«Любые стихи, какие мы читаем (и пишем), имеют прошлое — линию поэтик, техник, интонаций, которую они наследуют или которую они отвергают, — пишет Олег Юрьев в одной из своих книг. — Любые стихи… имеют будущее — линии, которые они пытаются утвердить или уничтожить».
В «Библейских мотивах» Людмилы Колодяжной эти линии ясно просматриваются. Линия прошлого, к примеру, ведется от традиционного жанра «опыты священной поэзии», существовавшего еще до Тредиаковского и развитого русскими классиками: Пушкиным, считавшим, что поэт — это «сын неба», рожденный «не для житейского волненья»; Тютчевым с его молитвенной темой в лирике, с размышлениями о возможности «приобщения к сакральному слову»; поэтами Серебряного века вплоть до поэтов нашего времени.
«Стремление к Богу, ощущение духовного мира и божественных основ мироздания — характерны для русской поэзии», — так считает составитель альманаха Русской Духовной Поэзии епископ Александр (Милеант).
Священное собрание библейских текстов вдохновило Людмилу Колодяжную на создание целого стихотворного сборника, в котором поэтически переосмыслены известные ветхозаветные сюжеты. Есть в книге и свободные стихи духовной тематики, доказывающие гармоничные отношения между поэтом и Богом, — в стихах нет неразрешенных противоречий между ними, как, например, в поэтике Елены Шварц. Книга пронизана терпеливой верой в Творца, основанной на смиренной, восходящей к Екклесиасту мудрости («Жизнь — это просто просторный зал, / где ожиданье, как бремя. / Помнишь, мудрец в своем сердце сказал: /«Приходит всему свое время…»), но поэтесса не просто обыгрывает слова Екклесиаста, она делает из них свои выводы или напоминает нам о том, что сказали до нее поэты-предшественники: «Также растут над пустыней холмы, / пусть нам не дано их увидеть… / Но «время любить» так продлили мы, / что «времени нет — ненавидеть…»
Вспомним библейскую легенду о праведнике Лоте, жена которого оглянулась на горящий Содом и превратилась в соляной столб. Как мы знаем, ее воспела Анна Ахматова. Именно строки Ахматовой взяла Людмила Колодяжная эпиграфом к своему стихотворению, зарифмовав эту библейскую легенду. Лирически  поданная поэтессой, легенда в ее стихотворном исполнении приобрела ту красоту звучания и ту невинность, которых нет в оригинальном описании, в Библии. Там все намного жестче. В ахматовских строфах  заключены ей присущие мотивы жертвенной любви, поэтому так близок поэтессе образ женщины, готовой умереть за один только последний взгляд на свой родной дом (символ Родины), — его приходится оставлять навсегда: «Лишь сердце мое никогда не забудет — / Отдавшую жизнь за единственный взгляд».
Колодяжная, в аллитерации к Ахматовой, продолжает мысль, расширяет, уточняет ее: «Отдавшая жизнь за последний взгляд, / который, как вызов, брошен». Но тут возникает вопрос. Вызов кому? Ангелам, которые запретили ей оглядываться? В поступке жены Лота вряд ли можно увидеть вызов Ангелам, тем более, надо учитывать, что выше Бога и Ангелов у библейских героев никого не было. Родные и близкие, что не понять современному сознанию, могли быть принесены в жертву, если это требовалось. Так Лот готов был отдать на заклание собственных дочерей, когда народ просил выдать Ангелов — тех самых, которых он приютил у себя и которые пытались спасти его семью впоследствии.
Обращение Л. Колодяжной к притчам, псалмам и другим библейским текстам, которые уже сами по себе являются поэзией, поскольку интонационно и ритмически построены  на основе поэтического фундамента, было бы бессмысленно, если не дополнять их не только рифмами, но и какой-то новой мыслью, отраженной и духовно переработанной деталью от воспринятого произведения. Поэтесса справляется с этим, прибегая, в том числе, и к приему аллитераций, об этом хорошо сказал в послесловии к сборнику Л. Эрлих:  «Они (аллитерации. — Н. Л.) появляются то в виде неявных цитат, то в виде интонационно-ритмических напоминаний, создавая чудесные эффекты двойного лучепреломления».
Обычно духовная поэзия отличается поучительностью и назидательностью. Поэтому приятно удивляешься, что как раз эти элементы в книге отсутствуют. Религиозное чувство в сочетании с лирикой  создают красоту поэтического звучания и обращают читателя к высшей лирике — молитве.

Контрасты для Лео Бутнару, действительно, необходимость, так как без них не было бы его поэзии. Стихи поэта всегда удивляют непредсказуемостью, неожиданными умозаключениями. Но кто он больше — поэт или философ, задающий постоянно вопросы с ответами или без них?
«Что представляют собой / закрытые ворота? / Самый обычный натюрморт, господа…»
«Когда человек исчезает из мира сего, — / это имеет отношение к порядку или беспорядку?»
Как опровержение или подтверждение мысли, рожденной где-то в подсознании от взгляда на любой предмет или явление, или взгляда в себя самого, как в мир идей и фантазий. Бутнару может начать стихотворение с отрицательной или утвердительной частицы.
«да / непрерывно дыша /  душа отделяется от тела /  но / конечно / вечно дыша / душа не отделяется от дела /  там  в совершенно секретном от- / деле бессмертия…»
По сути, его поэзия религиозна. Но грустно-унылый титул «религиозно-философская поэзия» мало подходит к творчеству Бутнару, где, кроме метафорического нестандартного мышления, так очевидны тонкая ирония,   некая игривость в аспекте философского познания мира, несерьезность в серьезности, умело вплетающиеся в лирическую схему: «Из любой перспективы возраста  /  и философии, / поэту свойственно  /  пристрастие к игре…».  Это  и является контрастом и парадоксом поэтики Бутнару.
Парадоксы существуют на грани фола. В начале мысли невозможно предугадать, какой будет вывод. Вот дерево у какого-нибудь поэта. На нем распускаются листья,  потом плоды. Уже понятно, что в конце процесса это будут яблоки, груши или сливы… Дерево Бутнару — причудливый автопортрет:

Или вдруг возникнет одностишие: «Дождь над озером — вода пьет воду».
И, кажется, так просто все и ясно и что не может быть по-другому. Но это простота из серии «гениальное — просто».
Все вращается вокруг определенных констант, не расставленных по порядку, а постоянно перемежающихся: пространство и время, тело, душа, начало, конец, конец как начало, небо, земля, Вселенная и Бог, и наконец, поэзия.
Отношения с поэзией у Лео Бутнару — это отношения с самой жизнью. Как жизнь начинается непонятно где, не имеет ни начала, ни конца, так и поэзия по неписанному закону стихотворений  «начинается в середине бесконечности», из «сердцевины между двух крыл существования»,  сама же поэзия — облюбованная возможность «скрыть свой страх перед миром».
Иногда она, и правда, может выступить в роли психотерапевта («Как я сумел все-таки позабыть тебя?.. / Наверно, / на том месте памяти, где обычно (про)являлась ты, / твое имя, / днем за днем прошла поэзия, поэзия…») или найти в тайне существования бесполезной, но прекрасной бабочки, живущей неделю, просто приветствие своей маленькой жизнью Господа Бога.

Диссонанс догадки по поводу бабочки, кажущейся невинной. А, может быть, она просто хитрит, чтоб спасти себя? Но нет, поверим ей. И при нашей вере в искренность бабочки стихотворение обретает высший смысл жизни — любовь ко Всевышнему, то есть ко всему сущему.
Поэзия в понимании Бутнару реально бесконечна. Это единственное, что не имеет времени и пространства, что по-настоящему свободно.

Поэзия существует в этой книге в чистом виде, отстраненная от  политического подтекста. Ведь политика — дело временное, а поэзия вечна. В этой отстраненности и в отказе от мысли усовершенствования поэзии с течением времен, доказательство, что всегда, с тех пор, как «в начале было Слово», — «дух движет материю», если «ручка беспокойно оставляет след на бумаге»,  и что «в поэзии возможно всякое».

Эта книга — не отражение времени, но отражение яркой, поэтической Вселенной. Это вход в нее и приглашение всех нас войти и понаблюдать мир его, поэта, глазами.