Евгений ЕВТУШЕНКО, поэт:
– Сам Винокуров проявляется в лирическом герое тогда, когда, ценя преимущество тишины перед суматошным шумом псевдосовременности, он тем не менее "просит бури, как будто в бурях есть покой". Но бурю эту Винокуров видит не в мелодраматическом разрывании рубахи на груди, а в приглушённой некрикливой обыденности, выражение "буря в стакане воды" давно стало нарицательным для изображения фальшивых страстей, но ведь буря может быть внутри простой слезинки, которую не способен разложить на составные части даже такой мастер рассекания форм, как Пикассо. Я бы сказал, что главная тема Винокурова – это трагедийность обыденного. Недаром он сказал: "Трагическая тень лежит под каждою травинкой в поле".
Вместе с тем ощущение трагичности бытия никогда не приводит Винокурова к поверхностному кокетливому пессимизму. В пессимизм ему не дают впасть и здоровая рабочая основа его характера, и подлинная культура, равно несовместимая как с безнадёжным взглядом на мир, так и с розовым бодрячкизмом. Винокуров – полноценный человек, и поэтому, как поэт, лишён неплодотворного ощущения неполноценности.

Белла АХМАДУЛИНА, поэт:
– Я уважаю редкую и завидную удачу Винокурова: безукоризненное совпадение предмета, который он имеет в виду, и слово, которое он говорит, точно впопад, без расточительных затрат многословия. Дисциплина его языка такова, что между сутью вымысла и облекающей её формой нет не­опрятного зазора пустоты. Художник всегда подлежит мощной диктовке пространства, звездопаду сторонней музыки, от которого некуда спрятать голову. В этом поединке исполнитель не всегда поспевает за указкой великого дирижёра. Муза же Винокурова явно ладит с повелевающим смыслом, воплощая его в безошибочный звук. Мне кажется, что он чужд разлада с желаемым и ещё до склона лет, до тютчевских седин, решил задачу, заданную его таланту, приводя её к единственно правильному ответу в пределах каждого стихотворения.
Винокуров, разумеется, взрослел и менялся по мере жизни, но его младость и зрелость, мальчик в шинели и маститый поэт трогательно и чудесно схожи меж собой и не пребывают в разлуке. Он сразу преуспел в доказательстве задиристо приметного свое­образия, на том стоит и тем лёгок для памяти. Его именем называем мы не только человека, известного уму и родимого сердцу, но и целую отвлечённую громоздкость – самостоятельную грамматику, особый штиль речи: рассуждать о возвышенном на уровне земли с её травой, суглинком и житьём-бытьём сограждан. Этот способ стихосложения дерзит сладкой для слуха витиеватости пиитов и самоотверженно не ищет выгоды быстрого успеха. Водится за Винокуровым и ещё одна доблесть: его замкнутая сосредоточенность на прямой цели поэтического труда, решительная несклонность к эстраде, прочно повенчавшей в наше время поэзию и её почитателей. Стихи Винокурова в меньшей мере собственность слушателей, чем пристальных и вдумчивых читателей, и эта старинная принадлежность кажется мне достойной и чистой.
Я всегда помню и упоминаю, что Винокуров приходился мне учителем, с тем большей благодарностью, что, пестуя моё ученичество, он вовсе не ждал и не просил моего уподобления ему, поощряя лишь несходство и независимость, подобающие человеку.

Игорь ВОЛГИН, поэт, литературовед:
– Если быт у Винокурова эпичен, то эпос "обытовлен": и то и другое свидетельствует о сокровенном единстве бытия.
Нужды нет, что, ступая на наш порог, поэт (может быть, для нашего же блага) оставляет за дверью "котомку, посох и багряный плащ". Мы-то знаем, что багряный плащ пророка и видавшая виды солдатская скатка имеют у Винокурова равновеликую ценность. Можно даже сказать, что тот самый армейский борщ, с которого "снял пробу врач и командир полка", естественнейшим образом продолжает дымиться в высоком мире винокуровской лирики.
Дух воспаряет, причём свободно воспаряет, в горние выси, будучи обременён многочисленными житейскими подробностями. И его восхождение неотделимо от его нисхождения...
И когда поэт, именующий небеса высокой библейщиной (что звучит почти как смысловая "рифма" к излюбленной Винокуровым "смачной бытовщине"), говорит: "Только дух скрепляет мирозданье, словно бы извёстка кирпичи", то тут он, кажется, даёт ключ к собственной эстетической системе. Приоритет духовного утверждается с помощью образа, в состав которого входят строительные материалы: трудно подобрать более вещественную метафору!
Лев Толстой однажды восхитился, когда Фет прислал ему тончайшие лирические стихи о звёздах, написанные на обороте листка, где речь шла о ценах на керосин. "Это побочный, но верный признак поэта", – заметил Толстой.
Винокуров как бы уничтожил различие между "лицом" и "оборотом". Для этого потребовалось мощное духовное напряжение. При этом его герой не претендует на абсолютную истину и не настаивает на той точке зрения, которая, положим, кажется ему предпочтительной. Он, этот герой, чувствует подвохи бытия. Мир Винокурова – это мир антиномий.

Этот мотив уже возникал в русской поэзии. Например, у Заболоцкого. Но Винокуров поворачивает сюжет по-своему. Конечно, изображённая им подруга "мрачного Данте" не чета той, которая восседает "выше нашего мира и с богом самим наравне": они существуют в разных жизненных измерениях. Однако здесь обнаруживается соперничество более высокого, быть может, мирового, порядка:

Беатриче не отрицает жены, но если последняя легко обойдётся без первой, то ещё большой вопрос, может ли случиться обратное. Идеальная любовь, не поддержанная прозой, – это чистый кислород, сжигающий лёгкие: им можно спастись, но нельзя дышать.

Наталья ЛЯСКОВСКАЯ, поэт, переводчик:
– Я попала в его семинар по выбору самого Евгения Михайловича. Я его даже не знала тогда, увлекалась совсем другими стихами и поэтами. Конечно, слышала, что есть такой поэт, автор замечательного стихотворения "Москвичи", переложенного на музыку Андреем Эшпаем: "Но помнит мир спасённый, мир вечный, мир живой, Серёжку с Малой Бронной и Витьку с Моховой". И песню эту очень любила и люблю. Но тогда не слышала даже его легендарного стихотворения "Моя любимая стирала", вошедшего почти во все его книги и всевозможные поэтические антологии. Может быть, он почувствовал поэтическое родство в моём стихотворении о детстве: "…меня в саду на табурете купала мама, плавал свет на волосах и мокрой кофте, простым движением одним сгоняла пену, будто дым, и воду пробовала локтем – веснушчатым и золотым…" Он всегда его отмечал…
В семинарах он собирал людей, которые так или иначе становились знаковыми фигурами в литературе. На наших встречах всё кипело, бурлило, люди смеялись и плакали, "сверкали ножи", но торжествовали – при умном участии нашего Мастера – любовь и нежность друг к другу... Мы учились у него, даже не замечая, что учимся. Евгений Михайлович ко всем нам относился с любознательным интересом учёного-исследователя. Позже в короткой беседе он признался мне и Ире Васильковой: "Семинар – это моя маленькая модель мира. Я так выбираю учеников: сначала человек должен быть талантлив. Потом у меня непременно должны быть светловолосая красавица и красавица-брюнетка. Грустный паяц, весёлый рыжий, первый любовник, солдат, лекарь и палач… Бедные родственники и приёмные дети". Меня он иронично называл "критерий истины" – за юношеский максимализм и нежелание лгать. У Винокурова было озорное и не­обидное чувство юмора. На самом деле, наверное, мы были его настоящей семьёй – он был тогда уже одинок…
Евгений Михайлович читал наши рукописи в последний момент перед обсуждением – и всегда реагировал блистательно точно, мгновенно выхватывая самую суть стихотворения, лучшие метафоры и строки, слабые места. Как искренне он восхищался талантом своих учеников, как смаковал каждую поэтическую находку, удачу, тут же проводя массу параллелей с классикой и современными авторами, обнажая недюжинную эрудицию! А когда стихи оказывались неудачными, закидывал толстенькую ножку на колено и шутил: "Ну почему я, такой утончённый, должен это читать?!" И всегда искренне удивлялся живучести и неизводимости "молодой поросли":

Винокуров совсем не был похож на "ветерана войны", как нам они тогда представлялись, – всегда моложав, оживлён, с жадным молодым интересом к жизни и людям. Я так и воспринимала его: как человека ненамного старше нас. А ведь на войне он был разведчиком, награждён орденом Отечественной войны I степени, медалями... Он постоянно приводил к нам гостей – своих друзей. Чаще всего это были легендарные люди: поэты, прозаики, композиторы. По тому, с каким пиететом они к нему относились, я вдруг поняла, что наш руководитель семинара – редкий человек, знаковая личность в русской поэзии. Вот тогда-то я и стала зачитываться его стихами, узнавая о нём всё больше и больше, преисполняясь уважения к своему Учителю. Ведь первые его стихи были напечатаны в 1948 г. в журнале "Смена" с предисловием И.Г. Эренбурга. В 1951-м он окончил наш Литературный институт, тогда же вышла первая его книга – "Стихи о долге", в 1956 г. – сборник "Синева", вызвавший одобрение Бориса Пастернака. Вместе со Степаном Щипачёвым он возглавлял поэтический отдел журнала "Октябрь", печатал Ахмадулину, Леонида Мартынова, Бориса Слуцкого, вернувшихся из лагерей Николая Заболоцкого и Ярослава Смелякова. С 1971 по 1987 г. был заведующим отделом поэзии журнала "Новый мир". Под редакцией Винокурова в 1974 г. вышла антология "Русская поэзия XIX века". В 1987-м, уже после того как я окончила институт, Винокуров получил Государственную премию СССР за сборники "Бытие" и "Ипостась". Я многое узнала о творчестве поэта Винокурова, но о его реальной жизни, о бытовой её стороне находилась в полном неведении. А быт его был, оказывается, очень нелёгким…
По окончании института меня отнесло жизненной волной далеко в сторону. Когда я узнала, что он умер, это был сильный удар! Столько осталось невысказанного, неуслышанного, невыясненного между нами…
Но он не зря написал гениальные строки: "Художник, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться". Винокуров воспитал хороших учеников. Он, как в траве лежащий жёлудь, заключил в себе целый "грядущий бор":

Сергей МНАЦАКАНЯН, поэт, критик, переводчик:
– Время от времени афористичность, сентенции, избыток мысли как бы подменяли в его стихах душевные и житейские страсти. Именно поэтому оппоненты отказывали ему в праве "называться поэтом". Но это было в высшей степени несправедливо. Поэтом Евгений Винокуров был замечательным – тонким, умным, временами блистательным. Не зря его новые книги отлавливали ценители поэзии по всей стране. В разные годы мне довелось посвятить Евгению Михайловичу два стихотворения. Одно – даже, может быть, несколько приближенное к его философским выкладкам, потому и посвятил. А второе – прямой портрет, как мне он в какую-то минуту показался.
Он и был одним из пророков современного мира и одновременно чернорабочим русского стиха. Что-что, а писать стихи он умел так, как умеют немногие.
Иногда знакомые и друзья шутили: "Женя Винокуров – поэт идеальных форм…", имея в виду почти идеальную округлость его коренастой невысокой фигуры. Однако за благообразной внешностью таились острый ум и крупный талант. А ещё – добрый человек, который многим помогал. Причём бескорыстно, не по-сегодняшнему… Особенно когда заведовал отделом поэзии в "Новом мире" тех, советских времён. В том великом "Новом мире" поэтов любили. В те годы в отдел поэзии журнала были способны впустить автора даже с улицы. Были бы стихи! Тогда отдел поэзии поддерживал заместитель главного редактора – взволнованный человек Михаил Давыдович Львов. Конечно, Винокуров, как и было положено в советские годы большому поэту, любил славу, любил издаваться, любил свои крупные тиражи и гонорары. Но время от времени он задумчиво произносил то одному, то другому своему знакомцу: "Пока что мне везёт… Вот ещё одна книга. Но я готов к тому, что всё это может закончиться…"

Эмиль СОКОЛЬСКИЙ, критик, литературовед:
– Больше всего меня волнуют те винокуровские стихи, где он признаётся – словно бы неожиданно для себя самого, – насколько ему бывает тесно в этом любимом, обжитом им уюте. И вот однажды, когда поэт отправляется в магазин за продуктами и переулок приводит его дымящей реке, он останавливается, заворожённый, "почувствовав голос тайной дикой воли от ветра, от реки, от облаков".
А "как сладок был побег с урока"! – вспоминает Винокуров детство. Тогда он забрёл в Сокольники, больно чувствуя в себе "преступную по сути тягу к неразрешённой синеве" (я думаю, такое знакомо любому примерному школьнику, но не отличнику, конечно).
Одним из лучших стихотворений Винокурова я считаю вот это, которое привожу полностью. И на том замолкаю: добавить нечего.

Ирина КОВАЛЁВА, поэт, переводчик:
– Готовясь к вечерам памяти, со временем, переросшим в Винокуровские чтения, которые мы с Иваном Белокрыловым ежегодно проводим в ЦДЛ, я прочитала и выслушала множество воспоминаний о своём Мастере: ироничных и серьёзных, уважительных и уничижительных, изложенных с восхищением и с творческой ревностью… Рассказы эти, как правило, больше говорят о вспоминающих, чем о самом поэте, но что удивительнее всего – в них невозможно найти двух одинаковых Винокуровых! У каждого он свой…
В тот день началась внезапная оттепель после крещенских морозов. Сейчас температурными качелями в разгар зимы никого не удивишь, но тогда они ещё были редкостью. Не погода, а катастрофа для сосудистых больных! А ведь у Евгения Михайловича уже был инсульт. Он пережил его в 45 лет – слишком рано, как и многое в своей судьбе.
Винокуров ушёл на войну в семнадцать, в восемнадцать уже командовал артиллерийской батареей (его подчинённые были вдвое старше своего отца-командира), в девятнадцать отпраздновал Победу в городке Обер-Глогау в Силезии, в двадцать у него обнаружили туберкулёз лёгких, который лечили тогда варварским методом – "заливали жиром", закармливая исхудавших на фронте пациентов суперкалорийной пищей, чтобы те поправились в прямом и переносном смысле. С болезнью было покончено, но возникли другие проблемы, не менее серьёзные: Винокурову сорвали обмен веществ, он располнел и заработал диабет, а ведь для сосудов нет ничего хуже, чем высокий сахар и холестерин!
По первой профессии я невролог, и Винокуров иногда советовался со мной о своём здоровье. В тот январский день меня не отпускала тревога за него, я собиралась ему позвонить. Мы не общались почти месяц: перед Новым годом у нас дома отключился телефон (повредили провод и долго не могли обнаружить, где именно). Заработал он лишь в конце января. Первое, что я услышала, сняв трубку, были слова о том, что Евгения Михайловича больше нет.
Он, который, по признанию бывшей жены, не знал, где булочная находится, в свой последний день унизительно обивал пороги учреждений по поводу приватизации жилья, чтобы оставить квартиру дочке и внукам, переехавшим в Америку. Вернувшись домой, почувствовал себя плохо и умер от инфаркта. Не знаю, почему он, всегда такой осторожный, обладавший великолепным инстинктом самосохранения, не поберёг себя на этот раз. Остался бы дома, отлежался и пожил бы ещё – ведь было ему всего 67 лет. Какая горькая мысль!
Познакомились мы тремя годами раньше – в последний, не самый позитивный период его жизни. Винокуров был болен и одинок, стихи перестали выходить, слава померкла, страна распалась, но у него остались ученики – студенты из его последнего семинара, по мере сил заботившиеся о нём и отчасти заменившие ему семью. Я попала в их число с лёгкой руки Леонида Володарского, о котором Евгений Михайлович когда-то написал как о многообещающем поэте. Леонид настоял на том, чтобы я бросила аспирантуру, пристроил литконсультантом в перестроечный, выходивший миллионными тиражами "Огонёк" и отправил проситься в семинар к Винокурову. Никогда в жизни я так не волновалась! Как он ко мне отнесётся? Вдруг будет не в духе и прогонит? Если откажется взять подборку или стихи не понравятся – что тогда делать? Но стоило заглянуть в шестую аудиторию, как страх сменился изумлением: неужели это и есть тот самый Винокуров? В сидевшем за столом человеке не обнаружилось ничего величественного, поэтического. Он не имел ни тени сходства с образом грозного вершителя судеб и даже с фотографиями в книжках, а был какой-то маленький, недовольный, усталый – словом, вполне земной, совсем не страшный, и от растерянности я выпалила: "Вы действительно Винокуров?" Он ничуть не удивился идиотскому вопросу, взял у меня стихи, будто только того и ждал, что кто-нибудь их принесёт. Набора в винокуровский семинар в 1990 году не предполагалось, но Евгений Михайлович настоял, чтобы меня взяли в институт вне конкурса и чтобы непременно – к нему! В рекомендации написал: "Считаю, что Литинститут нуждается в Ирине Ковалёвой больше, чем она в нём". Наведывался в приёмную комиссию, проверял: всё ли там в порядке с моей рукописью, не напутали ли чего? Ободрённая таким приёмом, я привела к нему своего приятеля – барда Диму Домбровского, и Винокуров тоже принял его в свой семинар.
Так началась наша дружба. Это определение – Евгения Михайловича, не моё. Сама бы я не решилась заявлять, что дружила с Винокуровым. Слишком большая дистанция была между нами! Общаясь с ним, всегда ощущала исключительность момента: знала, что должна запомнить все "до чёрточки последней, до детали", почти физически чувствовала шелест песка в часах его жизни, и от пронзительной жалости к нему, от бессмысленного усилия удержать ускользающее сохранила в голове гораздо меньше, чем могла и хотела. Он был для меня – для всех нас! – как "огромный свет" из его же стихо­творения о свойствах памяти, написанного в 1961 году. Считаю его программным у Винокурова, а потому привожу полностью:

Из этого винокуровского стихотворения, как Достоевский из гоголевской "Шинели", уже после смерти Евгения Михайловича вышло целое литературное направление – светореализм, который представляем мы с Иваном Белокрыловым и Леонидом Володарским, придумавшим этот термин.