толстокожих и циничных как я?
-Глинский. - тягуче и, как мне показалось, с тоской, проговорила Аманда. - Он тонкий человек, он умеет любить, только слишком всерьёз всё воспринимает, потому что начисто лишён воображения.
-А я? Обо мне ты не думала? Что могло случиться со мной?
-С вами? Да ничего особенного, сами же сказали пять секунд назад, что вы толстокожий и циничный, - Аманда знакомо хихикнула. - Только это не поможет. Ветер, как известно, кружит, но.
От возмущения у меня перехватило дыхание.
-  Ну ты.ты. - от злости я даже говорить не мог.
Аманда не ответила, только дышала в трубку. Потом с усилием произнесла:
-Я.... Не сердитесь, Борис. Просто и сама не знаю, кто я и для чего всё это. Честно слово, не знаю. Только должно быть в земном существовании что-то неуловимое, чего нельзя потрогать, можно только ощутить на секунду, как запах, или обрывок давно слышанной мелодии, или интонацию. Жизнь должна трепетать, быть ощутимой, не похожей на путь от точки до точки. Как принято говорить - ’’жизненный путь”, - глупее не придумаешь! Когда жизнь просто растянутое мгновение, становится тошно. Скука упущенных возможностей, как вы однажды точно подумали. А если есть трепет, дрожь, недосказанность, - всё по-другому. Жизнь даже может начаться снова, вот как обязательно случится у вас, уж поверьте, я добьюсь этого. И вероятно окажется счастливой. Или хотя бы спокойной. Или вы проведете её в вечном поиске того, что никогда не сыщется. Это так увлекает!
-А что станет с Глинским? Он спивается. Явись ему что ли, или как там это у вас называется, чёрт, что я несу.
-Никак невозможно явиться. Но с ним всё будет нормально. Через год он переберётся в Париж, станет профессором Сорбонны, женится на молодой русской девушке по имени Диана, а меня позабудет совсем. События - они как люди в метро во время пик, - им тесно, они вроде и не связаны, но если покопаться.. А что касается вас. Вы упорны, сопротивляетесь, но это вовсе не потому, что вас всё устраивает. Скорее потому, что вам неизвестно то, что вас не устраивает. И пустое упрямство. Но я девушка настойчивая и не брошу вас. Хотя мы никогда не встретимся, звонить мне больше не сможете и могилу мою не ищите, все равно не найдете, - я услышал в её голосе оттенок злорадства. - Надеюсь на простых примерах показать вам, что зря упорствуете. Вы собрались к Зосиме, это правильно. И, кстати, прислушайтесь к своему приятелю Данцевичу, он умный человек, я с ним
немного знакома. Вот, более мне нечего сказать.
Прощайте, Борис. И помните, что в дальнейшем будете стремиться ко мне. Уж об этом я позабочусь, слишком много я поставила на вас. Прощайте.
Дальше в трубке была только тишина. Да и что мог я ответить? Поставила на меня... Что за ипподромный жаргон? Пожалуйте бриться, как говаривал мой отец.
Я допил остывший кофе, расплатился и поехал в Париж. Тащиться на машине тысячу с лишним километров до Барселоны и обдумывать произошедшее казалось тошным. - “Лучше уж самолётом” - подумал я. Оно, и правда, оказалось лучше, ибо уже утром следующего дня я был в Монтсеррат.
Дом Кота являл собой полную противоположность дому Глинского. Это был, скорее, дом простого крестьянина, но не без удобств и огороженный по русской традиции высоким забором, наверное, единственным в округе. Я остановил взятый напрокат “Сеат” метрах в ста от забора и пошёл к калитке пешком, вдыхая свежий, наполненный ароматом неизвестных мне цветов, воздух. На калитке увидел аккуратную табличку: “Z. Kotoff’ без какой либо конкретики. Удивился, подумав: “Это что же, Кот фамилию сменил? Или национальность?”. Впрочем, следующей была мысль, что значения сей факт не имеет.
Я позвонил в колокольчик, укреплённый на калитке. К слову, колокольчик был знатный, колокол даже по величине, антикварный, века семнадцатого, - об этом можно было судить по нечёткому изображению ангела- хранителя дома. Такие колокольчики во множестве продавались у антикваров по всей Испании, особенно много я их видел в Севилье, но этот был особенно хорош - и формой, и размером, и красивой прорисью ангела- хранителя дома.
Пока я думал об этом, калитка распахнулась, и передо мной предстал Кот собственной габаритной персоной. Я едва успел подумать, что за год, который мы не виделись, он совсем не изменился, как очутился в его могучих объятиях. Кот по-русски трижды облобызал меня, пробурчал: “Рад, рад, не ожидал” и, приобняв за плечи, без лишних разговоров повлёк к дому.
Когда мы вошли, он снова прижал меня к могучей груди и снова троекратно облобызал. - “Как раз к обеду” - пробасил он, - “У меня сегодня только тапас. Аделита приготовила и ушла, у неё сынишка приболел, так что будем вдвоём. Есть ещё козий сыр и мёд”.
-Рад видеть тебя, Кот, - искренне сказал я. - Перемены сторонятся тебя, вроде как и не стареешь.
-Труд на свежем воздухе молодит и облагораживает, - важно произнес он и приосанился, как Портос. - Ты по делу или просто так, в гости? Думаю, в гости, дела - это скучно, знаешь ли.
-Да как тебе сказать, - неопределенно протянул я. - Шатался в Провансе по барахолкам, дай, думаю, навещу. На родине дел сейчас особых нет, затишье, никто ничего не покупает и не продаёт, - кризис. Почему не заехать к сердечному другу? Кстати, - вспомнил я, - с чего у тебя табличка новая? Ты что, фамилию сменил? Или крайнюю плоть врачи обратно приделали?
Кот смутился, слегка покраснел даже.
-         Да нет, я своего еврейства не стыжусь, тебе ли не знать. Только... Русских на побережье понаехало, сюда тоже добрались, дома покупают, один даже виноградники купил, уже погубить успел.
- И что?
-Хихикают над фамилией, понимаешь? Кота Базилио вспоминают. За глаза, кончено, но за всеми смешками не уследишь и в торец не дашь, как в школе. Так что я теперь называюсь Zosima Kotoff, хотя это ничего и не меняет. Вот книгу заканчиваю, так публиковать буду под настоящей фамилией. Да вообще ерунда это. Ты-то как?
-Умеренно, - ответил я. - Иду по жизни смеясь, цветы удовольствий, так сказать, срываю, изредка попадаются ягоды. Главное - не сорвать ядовитую. Но кстати о ягодах,
-      я сутки ничего не ел. Где твои тапас?
Кот засуетился, лично отнёс мою сумку в комнату, которая всегда оставалась свободной на случай моего приезда, приказал принять с дороги душ и спускаться к ланчу. Я остался один, снял пиджак и присел на краешек кровати. Задумался.
Повадки моего друга не изменились, ну вот ни чуточки, разве что самодовольнее стал, но это мелочь. Поэтому и возник вопрос - а что, собственно, я хочу от Кота, который, как видно, всем доволен и весьма консервативен. Вот наверняка завтра потащит меня в Барселону на “Риголетто” - меня всегда тошнило от затасканного Верди, а история с “Риголетто” повторялась каждый приезд, да ещё дни моего пребывания здесь мистически совпадали именно с “Риголетто”. И ведь не откажешь - обидится, всегда обидчив был. Ну да ладно.
Я быстро принял душ, переоделся и спустился на первый этаж в столовую, украшенную бесчисленным количеством рогов, - половину Кот привёз с собой, - половину прикупил уже тут.
-Убрал бы часть рогов, - посоветовал я, спускаясь по лестнице. - Ты же Кот, а не лось. Тем более, лоси в горах не водятся.
-Дороги сердцу, - отрезал сидящий в кресле с рюмкой коньяка Кот.
-      Почём ты знаешь, может это последняя связь с родиной. Родина-то мне на фиг не нужна, но в рогах сконцентрировалась и метафизически присутствует.
-  Хорошая пуповина тебя связывает с родиной-матерью,
-      хихикнул я. - В виде рогов.
-А что? Каждому своё, - ответил Кот, поставив рюмку на столик и тяжело поднимаясь из кресла. - Прошу к столу. Тапас, сэр...
-А что пить будем? - подозрительно спросил я. - Неужели опять?
-Да, - не терпящем возражений тоном ответствовал Кот. - Я только это и пью. Ещё одна пуповина. Их, кстати, может быть две? Хотя, не важно. Слушай, но ведь он вкуснее этой португальской бурды, а у нас в Испании портвейн вообще делать не умеют. Кислятину всякую только. Я сам сухач изготовляю. Но не пью.
Дело состояло в том, что используя старые знакомства и платя, как я полагал, немереные деньги, Кот заключил договор с Московским винзаводом. Суть договора состояла в том, чтобы для Кота малыми партиями и со строгим соблюдением советских лжетехнологий делали портвейн “Агдам”, который до перестройки производился вовсе не в Азербайджане, а именно в Москве. Отдельным пунктом в договоре значилось, чтобы поставляемый ему анчвайс 0,7 литра разливали в чудом сохранившиеся в дальнем углу склада бутылки того времени и обязательно криво наклеивали тем же чудом найденные неподалёку от бутылок, этикетки.
Этот напиток мы в неумеренных дозах употребляли у Кота в общаге, под смех доступных куртизанок с филологического факультета. Меня и тогда мутило от этой бормотухи, но - что делать, - денег не хватало, а в компания без алкоголя - сами знаете.. .как долларовая купюра с портретом Гамильтона вместо его лучшего друга Джорджа. Я хорошо знал Кота и комплексов или любви к фетишам не наблюдал. Поэтому страсть к “Агдаму” оставалась для меня загадкой. Впрочем, как и причуда обнести свой дом трёхметровым забором. Всё-таки Кот сознательно культивировал в себе чуточку совкового, хотя ничего плохого я в этом не усматривал.
В конечном итоге мы с Котом всё же оказались за обеденным столом, я в огромном количестве поглощал тапасы, чтобы не очень сильно болел желудок от омерзительного пойла, которое никаких воспоминаний о прекрасной молодости не вызывало. Я смотрел на своего друга и видел, что он совершенно счастлив, рад мне, своей нехитрой жизни, тапасам и “Агдаму” московского производства. - “Хорошо, что в подлунном мире есть люди, довольные всем” - подумал я. - “А может, ничего хорошего в этом нет, прежде всего для них самих. Кто знает...”.
Откушали, закурили сигары. Кот, улыбнувшись хитро, посмотрел на меня и сказал собственно то, чего я ожидал: “Тебе, Борик, опять повезло. Честное слово, всегда удивлялся твоему везению”. Я вздохнул и промолчал, не желая портить другу удовольствие. - “Сегодня в Барселонской опере снова “Риголетто”. Вот удивительно, как ты приезжаешь, так они дают именно его. Ну не странно ли? Вот, пожалуйста” - Кот протянул мне свежую, только что доставленную местным почтальоном Серхио, вечернюю газету. Я мельком просмотрел репертуар и от увиденного мне стало нехорошо. Страшно. Неуютно. Захотелось стать маленьким и спрятаться под стол. Но я сумел сохранить хотя бы видимость спокойствия и с равнодушным видом перекинул газету обратно Коту. - “Ты что-то не доглядел, Кот. Пролетаем мы с “Риголетто”, друг мой” - стараясь унять дрожь в голосе сказал я.
Кот взял газету, прочитал, и кинул на стол. - “Жаль” - протянул он, - “что, вторым составом нельзя дать? Обязательно отменять, знаю я, какие у них технические причины. Ну что ж, поедем послушаем камерную музыку, хотя не охоч я до неё”.
Я взял со столика газету и снова, желая убедиться, что мне не мерещится, посмотрел последнюю страницу. Моего скудного знания испанского языка вполне хватило на то, чтобы уяснить, что опера по независящим от дирекции обстоятельствам переносится на четверг. А сегодня двумя часами позже обычного времени состоится камерный концерт французской скрипачки Аманды Грандель.
И тут я впервые за всё время сдал. Надо полагать, свою роль сыграл и “Агдам” - ведь справлялся я как-то со всем, что случалось до сих пор. Впрочем, не знаю. Очнулся я на диване, с холодной мокрой тряпкой на лбу и близко увидел склонившегося надо мной друга.
-Что с тобой? - его тревога была неподдельна. - Надо врача... я позвоню - он извлёк из кармана мобилу и, не попадая в кнопки, стал набирать номер.
-Перестань - я схватил его за руку, телефон выпал, шмякнулся об пол, крышка отлетела в сторону. - Не надо, мне уже лучше. “Агдам” слишком хорош для меня, я не употребляю таких изысканных напитков. Коньяк есть? Только немного.
Кот кинулся к бару, налил граммов восемьдесят, я проглотил ароматную жидкость, показавшуюся мне мальвазией, и несколько пришёл в себя.
-  Хороший у тебя коньяк, чего молчал?
Кот увидел, что опасность миновала, я говорю вполне связно и в прежнем тоне, приосанился и даже будто надулся весь, вновь напомнив мне Портоса, когда тот уже стал владетельным Дю Валлоном.
-Ну ты же знаешь, - важно проговорил он, - я люблю, чтобы у меня всё было самое лучшее.. Но на концерт я конечно не поеду, а буду ухаживать за тобой. До комнаты дойти сможешь?
-Нет, - испугался я. - Ты поезжай, поезжай, я слышал про эту.Грандель, она играет популярную классику, тебе понравится.
-Уверен? - Кот с подозрением посмотрел на меня. - А если с тобой вдруг что?
-Да ничего, - как мог бодро ответил я. - С дороги устал, посплю прямо тут, а вернёшься - ещё выпьем. “Агдама” - собрав волю в кулак, добавил я.
-Ну ладно. Я телефон доктора оставлю. Пойду переоденусь и поеду, а то опоздаю. А она точно Прокофьева играть не станет?
-Не станет, - ответил я. - Она в основном известные вещи играет, я по-моему даже слышал её в Париже - пришлось соврать.
Кот с сомнением посмотрел на меня и ушёл переодеваться. Через полчаса он отбыл, а я остался один. Теперь имелась возможность подумать.
А обдумывать было, откровенно говоря, и нечего. Меня звали не Штирлиц и информации к размышлению я не имел. Мне просто стало страшно, понял, что это следующее искушение, только вот с какой целью они мне посылаются - понять не мог. Будто я святой Антоний. Конечно мог бы поехать с Котом, определить диспозицию и действовать по обстоятельствам. Тем самым я, возможно и внёс бы некоторые ясности в статус кво, но на поездку имелся запрет. Ведь Аманда четко и ясно сказала, что мы больше не увидимся и говорить не будем. Нарушать запрет было никак нельзя, я чувствовал, что последствия такого нарушения могли быть непредсказуемы. Вот и не поехал. Но тогда пропадал, терялся смысл моей импровизированной (кем?) поездке в Испанию к другу.
Что тоже было спорно - ожидать от Аманды ничего не значащих фраз вряд ли стоило. С этими мыслями я задремал. Мне снилась русалка с альтом, сидящая у финского озера на конторском крутящемся кресле. У неё было лицо Аманды и фигура Дианы. Сверху пикировал Глинский в костюме спайдермена и томиком Пруста в руке, который он читал на лету, сзади маячил неприкаянный Кот. Дрёма перешла в тёмный, как чернильный омут, сон.
Когда я проснулся, на часах было начало второго и я как раз услышал шум подъезжающей машины. Кот, думая, что я сплю, на цыпочках пересёк комнату, но я протянул руку и зажёг торшер.
-Проснулся! - радостно воскликнул Кот. - Как себя чувствуешь? Порозовел как поросёнок, значит лучше.
-  Значительно. Как тебе концерт?
- А не было никакого концерта. Недоразумение произошло - что-то у них там с декорациями случилось, и оперу просто начали на два часа позже. И ни про какую скрипачку даже разговора не было. Я пообщался малёк с приятелями, ну с теми, кто в камерной музыке понимает, так они про твою Аманду и слыхом не слыхивали.
“La donna e mobile Qual piuma al vento,
Muta d´accento
E di pensiero” - пропел он, неимоверно фальшивя.
Я поморщился. Собственно то, что мой друг сказал насчёт Аманды, не удивило меня, я ожидал чего-то подобного. Подозревал, что она сказала мне о пользе поездки к Коту в надежде, что я нарушу её неявный запрет. То есть стану искать встречи, несмотря на то, что она сказала, что встреч больше не будет. Но мне и в голову не пришло перечить, уже был научен, что говорить. Поэтому Кот в одиночестве прослушал “Риголетто” и находился в отличном настроении.
А что следовало делать теперь? Рассказать всё Коту? Зачем? Он, кажется, стал наивен и простодушен в этом идиотизме сельской жизни. Рассчитывать на его мировосприятие философа, знакомого со всеобщими истинами мира и жизни? Вряд ли он мог оказаться мне полезным, следовало уезжать, но куда, и что там дальше делать? Просто жить, как я уже пытался, - так ведь в покое не оставят, подкинут ещё искушений и загадок, чтобы мучился и жизнь лёгкой не казалось. А я точно знал, что лёгкая жизнь - это точно мой удел. Однако это кому-то явно не нравилось, как никогда не нравились мне стихи.. .ну вот эти - “во всём мне хочется дойти до самой сути...”. Никогда не хотел и пользы в этом не видел, потому что за самой сутью скрывается ещё более самая, и весь этот путь - путь в никуда, в пустоту, а жизнь, как я уже отмечал, коротка. Поэтому.. .Что “поэтому” я додумать не успел, потому что левым виском ощутил на себе пристальный взгляд Кота. Повернул голову.
Маска доброго, разъевшегося, ставшего чуть глуповатым от безделья Портоса, слетела с него, и глаза были внимательны, насмешливы и холодны.
-Вставай, - произнёс он прежним, совсем юным голосом. Шагнул к бару, достал уже знакомый мне коньяк и два бокала, поставил их на стол. - Я ждал, ждал, а сейчас понял, что ты уедешь и ничего не расскажешь мне. Обмануть захотел хитрого еврея, старый друг? Не пройдет. Меня не обманешь. За стол.
Слегка обалдев, я натянул джинсы, надел рубашку и сел на жёсткий стул с высокой спинкой за грубо сколоченный крестьянский стол, накрытый, впрочем, дорогущей скатертью ручной работы. Кот плеснул в рюмки коньяк.
-  И что? - учитывая ситуацию, как мог нагло спросил я.
- Можно подумать, что ты можешь чем-то помочь мне. Если б ты писал книги о Шопене, поговорили бы с интересом, а ты ведь занимаешься Шопеном Гауэром, как говаривал Маяковский. Так что... .Поеду я наутро, а бутылку прикончим. Пусть меня арестует дорожная полиция.
Я нёс чепуху, а Кот молчал, с прищуром смотрел на меня.
-Что смотришь? - меня взяло зло. - Считай, что я навестил тебя, ну не сложилась встреча в этот раз. Так бывает. Мы меняемся.
-Я знаком с Амандой, - вдруг буднично сказал Кот, пригубив коньяк.
-  Что?!
-  А вот то. Она приезжала сюда.
-  Как, когда.? - мне показалось, что я ослышался.
-Три месяца назад. На белой “Ламборджини”. Очень красива. Прекрасно и дорого одета. Что тебя ещё интересует?
-Зачем, чёрт тебя дери? Что вы делали? Неужели она консультировалась с тобой по поводу свободы как осознанной необходимости? Это, наверное, следует делать мне.
-Нет, - тон моего закадычного друга не изменился. - Философия её не интересует, а жаль, - я мог бы рассказать ей много парадоксальный вещей, меняющих сути. Но она вся в музыке.
-Да что ты? - откровенно издевательски спросил я, но Кот не услышал сарказма.
-Да. И она рассказывала о своём знакомстве с тобой. Так, ничего особенного, просто упомянула, что вы встречались, а ещё сказала, чтобы я ждал тебя в гости.
-Слушай, - я окончательно озверел. - Ты можешь ясно рассказать, с какой такой радости она посетила тебя в этих горах, пропади они пропадом вместе с тобой!
-Не ерепенься, - сказал мне Кот, будто учитель второкласснику. - Я ждал, пока ты сам сообщишь мне. Честно признаться, я удивился, увидев её имя в газете. Но сразу понял, что это связано с тобой, а ты не поедешь.
-Проницательный ты мой.... Но я дождусь ответа на вопрос, зачем она приезжала именно к тебе? На белой “Ламборджини”.
-Да, на белой. Кстати, у неё очень редкий парфюм. Такого в Париже не купить, только в Грасе. Но я отвечу на твой вопрос, изволь.
-         Кот, да не тяни ж ты кота... .Из-за тебя тавтологиями стал изъясняться. Тьфу, негодяй!
-         Не обзывайся. Я, как ты помнишь, очень люблю фламенко.
Я фыркнул. - “Вот уж никогда не понимал этого увлечения. Ни музыки, ни танца, одна голая сексуальность”.
- Да, за это и люблю.
Мне стало интересно: воистину, можно всю жизнь дружить с человеком и не знать о нем многого.
-Так вот, - продолжал мой закадычный. - Она ищет музыку. Не знаю подробностей, но вроде бы ту, которой нет. Она объясняла, но я мыслю несколько иными категориями, чем вы - простые смертные, поэтому ничего из её объяснений не понял. Всё, что она хотела, чтобы я свозил её в Гранаду на аутентичное фламенко, показал такое, каким оно было века назад. Его танцуют только цыгане в пещерах в Гранаде. Да и то, для туристов - одно, для себя - другое. Её, правда, не интересовал танец, ей нужны были гитарные импровизации. Она рассказала, что после встречи с тобой в Швеции, кажется, у неё что-то, я не понял что, пошло не так, и она решила изучить нетрадиционную музыку. Даже в Тибет собиралась.
-  Это всё?
-Нет. Она сказала, что ты очень хороший и скоро приедешь ко мне.
-  Теперь всё?
Кот покраснел и замолчал.
-  Ты спал с ней, Котик? - вкрадчиво спросил я.
-Ну.. .да.. .спал. Не сразу, ни-ни..., тем более она не давала ни малейшего повода, а я, всё же, порядочный человек. Мы поехали в Гранаду, там эти цыгане и живут, - напротив Алькасара через реку. Аманда была в восхищении, сказала, что теперь понимает, где настоящее и знает, чего хочет. Мне ещё удалось договориться с одним гитаристом.. .я помог ему однажды.. .чтобы нас допустили на домашние танцы. Это было непросто и недёшево, но я чувствовал, что должен сделать такой сюрприз для Аманды. Я-то сам эти представления, которые они устраивают ради их собственного удовольствия, уже видел, а она будто очумела..Когда приехали в гостиницу, она играла мне на скрипке мелодии из “Травиаты”. Отлично играла. Там, в гостинице и переспали. Знаешь, такого секса у меня не было никогда в жизни. Вернулись домой, побыли любовниками ещё неделю, а однажды просыпаюсь - её нет и машины тоже.
Исчезла.. .видно кончилось моё время. Но мы много говорили, и я многое понял.
-  Что же, интересно?
- А что всё неправильно у меня. Что нельзя идти по прямой ни разу не свернув, хотя бы из чистого любопытства на боковую тропинку, пусть плохо проходимую, крапивой заросшую. Ведь кто знает, - что там... .В общем, так вышло, Боря, я ведь совсем один. Ты ведь не влюблён в неё, Борь, правда? - тон его стал извиняющимся, даже слегка заискивающим.
Я сильно пожалел, что задал Коту вопрос. Надо было слушать и молчать.
- Конечно же нет, не бери в голову. Как ты думаешь, кто она? Сумасшедшая?
- Нет, ты что! - Кот разволновался, налил почти полбокала и залпом выпил. - Просто одержимая. Я сам такой, пока книгу писал, на пять килограммов похудел.
Всё хотел новые смыслы найти и в свою систему вложить. Ну такие, о которых до меня и представления не имели.
-  И удалось?
-  Судя по результату, да.
- А вот мне не удалось, и визит к тебе, который, кстати, Аманда напророчила, только усугубил их отсутствие.
-  Кого?
-  Смыслов.
- Я могу тебе помочь? Клянусь, я всё рассказал. Понимаю, что тут что-то не так.
- Да уж, - согласился я, успокаиваясь. - А помочь... .Нет. Я только сам могу себе помочь, только не уверен, надо ли. Пойдем-ка спать, пятый час доходит, высплюсь завтра, чтобы перегаром не несло и поеду. А на Рождество жди. Хочу в Мадрид съездить. Не против?
- Я всегда тебе рад. Тем более что это будет наша последняя встреча здесь.
-  Да ты что? Почему?
-  Я продаю дом и уезжаю в Индию.
-  Боже мой, зачем?
-Видишь ли... - Кот задумчиво посмотрел мимо меня, - я понял после того, как познакомился с Амандой, что в своих книгах предмет, так сказать, исчерпал и вряд ли смогу найти что-то новое, какие-то иные смыслы.
-  Тьфу, опять эти смыслы. Помешался ты что ли на них?
-А как иначе? В них первопричины, без поиска жизнь становится жизненным путём, что противоестественно, хотя и довольно типично для быдла.
Я подумал, что про жизненный путь уже где-то слышал.
-  Фу, какие слова ты употребляешь. Быдло.
-Ну назови их примитивно мыслящей протоплазмой, - какая разница.
-Но ты же никогда не занимался индуизмом, кроме того вон хозяйство какое.
-Я полгода посещал в Университете Барсы семинары одного знаменитого профессора. Всё освежил и готов к бою. Предчувствие нового даёт кураж. А так - скучно и жить вроде незачем.
Я понял, что это очередные проделки Аманды. Ещё один неугомонный родился под её благотворным влиянием. Ну хоть обошлась с ним не так жестоко, как с беднягой Глинским. Свернуть Кота с намеченного раз и навсегда пути, это ж какой силой надо обладать! Кот - не я... .Хотя меня она пока не свернула. Впрочем, надо полагать, такими темпами до этого недалеко.
-  Тогда по последней и спать - бодро сказал я.
Уехал я около полудня, сердечно распрощавшись с Котом. Из Барсы сразу улетел в Москву. Я по-прежнему не представлял, что следует делать и надо ли активничать или просто ждать очередных сигналов. Какой-то из них, - думал я, - должен, нет, просто обязан всё разъяснить. А там - как выйдет, смогу остаться собой - останусь, нет - буду тем, кем прикажут. Не настолько сильная я личность, хотя и побрыкаюсь, конечно.
Таким образом, визит к старому другу принёс мне хоть что-то, а именно - каплю воинственного оптимизма. С ним я и прибыл в дождливую и противную Москву и сразу окунулся в прежнюю жизнь, причём произошедшее уже не в первый раз резко отошло на второй план, стало казаться всего лишь фоном. Я не противился этому, старался меньше вспоминать и мне удавалось.
Мой начальник по концертному залу совсем освоился в новой для себя деятельности и, как я понял, уже во мне особо не нуждался; всё-таки ГБшники, пусть и из таких непочтенных подразделений, очень обучаемые люди. Я нашёл зал в прекрасном состоянии, репертуарную сетку - выверенной, весьма достойной и сбалансированной. Нашлись дела и в галерее - мой помощник Лёша Савин времени зря не терял и работал по оставленному мной плану. Сделал несколько очень серьезных продаж, чем заслужил мою благодарность и премию. Всё входило в привычное равновесие, и до времени никто не слал мне никаких сигналов. Чтобы подстраховаться, я отложил все планируемые поездки, курсируя между Рублёвкой и своей московской квартирой. Подступали Новый год и Рождество, но я не стал даже звонить Коту, справедливо решив, что если позвоню, он непременно вытащит меня к себе. - “Ничего, съезжу к нему в Индию” - подумал, - “тем более, что никогда там не был и вряд ли буду без помощи Кота. А так - страну посмотрю и себя индусам покажу”.
Но хочу внести для читателей ясность, чтобы всё стало понятно хотя бы им. Покоя мне все равно не было, как ни делал я для себя хорошую мину при неважной игре. Где-то глубоко, куда глубже всего остального, сидело понимание, что я стою на развилке, камня с рекомендациями нет, а дорог всего две. Боже мой, как не хотел я усложнения до сей поры ровно текущей жизни. Меня не волновало мое будущее, я знал, что оно безоблачно до тех пор, пока я есть такой, какой есть. Но грозовые облака возникнут вмиг, если я начну изменять что-то в себе, насильничать. Поэтому и дороги виделись две: одна - в борьбе обрести право свое, другая - убедить себя в том, что ломать свою натуру не потребуется и все свершится по моему и ещё чьему-то (знать бы!) согласию. Но выбирать придётся. Так думал я тогда, и очень скоро выяснилось, что думал правильно.
До Нового года оставалось несколько дней, и я поехал пошляться по уже изрядно опустевшим магазинам, - купить что-нибудь в подарок себе бесценному, милым сердцу барышням и дамам, приятелям. И только я сел в машину на бесплатной стоянке у “Меркурия” на Тверской, как ко мне подскочил какой-то бородатый оборванец в допотопном пальто с каракулевым воротником и стал с остервенением тереть грязное лобовое стекло не менее грязной тряпкой. Я сделал ему знак не размазывать грязь, но он не угомонился. Тогда я вышел с намерением отчитать нахала, но остановился как вкопанный. Замер и мой визави, увидев в свете фонаря мою рассерженную физиономию. Немая сцена. Гоголь. “Ревизор”.
Первым очухался я и задал вполне себе закономерный, но глупый вопрос: “Серёга, а что ты, собственно, тут?”
Чтобы не мучить читателя и не удлинять повествование, сразу скажу, что передо мной стоял с ветошью в руке мой консерваторский приятель Серёга Серебряков. Особенно тесно мы не общались, но выпивали вместе частенько, разводя трёп о разных разностях, в том числе и о музыке, конечно, о ней в первую очередь. У Серёги был хороший вкус, играл он своеобразно, часто нарушая каноны, за что крепко получал от преподавателей. А мне нравилась его игра, особенно интерпретации Скрябина, именно в них он вкладывал больше всего личного. Потом мы потерялись, первое время я наводил о нём справки, узнавал, что он успешно выступает даже и за границей, потом потерял окончательно. И вот теперь обрел снова зимним промозглым вечером на стоянке, трущим стекло моей “Луди”.
Он не ответил, бросил тряпку в снег и, вытерев руку прямо о пальто, протянул мне ладонь. Я ответил на рукопожатие.
-Рад тебя видеть, рад, Борис, - голос был хриплый, прокуренный. - Л я тут подрабатываю вечерами, - кому вещи поднесу, кому стекло протру. Приличный заработок выходит.
-Подожди, - я осмотрел его с ног до головы; окладистая борода, густые брови, белые от намёрзшего снега, те же голубые пронзительные глаза и много, очень много морщин. Одет, как уже было сказано, в драповое пальто с каракулевым воротником и древнюю кроличью ушанку со спущенными ушами. - Слушай, ты же подавал такие надежды, я слыхал, что концертировал, и вот...
-Это было давно, - усмехнулся он. - Много воды утекло. Слушай, пойдём ко мне, посидим, водки выпьем, что тут на холоде трёп разводить после стольких лет.
Спешить мне было некуда, приглашать к себе не хотелась. Кроме того, случайные встречи в последнее время настораживали.
Мы сели в машину. - “Останови у “Пятерочки” - сказал Серебряков. - “Выпить возьму и закусить кое-чего. Дома есть еда, но мало”.
Из магазина он выскочил быстро с объёмным пакетом в руке. - “Водки взял” - сообщил, пристраивая пакет в ногах. - “Хорошей. Ты, судя по всему, гадость не пьёшь. Не думай, я приличный человек, просто мне денег много не нужно и работать весь день не хочу. Я музыку пишу, а пару раз в неделю органистом подрабатываю в костёле на Солянке. Кюре хорошо платит, у нас католики богатые. Сам-то чем занимаешься?”
-Да так, - неопределенно ответил я. - Бизнесмен гуманитарного профиля. Не жалуюсь.
-И я не жалуюсь. Когда успешного музыканта из себя корчил, - тошно было, а как понял, что к чему и что чего стоит, - другое дело. Покой душевный обрёл, чем и счастлив. Жизнь и жизненный путь - вещи разные.
Я напрягся и понял, что надо смываться. Хотя тут же эту мысль отогнал, - в конце концов, всего бояться невозможно, да и как жить, всегда опасаясь, что в твою собственную судьбу кто-то влезет и начнёт раздавать команды.
-Вот тут поверни, на Дорогомиловку. Вон мой дом - указал Серебряков. - Там у подъезда припарковаться можно.
Честное слово, я и предположить не мог, что такие квартиры как у Серебрякова до сих пор существуют, и в них живут люди. Я будто бы вернулся в уютное детство - даже мебель была такой же, как в родительской квартире. Мне показалось, что хозяин просто выпал из потока времени вместе со своим жилищем и существует сам по себе. Я конечно подозревал, что многие живут или хотят жить так, как жили в прошлом веке, однако увидеть это воочию было мне весьма удивительно.
Серебряков живенько накрыл на стол, достал два пузыря водки, причём движения его убыстрились многократно.
-Ты зашибаешь, что ли, Серый? - решив поставить все точки над “ё”, чтобы при необходимости быстро смотаться, спросил я. - Не похоже, вроде, чисто у тебя, и бутылки по углам не валяются. Может, посуду на балконе складируешь? - я улыбнулся, чтобы он принял такой прямой вопрос за шутку. Не хотелось его обижать.
Он замер на секунду и посмотрел на меня. Клянусь, таких ярких и выразительных, я бы выразился ещё банальнее, пронзительных глаз не видывал давно.
Серебряков тоже улыбнулся и спокойно ответил: “Иногда позволяю. Работать помогает. Сам знаешь, что композиция требует постоянного сосредоточения, особенно когда музыку тебе вкладывает в уши Господь” - он неожиданно перекрестился по-католически. - “А расслабляться надо, иначе дуба дашь раньше времени. Сейчас колбасу порежу и попрошу к столу”. Ушёл на кухню.
“Вон оно как, Господь в уши вкладывает”, - подумал я. - “Интересно...”
Сели за стол, выпили, налили по второй. Водка была хорошая, закусь прямо-таки гурманская, - “где он берёт паюсную икру?” - подумал я, - “её в Москве не сыскать. Пересоленная, правда, но я тыщу лет не пробовал, сойдет”.
- Я бы послушал тебя, Серый, ты на водку-то не налегай. Я, знаешь ли, в хорошем зале репертуарный директор, так что мог бы тебе выступление устроить. У нас хорошие деньги платят.
-Не. - жуя, ответил он. - Деньги мне не нужны, а известности нахлебался до ушей. Суета это. Я композитор, мои разговоры - с вечностью, ни кем другим.
-Кажется, он не в себе, - подумал я. - Послушай, Серый, но ты же классный пианист, никогда, вроде, на кафедре композиции замечен не был, с чего такой разворот?
Серебряков налил стопку водки и залпом выпил, не закусывая. Уши его покраснели, будто их надрали, да и по лицу пошли пятна. То ли от водки, то ли от волнения. По голосу я понял, что от волнения, и было пожалел о своем вопросе, но вскоре понял, что задал его совсем не зря.
-Видишь ли., - он налил ещё и выпил, - есть множество внешних влияний, которые меняют нас. Осознанных и не очень. Я женился рано, в начале концертной карьеры. на одной из поклонниц. Женился быстро, не думая ни о чём, - так часто бывает по молодости. Быстро пожалел о необдуманном поступке, но прошло немного времени, и я понял, что моя жена гораздо лучше меня разбирается в музыке. Представляешь?
- С чего ты, выпускник Московской Консерватории, это решил? Так не бывает.
-Всё бывает. После одного из концертов в Праге, - я играл Шопена и несколько сонат Игнаца Мошелеса...
-  Его мало исполняют.
- И почти не знают. Так вот, когда мы вернулись в гостиницу, молодая жена, которую я считал если не дурочкой, то уж точно не знатоком исполнительского мастерства, раскритиковала мою игру в пух и прах. Мы не спали всю ночь, этот разговор стал отправной точкой. И понимаешь.
-  Что?
-Мне нечего было ей возразить. Я понял, что она во всем, ну вот в каждой мелочи и полногтя не стоящей, абсолютно права, а я, как интерпретатор - тоже мелочь, не стоящая эти же полногтя. Она была жестока со мной, да.
-  Серебряков, ты спятил? Такого не может быть.
- Может, Борис, может. Она насмехалась надо мной, уничтожила. И самое противное состояло в том, что каждое её слово было жёстко мотивированно и мне совершенно нечего было возразить.
-  И что дальше?
Серебряков снова выпил, глаза помутнели.
-А ничего. Я ушёл из гостиницы, надрался до невменяемости этой.. .как её.”Бехеровкой”, на штемпельную краску по вкусу похожа.. .не пробовал?
-  Штемпельную - нет. А “Бехеровка” гадость, да.
- В-о-о-о-т. Я тоже краску не пробовал, но убеждён, что один в один. А два пузыря вылакал без закуски. И после этого сказал себе, что это мой последний концерт.
-  Неужели? Из-за ссоры с женой?
- Ссоры не было, Боря, как ты не понимаешь? Просто она.. .разложила то, чем я живу, по полочкам, что-то выше, чтоб не достать, что-то низко, чтобы нагнуться, - Серебряков икнул. - Она была права.
-  Вряд ли.
-Права! - он стукнул кулаком по столу. - Когда я прочухался, понял, что я - ничтожество, спросил у неё что делать, как дальше...
-Вот интересно, что она присоветовала тебе?
-         Писать музыку. И опять же убедительно объяснила, почему мне следует заниматься именно этим. Объяснила как профессор кафедры. На пальцах. Мне, дураку. - Серебряков залез пальцами в бороду и заплакал.
-Ложись-ка давай.
-Ты не думай, я ни о чем не жалею; я счастливый человек, потому что богоизбран, мои сочинения не пропадут, они переживут время, она обещала мне это, я потребовал клятвы и она дала её. А потом исчезла, ушла, я ничего о ней не знаю, знаю только, что не обманула и моя музыка будет жить.
Он уронил голову на стол. Я с трудом перетащил его на диван, укрыл клетчатым пледом, совсем новеньким, шотландским. Интересно, где он его взял? Но сейчас уже не спросишь, а то я бы тоже такой прикупил. Серебряков спал, громко сопя.
Я прошёлся по аккуратной доперестроечной квартире, снова ощутив себя в собственном детстве. Прошёл в смежную комнату. На письменном столе в беспорядке громоздились кипы нотных тетрадей. Не раздумывая о приличиях, я взял штуки три и двинулся к прихожей. И по дороге увидел то, ради чего всё и было затеяно. На стене висел портрет Аманды, а я.я ведь уже давно понял, кто была жена успешного исполнителя, бросившего в пять минут богемную концертную жизнь и протирающего стекла машин на стоянках в непогоду. В комнате горела только настольная лампа. Чтобы внимательно разглядеть фотографию, я зажёг в комнате свет. И поразился. На большой фотографии в старинной рамке Аманда была очень красива; одета в белый сарафан с тонкими лямками, открывающий полные плечи, волосы уложены в мудрёную старинную прическу, глаза смотрели будто прямо на меня весело и задорно. - “Откуда что взялось” - подумал я, вспомнив Хельсинки.
Однако не испугался, потому что ждал чего-то подобного. Не стало страшно, когда она подмигнула мне с портрета - вспомнил Дориана Грея, - а что, в принципе похоже. Снова услышал смех, но не хихиканье, как на кладбище, а низкий, грудной, недобрый. Она шевельнулась на портрете, зацепила пальцами лямки сарафана и сдёрнула их с плеч. Я увидел небольшую грудь идеально круглой формы. - “Э, нет” - подумал я, - “Вот это уже ни к чему”. Закрыл глаза, потряс головой. Когда открыл глаза, Аманда была в прежнем виде, замерла на фотографии. Теперь диспозиция разъяснилась. Я погасил свет, вышел из комнаты. Услышал сопение Серебрякова. Он лежал на спине, задрав бороду вверх, укрытый по шею шотландским пледом. Я свернул в трубочку нотные тетрадки, сунул их в карман пальто. Выйдя на лестницу, плотно притворил за собой дверь. Мне показалось, что замок щелкнул как выстрел. В кого?
Встреча с Серебряковым подействовала на меня странным образом. Вернувшись домой, я проспал пятнадцать часов, проснулся бодрым и сразу сел за рояль проиграть серебряковские тетрадки. Но это оказалось не так просто, - музыка, - а это, несомненно, была настоящая музыка, новая, свежая, живая (последнее я особо отметил для себя) - оказалась безумно трудной технически. А я, естественно, потерял класс, поскольку играл редко и только для себя. Впрочем, то, что нужно понять, я понял. Решив ещё раз непременно навестить Серебрякова и склонить его к выступлению на вверенном мне культурном объекте, я спрятал тетрадки в ящик стола и на время забыл о них. Что касается присутствия Аманды в квартире моего консерваторского друга и его откровенного рассказа... Вероятно, мне не поверят, но я остался спокоен. Анализируя потом то, что произошло, я вдруг понял, что узнав в оборванце Серебрякова, о котором много раз слышал как об успешном пианисте, я сразу с той или иной степенью точности, угадал, что мне суждена очередная встреча с Амандой. Хочу я этого или нет. И, вероятно, мне предстоит жить, сообразуясь с пока неизвестным расписанием этих встреч. Но тихий саботаж пока никто не отменял, это хороший метод сопротивления, когда плохо знаком с ситуацией.
Через некоторое время я вспомнил, что давно не навещал Кутузова-Данцевича. - “А самое время теперь” - подумал я. - “Пусть покопается в моих мозгах, вдруг выудит что- нибудь неправильное, что пока ещё можно исправить. Как- то не хочется закончить жизнь в скорбном доме. Вон, на Западе сразу бегут к психоаналитику чуть настроение испортилось, чем я хуже. Да и коньяк у него прекрасный”. То, что Аманда в разговоре по телефону назвала его имя, я вспомнил уже нажимая на кнопку звонка в его квартиру.
Данцевич не удивился моему визиту, только по-отечески пожурил за то, что долго не являлся.
- Но если пришёл, значит я нужен тебе, - добавил он. - Оно и лучше, чем бегать по каждому поводу, как нервические дамочки и бледные юноши с твоей Рублёвки.
Что-то нашло на меня, возник какой-то страх перед профессором, и я отрапортовал, да, именно так, обо всём, что произошло с момента нашего последнего свидания. Не упуская важного, но и не застревая на мелочах. Под конец рассказа не слишком уверенно высказал мысль, что я лишь один из ряда людей, попавших в поле зрения, некоей силы почему-то желающей изменить их жизнь и повести путём, известным лишь ей, этой силе. Добавил, что говоря честно и откровенно, в глубине души опасаюсь за своё душевное здоровье и вот.. .прибыл на освидетельствование, дабы профессор рассеял мои сомнения. Хотел отдать честь, но вовремя передумал.
Данцевич молчал, видимо переваривая сказанное мной.
-Скажи, а вот все эти твои.. .переживания, - они доставляют тебе неудобства в обыденной жизни, какой-то дискомфорт?
-Нет, - честно ответил я. - Они стали частью моего существования, я жду очередного сигнала, мне даже интересно, каким он будет. Только вот не хочу ничего менять.
-Нет, дружок, - профессор улыбнулся, - поменять ты не прочь, только вот не желаешь, чтобы кто-то делал это за тебя.
-  Какая разница....
-Возможно. Но ты совершенно здоров психически и в моей помощи не нуждаешься.
-Ты что-то знаешь, - с подозрением сказал я. - И Глинский знает, а говорить оба не хотите. Черт вас возьми, интеллектуалы хреновы, друзья называется. Я что для вас, - повеса, разгильдяй, мелкая рыбёшка, хоть и денежная. А вы, мать вашу, профессора.
-Это ты зря, - голос Данцевича прозвучал искренне, в нём я отчётливо услышал нотки горечи и пожалел, что сказал резкость. - Ты талант, я по-хорошему завидую тебе и никогда не видел ничего дурного в том пути, который ты выбрал. Каждому своё. Ты, в отличие от меня, подвижен в мыслях и поступках, тебя ведёт интуиция, а она, как правило, отторгает стремление к познанию. Это не плохо и не хорошо, - данность. Должны расцветать все цветы.
-Да ладно, - неучтиво прервал я Данцевича. - Ты мне это, кажется, уже когда-то говорил, так что не напрягайся, я не обиделся. Ты мне про Аманду лучше.
-А что Аманда? В медленно закисающий сосуд твоей жизни влили немного свежего вина, и ты поднимаешься на ступень выше. Твой путь не вперёд, как у нас, а вверх, что бы ты там себе не думал. А выше, - оно всегда лучше.
-Слушай, профессор, а кто она? - со страхом спросил я, повторяя вопрос Глинского, обращённый ко мне. - Ты не
предполагаешь? Она сказала... - я вовремя спохватился и замолчал.
-Предполагаю, - профессорский голос был твёрд. - Но что значат мои предположения, и почему я должен сбивать тебя с толку? Личность твоя довольно проста, а путь - достаточно незатейливый, бывают на порядки сложнее и запутаннее. Пройди свой путь сам. Смерти нет, друг мой, а вот нерождённость есть. Мне, кстати, понравилось, как твоя Аманда определила ещё один уровень, точнее аспект бытия. Коньяк будешь?
-  А то! - горестно воскликнул я.
Данцевич почти ничего не объяснил мне, хотя и внятно дал понять, что я нормален. Очередная пьянка с психиатром снова пошла на пользу. Червяк сомнения, видимо, поимел тяжкое алкогольное отравление, от которого впал в кому или даже скончался. Судьба его мне неизвестна.
Прошло три месяца. Я совершенно успокоился почему- то. Уверился вдруг, что обо мне в суете и делах многих благополучно позабыли, что не могло не радовать. Сделал пару хороших выставок. Меня наконец познакомили с великолепным Олегом Погудиным. Я уговорил его попробовать петь старинные арии, причём сам взялся аккомпанировать ему на клавесине. Мы долго репетировали, в итоге дали несколько концертов, прошедших с аншлагом. Хорошо заработали, и я в первый раз честно поделил гонорар на две равные части.
Котин прислал горестное письмо о том, что уже несколько месяцев ждёт меня в Калькутте, где купил дом, и дописывает книгу по брахманизму, начисто выкинув из головы плоскую и избитую философию Шопенгауэра. - “Как я мог жить этой ерундой!” - экспрессивно восклицал он. Раньше такой экспрессии я за ним не замечал. Прислал электронное письмо и Глинский, сухо справлялся о моем здравии и вяло приглашал на свадьбу. Памятуя наше последнее свидание, я не ответил. Заезжал Паша Лобов, который, если читатели помнят, привез того самого мальчишку-импровизатора. Его родители наплевали на мнение маэстро Петрова и пошли по инстанциям. В итоге мальчишка поступил в Гнесинку и, как сказал мне Лобов, проявил вдруг недетские способности по головам шагать к вершинам музыкального Олимпа.
Вот так в привычных занятиях, в получении весточек от друзей текла жизнь. Но то, что должно было случиться, случилось.
Я сидел у себя в кабинете и рисовал план следующей большой выставки. Она обещала быть успешной, и под неё я решил кое-что перестроить в галерее. С планом получалось пока плохо, и я стал думать, что надо бы пригласить специалиста. Заглянула секретарша. - “Борис Александрович, к вам посетитель” - прощебетала она.
- Какой, однако, противный у неё голос - зло подумал я. - И как это раньше не замечал?
“Что ему надо?” - я оторвал глаза от плана выставки. - “Вообще-то я занят. Могла бы наврать, что меня нет.
Уехал навсегда.” - “Говорила” - обиженно фыркнула Катерина, - “я воробей стреляный. Только посетитель из упёртых. Сел, сказал что будет ждать. Даже ночевать останется. Посплю, говорит, на лавочке во дворе - благо тепло, а завтра снова ждать стану. И представиться не желает. Утверждает, что дело у него... как это.. .архиважное ”.
Я понял, что от беседы с незнакомцем не отвертеться. - “Зови” - буркнул я, в глубине души довольный, что можно хотя бы на время оторваться от осточертевшего плана выставки и с кем-нибудь побалакать.
В дверях нарисовался изящный высокий мужчина в длинном пальто и закинутом за плечо белом шарфе. На голове я увидел модную клетчатую шляпу с узкими
полями, которую он немедленно снял и зачем-то прижал к груди.
-  Чем обязан? - буркнул я, не вставая. - Мы знакомы?
-Не имел чести, - хорошо поставленным басом проговорил незнакомец. - Льщу себя надеждой, что вы, господин Димитров, найдете возможность уделить мне пятнадцать минут вашего времени, которое, как мне хорошо известно, стоит очень дорого.
Я понял, что веду себя крайне невежливо и немедленно укорил себя за это.
-Прошу, - вставая, произнёс я и указал на кресло у стола.
-Сердечно благодарен, - сказал незнакомец, снимая пальто и оставаясь в прекрасном тёмном костюме от “Zegna”, ослепительно белой сорочке и явно не российского производства велюровой бабочке у крошечным светлым камнем посередине (я видел такую в первый раз). - Но позвольте прежде представиться: Илья Ильич Аронов, солист оркестра Пермского театра оперы и балета. Первая скрипка.
Решив про себя, что в Перми солисты театральных оркестров живут очень даже ничего себе и порадовавшись этому, я пригласил присаживаться.
-Чем обязан столь приятной встрече? - дежурно проговорил я. - Кстати, что желаете выпить? Вино, виски, коньяк?
-Благодарю, - ответил господин Аронов, - час ранний, я предпочёл бы воздержаться. А что касается причины моего визита - она проста. - Аронов постучал пальцами по столу, открыто и ясно взглянул на меня. - Мадмуазель в бешенстве.
-  Простите?
-Разве я неясно выразился? Мадмуазель в бешенстве, и мне поручено передать, что вы ведёте себя возмутительно, игнорируя её посылы. Неужели вы хотите остаться таким навсегда? - лицо господина Аронова выразило удивление, разбавленное несколькими каплями абстрактного отвращения. - Такого же просто не может быть!
Я уже всё понял.
-Отчего же не может? Именно этого я и хочу. Кстати, по какому праву мадмуазель вмешивается в моё существование и навязывает мне свои приоритеты? Кажется, это я помог ей в Хельсинки, а не наоборот.
-Я не в курсе, - быстро ответил Аронов, - а ваш вопрос по поводу права очень мне странен. Я даже не могу подобрать слова, чтобы доходчиво ответить вам. По праву сильного, наверное. Да, пожалуй так.
Я возмутился.
-Господин Аронов, я думаю, что мою вам аудиенцию пора заканчивать. А мадмуазель передайте, что я не желаю играть по её правилам. Только по своим хочу, да-с.
-Что вы, что вы! - Аронов явно испугался. - Я никогда не смогу передать мадмуазель такие брутальные слова, даже не думайте! Она расстроится, а мы завтра даем “Тангейзера”, это очень сложная музыка, не хотите же вы, чтобы оркестр фальшивил и нас освистали?
-Илья Ильич, - я понял, что понимания не будет, если не внести ясность. - Давайте начистоту. Что хочет от меня мадмуазель Аманда? И почему именно от меня, а не от...ну, моей секретарши, скажем?
-  А вы не догадываетесь?
-  Догадываюсь, но хотел бы услышать от вас.
-Видите ли, вы - интересный. экземпляр. Талантливы, очень добры и чудовищно эгоистичны. Последняя ваша черта делает вас абсолютно свободным, но эту свободу вы используете так бездарно... Думаю, что в связи с этим вы попали в поле зрения мадмуазель. Поверьте, что она ни в коей мере не желает лишить вас и толики этой свободы, вы останетесь совершенно вольны в своих поступках, но перейдете в иное качество, - нам пока не дано знать в какое, но несомненно, высшее. Не утруждаясь обретением мудрости старца, вкуса выдержанного коньяка, харизмы и прочих житейских мелочей. Без разочарований и ненужных обретений, суеты, клоунского кривлянья, а вот так сразу. Вам повезло и, поверьте, я всё отдал бы, чтоб оказаться на вашем месте.
-А зачем это надо Аманде? Она что, ищет таланты? Хобби такое? И вообще, хоть от кого-то я услышу ответ - кто она такая,
-Боюсь, не услышите - вздохнул Аронов. - Я не знаю людей, ныне живущих и нет, кто бы это знал или, во всяком случае, мог определить. Хотя в разговоре с Глинским, отвечая на такой же его вопрос, вы чуточку приблизились к истине. Но это лишь мое мнение, не более. Вряд ли даже сама мадмуазель Аманда смогла бы объяснить вам, хотя она - абсолютно реальна, вероятно, реальнее нас всех вместе взятых. А что касается “зачем” - не всё на свете делается “зачем”. Кое-что и просто так. И именно это “просто так” позволяет сохранить мир в целости, хотя бы касательно сокровищ духа, накопленных в нём за прошедшие века и тех, которые в дальнейшем накопятся. Думаю, мне нечего более добавить.
-Вы хотите сказать, что я должен слепо поверить вам и незнакомой оборванке (в другом, простите, состоянии я мадмуазель не встречал) и делать то, что мне укажут. И при этом вдобавок быть уверенным, что буду не менее счастлив, чем теперь.
-Более, гораздо более чем теперь, ибо вы ощутите себя частью времени и поймете, что можете влиять на него. Замедлять, например. А в остальном - вы всё обозначили точно, - Аронов развёл руками.
Странная метаморфоза произошла со мной. Я вспомнил мальчишку-скрипача, Данцевича, Кота, Серебрякова, посмотрел на Аронова и подумал, что им вряд ли сильно хотелось что-то менять, но они не дёргались. Правда, пришла мысль, что наверняка имеются и те, кто не рискнул и послал Аманду с её искушениями куда подальше. Но последнее вряд ли имело значение.
-Хорошо, - я посмотрел на Аронова. - Я не буду больше противиться, тем более что мадмуазель, как я думаю, сильно привязана ко мне.
-Да, - перебил меня Аронов, - именно привязана, вы очень нравитесь ей и нашли точное слово. Кроме того, вы первый за очень долгое время, кто проявил столь разительное упорство.
- Что же мне следует делать?
-Всему своё время. А я благодарен вам, - полагал, что мне придётся потратить на порядок больше усилий, чтобы убедить вас. Я бессилен против иронии, сарказма, не понимаю их, поэтому и побаивался вас. Но теперь совершенно очевидно, что получу повышение. Благодарю вас, господин Димитров. И... при возможности замолвите за меня словечко, если не в труд.
- Непременно. И что, вы вот так меня оставите теперь?
Аронов снова развел руками.
-Моя миссия выполнена. Дальше будет решать мадмуазель. Она всегда решает важные вопросы только сама.
Я мысленно согласился с ним, вспомнив Сенатскую площадь в Хельсинки.
А Аронов уже надевал пальто.
-Рад был знакомству, господин Димитров. Мы, скорее всего, больше не встретимся. Искренне желаю вам удачи.
Он вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Странная тишина окутала меня, за окном перестал шуметь ветер, секретарша не трепалась по обыкновению с симпатичным посетителем или по телефону, затихли рабочие, стучавшие молотками в залах выставки, не тикали даже напольные часы. Я остался один. И понял, что следует привыкать к этому.
В первые месяцы никто не беспокоил меня. А в начале лета, только собрался я ехать в родную Финляндию, намереваясь по обыкновению посетить Данцевича с целью получения ценных указаний, пришло вдруг по почте письмо. Штемпель с адресом отправителя пропечатался нечётко, я так и не понял, откуда оно. Шло долго, судя по засаленным и потрёпанным краям, сам конверт был из серой с вкраплениями бумаги, в такую, - я помнил из раннего детства, -заворачивали колбасу в магазине “Молочные продукты” на Таганской площади. В письме по пунктам было перечислено, что мне следует делать и в какой временной промежуток. - “Эх”, - подумал я, прочитав, - “если б ещё написали, что у меня впереди... .Дождёшься от них, как же”. Но сомнения давно уже пропали, пропало и желание сопротивляться, возник даже интерес, и немалый, куда меня определят. Я так и думал: “куда определят” и не испытывал при этом ни малейшего унижения, стыда, дискомфорта, - что вообще можно испытывать когда некто строит за тебя твою жизнь. Впрочем, изучив письмо, я, надо сказать, не расстроился.
Паша Лобов с удовольствием купил галерею и часть моих коллекций, остальное разошлось “на ура” среди знатоков и специалистов, пять вещиц купили даже музеи. Хороших денег стоили и квартира, и загородный дом. Но уезжать не спешил, поскольку боялся нарушать инструкции - кто знает, чем могло кончиться для меня малейшее нарушение. Может, и ничем, но я как-то внезапно стал послушным, а в немногие минуты сомнения вспоминал, как превратился в скрипичный ключ.
Сомнения сразу пропадали. Потом, совершенно неизвестно, что лучше, - жить счастливо чужой жизнью или самостоятельно вымучивать свою. Это я так, вообще.
Я снял просторную квартиру-студию около метро “Новослободская” с окнами на аллею небольшого парка.
Из мебели в студии почти ничего не было; стоял только концертный белый ”Стенвей”, который настроил для меня лучший специалист в Москве. По шесть-семь часов в день я играл невероятно трудные этюды на развитие техники, восстанавливая уже во многом утраченное мастерство.
Мне нравилось, я чувствовал, что обретаю доселе неведомое чувство, которое трудно объяснить словами, вероятно, это было чувство власти над музыкой.. .или инструментом, которое куда выше власти над какими-то там людишками. Когда уставал - принимал душ, съедал пиццу и снова садился к роялю, чтобы он поведал мне, о чём надо играть. “Стенвей” никогда не ошибался, его клавиши выбирали нужные пальцы, и мы были счастливы вместе. Мелодии у нас получались больше грустные, но иногда выходили бравурные и оптимистичные, один раз даже сыгрался марш. Около одиннадцати ко мне приезжал Н.П., пианист с мировым именем. Мы долго беседовали за чашкой чая или бокалом вина - по настроению, потом вместе садились за рояль. Я играл самое сложное - Листа, Бартока, сонаты Скарлатти, Прокофьева, - он внимательно слушал, останавливал, поправлял, показывал, где ошибаюсь и как надо. Уходя, всегда говорил на всякий случай ”прощай” и исчезал в теплом московском вечере, медленно брел парком, зная, что я смотрю ему в спину из окна, пока он не свернёт к выходу на Новолободскую улицу. Дни текли быстро и, обернувшись, трудно было отличить один от другого.
Но прежде чем приступить к выполнению навязанного мне плана, я все-таки решил немного развлечься - кто знает, придётся ли когда. Долго гадал, где развлекаться, пока один из приятелей, немного сдвинутый на путешествиях по экзотическим странам, не посоветовал мне Ко-Дек-Куль, островок неподалёку от материковой части Камбоджи с единственным дорогущим отелем всего на тридцать мест. Приятель сказал, что место романтическое, а если будет скучно, всегда можно поехать смотреть памятники, просто по девкам или завести одну постоянную на все две недели. Я быстренько забронировал апартаменты в отеле и продолжил совершенствоваться в музыке, пока Н.П. не сказал, что ему более нечему меня учить. Лукавя, конечно, добавил, что ученик быстрыми темпами превосходит учителя. Мы сердечно попрощались, и он уехал на гастроли. А мне оставалась до отъезда целая неделя. Я съездил на Рублёвку - галерею мою уже начали перестраивать, раскурочили всю. Паша Лобов ходил фертом и раздавал указания. Попутно сказал мне, что я всё делал не так и выставлял не то. Я пожелал ему съездить в Финляндию отдохнуть, а про себя подумал, что вдруг повезет и он встретит там Аманду. В концертном зале сердечно попрощался со своим начальником, он вытащил бутыль дорогущей водки, накрыл, как умел стол, мы славно пообщались, я даже подумал, почему не делал этого раньше - дядька, оказывается, прошёл через многое, прежде чем оказался на тёплом месте в Пятом Управлении. Домой я вернулся в настроении несколько тоскливом, но довольно терпимом, поскольку я успел смириться с тем, что всё поменяется. Неделю я слонялся из угла в угол, сделал несколько выездов к друзьям и дорогим сердцу бывшим подружкам. Наконец улетел.
Место оказалось совершенно восхитительным, и мне не было скучно среди тропической растительности в полном одиночестве. Ко мне было приклеилась какая-то бальзаковского возраста француженка, я переспал с ней, а наутро беззастенчиво послал подальше. Она пыталась возмутилась, но я быстро успокоил её. Только фыркала и отворачивалась, когда мы встречались в маленьких и уютных ресторанах отеля.
Дни текли медленно. А я думал. О том, что прожил, о том, что предстоит. Но если первое я, в общем, мог оценивать, - насколько объективно, - не знаю, то второе виделось мне загадочным и совершенно тёмным. Однако я крепился, вспоминая свой девиз -’’Quo non ascendam”. Проще говоря, полагал, что если сумел устроить полное для себя счастье в одной точке мира, то несомненно смогу и в другой. Какие бы расчёты на мне не строили.
Мне всегда очень нравились тропические ночи, особенно безветренные; они совсем другие, чем у нас, они обволакивают, в них всё гармонично - ненавязчивый шум океана, светящиеся узоры кораблей на рейде или вдалеке, крики птиц и запахи. Сам ты теряешься в черноте, и наступает странное ощущение, что можешь всё, но - увы,
- ничего не хочешь, лишь бы никто не выдернул тебя как редиску из этой сладкой гармонии, частью которой себя в такие моменты чувствуешь.
Но в тот поздний вечер светила яркая полная луна, на небе не было ни облачка, весь пляж хорошо просматривался. Из-за отлива до воды было далеко, но легкий шум прибоя всё равно слышался. Я в очередной раз задумался, но размышления мои прервал доносящийся справа звук автомобильного мотора. Я посмотрел в ту сторону и увидел приближающийся свет фар. - “Кто это ездит на автомобиле по пляжу во время отлива?” - подумал я. - “Тут и джип здоровый по мокрому песку не пройдет, завязнет”.
Однако это оказался не джип, а низкая белая “Ламборджни”. Машина ехала легко, ни секунды не пробуксовывая, почти по самой кромке воды. - “Чудеса” - подумал я, - “как она попала на остров? Тут и паром-то раз в неделю ходит и неприспособлен он для машин. Ну может одна поместиться...” И тут же обозвал себя идиотом - пребывание на острове и одиночество явно повлияли на мои умственные способности. Я ведь прекрасно знал, почему белая “Ламборджини”, и кто ведет её, и почему она едет так свободно, будто летит над мокрым песком. - “Вот и встреча” - довольно спокойно подумал я, - “понимать бы, нужна она мне, а если да, - то зачем. Вообще-то нам не суждено встретиться, она сама запретила”.
Автомобиль свернул в мою сторону, отдаляясь от воды, и остановился совсем близко. Я зажёг фонарь, стоящий у шезлонга, он показался мне очень ярким после липкой как
сажа темноты. Дверь машины с приятным жужжанием открылась вверх, и Аманда шагнула на песок. Что сказать? На этот раз на ней было красное платье, высоко закрывающее шею, украшенное настоящими (меня не обмануть, я одно время увлекался историей костюма) брабантскими кружевами. Распущенные волосы падали на плечи, она была прекрасна, Аманда. Куда лучше, чем на портрете в квартире Серебрякова. Таких женщин надо обходить стороной, в них нельзя влюбляться, можно только любить, плюнув на любые свои желания и амбиции. Они забирают в рабство без возможности стать хоть когда-нибудь свободным. А если тяготишься этим, то лучше не знать их никогда.
-Здравствуйте, Борис, - спокойно произнесла она. - Я рада встрече, хотя едва нашла вас.
-Здравствуй, Аманда, - со странной робостью ответил я. - Я был уверен, что больше не увижу тебя. Ты же сказала сама...
-Это правда, - она пожала плечами. - Ты и не видишь меня.
-Это как? Даже после всех твоих сигналов я покамест в своём уме.
-В своём, - кивнула она. - Я - всего лишь мираж, а настоящая Аманда - очень далеко отсюда. Она умеет отражаться от событий, от неба, земли, воды, стихов, главное - от музыки. Ты вчера играл Гайдна в пиано-баре, долго играл, для себя, вот она и отразилась от сонаты, и я, её отражение, теперь здесь. Мне велено сказать тебе нечто важное.
Я почувствовал раздражение.
-Тебе.. .то есть ей все мало, - пробурчал я. - Указания получены, частью выполнены, дальнейшее выполнение - вопрос времени. Я бросил всё и готов ко всему.
-Я буду говорить “я”, подразумевая, что именно это сказала бы Аманда, а то как-то непривычно. Вернее, неестественно. Тем более, что она и есть я в определённой степени. Не я есть она, заметьте, Борис, а именно так, как я сказала. Хотя разобраться в этом нормальному человеку невозможно. Так вот, я знаю, что вы готовы, и мне немало стоило завоевать вас. Тихие саботажники, отказывающиеся от того, что и представить не могут, мне пока не попадались. Да что там, - молодых, талантливых и умных - пруд пруди, любой из них был бы счастлив. Но вы.. ..особый.
-В чем же моя особость? И почему меня выделили из массы других? Несмотря на то, что я отчаянно сопротивлялся, будто насилуемый извращенным способом. А что? Примерно так и было, - я даже сам улыбнулся точности пришедшего сравнения.
-А, бросьте, Борис. Заполучить вас не составило бы труда, как Глинского и Серебрякова. Но они глупы, а у вас острый ум. К тому же вы - очень добрый эгоцентрист, что потрясающая редкость. Вас нельзя пугать или заставлять. Вас следовало убедить, что в целом удалось. Вы даже не представляете, какие возможности обретёте, и насколько складной станет ваша жизнь. Но есть и вторая причина. - она замолчала. - Эта причина важнее всего, именно из-за неё я не плюнула на вас, а столько с вами мучилась.
-Что же это такое? Быть может, мой пофигизм? Или всё же музыкальное дарование, позволяющее хотя бы отличать хорошую музыку от плохой? В независимости от того, живая она или мёртвая.
Она молчала, глядя в песок и ковыряя его туфелькой на каблуке-шпильке.
Подняла глаза. В них стояли слёзы.
Мне стало жаль её, я не понял откуда слёзы, но вдруг увидел, как одинока она, и это одиночество, в отличие от моего, приносит ей страдания.
-Почему ты плачешь? - я коснулся её щеки. - Не стоит, ты сама говорила, что непредсказуемость делает жизнь настоящей, во всяком случае, для таких, как ты и я. В чём же дело? Почему всё так?
-Потому, что я очень хочу, чтобы вы были еще счастливее, чтобы познали многое, чтобы оценили великие возможности, которые я могу вам дать. Потому.. .потому что я люблю вас, Борис.
У меня закружилась голова. Стало душно, я опустился на шезлонг. Таких слов мне ещё никто не говорил, наверное по той причине, что любовницы попадались сплошь честные и искали у меня иных преференций. Кто каких. Так что повторюсь: эти слова от женщины я слышал впервые за свои тридцать с уже длинным хвостиком лет.
-Но, - Аманда снова плотно посмотрела на меня, - показалось, что наши глаза слились в два общих больших зрачка, и мы на секунду увидели нутро друг друга. - Но мне запрещено любить, поэтому я не знаю и не могу понять, - любовь это счастье или выдуманная романтиками обуза. Или огромное несчастье, если конечно, дана на всю жизнь и не разделена. Но.я люблю вас, - это моя тайна. Поэтому сделала что могла - хотя бы приблизила вас к себе. Вы никогда не увидите Аманду и ни одно из ее отражений, она лишь будет писать вам иногда, - это не запрещено. Станет предлагать встречу, - возможно. Но вы не верьте, она иногда выдает желаемое за реальное, как многие женщины. Вот и всё, что я хотела сказать вам. Мне нужно ехать. Прощайте, Борис.
Повинуясь внезапному импульсу, я взял её за руку, - пальцы были холодны, - и поднёс ладонь к губам. Она вздрогнула.
-Это нельзя, никак, даже думать об этом нельзя, - зашептала она, - Мы с вами на виду гораздо больше, чем вы думаете. Аманде сильно достанется, да и вам может перепасть.
-Послушай, - прошептал я, - я знаю, что ты никакое не отражение. Ты - она.
-  Вы ошибаетесь. Всё так, как я сказала вам.
-Ну ладно, пусть так, разницы нет. Но может быть мы всё же смогли бы.
Она холодно посмотрела на меня.
-Нет, не смогли бы.... Никогда. Это запрещено, а кроме того.. .ведь вы, Борис, не любите меня. И вообще никогда не любили и не полюбите. Вам хватает себя, всё остальное - помеха жить.
Что ж, эта Аманда-не-Аманда была права. Настало время закругляться, больше говорить было не о чем.
-Ну что ж, давай прощаться тогда, - я снова, преодолевая заметное сопротивление, поднес её руку к губам, уже не стесняясь, поцеловал извитую синюю жилку на запястье, скользнул выше, прикоснулся губами к мягкой мочке уха. Она часто задышала и резко вырвала руку.
-  Прощайте, Борис. Не надо так. Вы покалечите Аманде жизнь. Женщина слаба.
Я мысленно обозвал себя подонком и отступил на шаг. Всё-таки кобель выпрет из любого мужика, сложились бы условия. А если барышня брыкается - это завсегда и с особым кайфом... .Тьфу!
-Прощай. Пусть Аманда не держит зла на меня. Даже если когда и встретимся - не повторится. И попроси писать мне почаще.
Она кивнула и пошла к машине. Заурчал двигатель, дверь опустилась. Красные фонарики быстро, ох, слишком быстро растаяли в темноте.
Я сел прямо на песок. - “Что это было? Нет, что теперь делать? В прежнюю жизнь не вернешься, пуповина, как говорил Кот, разорвана, вон, даже рогов нет. Осталось мне тут три дня. Пойду-ка напьюсь.”.
Я двинулся в ночной бар, за бешеные деньги купил там два пузыря очень хорошего коньяку и методично, закусывая тропическими фруктами, надрался в хлам. Облегчения это не принесло, но хотя бы хуже не стало. На следующий день продолжил, и в самолёт сел тоже не совсем трезвым. Воспоминания начали расплываться на втором часу полёта. Прибегать дальше к помощи алкоголя мне показалось бесполезным и даже опасным.

Мадам Легран гордилась своей фамилией, хотя никакого отношения к знаменитому Мишелю Жану****** не имела. Жила мадам Легран в небольшом городке французского Прованса на берегу Луары. Тихий и малолюдный городок ничем славен не был, даже завалящего замка поблизости не имелось. Но назывался городок красиво: Ле-Шантень. Несмотря на симпатичное название, туристы по большей части объезжали его, стремясь попасть в Сомюр или Амбуаз, в зависимости от того, откуда ехали. Тем не менее, одиночки на арендованных машинах изредка заглядывали и в Ле-Шантень переночевать в гостинице на пять комнат, перекусить. В отельчике своего ресторана не было, вот они и наведывались в заведение Мадам Легран, единственное на много километров вокруг. Но основной доход приносили конечно свои, городские, и те, кто приезжал из таких же городков-крошек, расположенных неподалёку. В основном старики-пенсионеры, очень почтенные, впрочем. Был даже один, совсем мальчишкой воевавший в Алжире, его рассказы все знали наизусть и не могли уже слышать. Зато с жаром обсуждали скачки, футбол, политику, сплетничали о делах городских, не без этого.
В октябре приехал русский мсье Dimitroff, что стало большим событием в закисшей жизни Ле-Шантеня. Русский мсье остановился сначала в гостинице и ежедневно приходил на ланч и обед к мадам Легран. Он очень нравился мадам, она никогда и не подумала бы, что брутальные и крикливые русские, о которых часто рассказывала парижская приятельница, могут быть такими обходительными, вежливыми и по-французски изящными.
Освоившись в Ле-Шантене, он купил давно пустующий дом покойного мсье Дюффе, что дало много пищи для разговоров и даже конспирологических домыслов. Посетители мадам Легран очень удивлялись и до хрипоты спорили, зачем богатому русскому дом в такой глуши.
Пока русский мсье занимался ремонтом и покупал мебель, он продолжал столоваться у мадам Легран. Говорил по- французски безукоризненно, только с едва уловимом акцентом, всё расспрашивал о жизни в провинции. Мадам охотно рассказывала; о городских немногочисленных событиях, о себе, о французских нравах, которые - увы, - сильно испортились со времён её молодости. Так они и подружились; мсье переехал наконец к себе, торжественно пригласил мадам Легран на вечерний чай, специально ради такого случая съездив с утра за сотню километров в Блуа, где в исторической пекарне мсье Шало изготовляли пироги по старинным рецептам времен Жанны дАрк. А когда попили чай, играл на большом белом “Стенвее” печальные мелодии, напоминавшие мадам Легран о молодости, кавалерах, тогда почтительных, говоривших на понятном языке и не грубых, как нынешняя молодёжь.
Когда новоиспечённый русский приятель зажил свои домом, мадам Легран ни разу не видела, чтобы к нему приезжали гости, хотя жила почти рядом и всегда хотела быть в курсе всего. По утрам мсье бегал по дорожкам сада, днём что-то писал в большой и толстой тетради, а вечером играл свои печальные мелодии. Каждый месяц он уезжал куда-то ровно на неделю, а когда возвращался, весь вечер просиживал у мадам Легран, был грустен, неразговорчив, пил очень много белого вина, не закусывая его даже сыром или фруктами. Уходил пьяненький, покачиваясь и улыбаясь потерянно и будто бы с недоумением. Утром же был бодр, бегал, а в послеобеденный час садился за рояль. Мадам Легран специально старалась сделать все неотложные дела в своём заведении, чтобы поручить посетителей официанту Франсуа, а самой сесть в кресло на втором этаже в спальне и насладиться музыкой, прекрасно слышной из дома напротив, где жил её русский друг. Потому что по приезду мсье всегда играл что-нибудь новое; мадам подозревала, что ему лучше сочиняется в поездах или в автомобиле, если такое возможно. Потом мелодии приедались, и мадам Легран терпеливо ждала следующего месяца, когда мсье привезёт новые.
Я очень старался порадовать симпатичную мне мадам Легран чем-нибудь свежим, но получалось не всегда. Композиторы все сплошь богема, они капризны, истеричны или угрюмы, даже если умерли век, а то и два назад. Иногда приходится прикладывать колоссальные усилия, чтобы получить от них что-нибудь, некоторые норовят подсунуть какую-нибудь халтуру из неудавшегося и давно заброшенного, но бывает и так, что везёт и я горжусь своим везением.
Но что Аманда, спросите вы. Я регулярно получаю письма от неё в старинных конвертах без обратного адреса. Она пишет, что слышала каждую добытую мною мелодию, некоторыми даже гордиться, не сомневается, что они займут должное место в мировой музыке. Последнее время пишет и о том, что была бы рада встретиться со мной, поговорить, что для меня имеется другая, более интересная работа. Но её обещания остаются лишь обещаниями, я знаю, что она лишь мечтает и не обижаюсь, потому что был предупреждён. Кроме того, меня всё устраивает. Тем более что летом должна приехать дочка мадам Легран. Я видел её один раз сразу после моего приезда в Ле-Шантень. Тогда Жанна произвела на меня очень благоприятное впечатление и внешностью и глубиной суждений, - она учиться в парижской консерватории по классу рояля и на восемь лет моложе меня. Кажется, я тоже понравился ей, теперь вот жду, а пока она тоже пишет мне, правда, на е-мэйл. И её письма полны тщательно завёрнутой в некоторую высокопарность слов, нежности. Прав был великий Тициан, - любовь земная и любовь небесная существуют. Это конечно, аллегория, которую до сих пор не сумели объяснить, думаю, именно из-за того, что всё очень перепутано, и каждый выстраивает свою любовь так, как хочет. Мне редкостно повезло: у меня есть и небесная, и земная. Я надеюсь, что через какое-то время они соединяться в одну, тогда я буду совершенно счастлив и, наверное, обрету бессмертие, - сам стану нерождённой музыкой. Если, конечно, не встречу на окраине Парижа или в Ле-Шантене у цветочного магазина мадмуазель Пикар ещё одну нищенку, говорящую по-русски...