Ночью я видел звезды обоих полушарий
одновременно (небо было почти молочным).
Будущее разбухло: оно вмещает
теперь и меня, но пока не точно.

Тошнит от русской весны, что продолжит собой
украинскую зиму. Копоти шин стало меньше,
запах въелся в Крещатик. Родинка над губой
помогает тебя отличить от других женщин

даже в толпе. На руке ожог от раскаленной
бутылки из-под белого полусухого.
Я привыкну к тебе и проснусь, просветленный,
в шесть или, может быть, в полседьмого,

проснусь, чтобы жить.

Море волнуется,
скорость ветра превышает шестьдесят километров в час,
но присвоить имя буре некому.
Побережье безлюдно.
Море безутешно.

Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут его успокоить.
Бабушке снятся пончики,
ночная бомбежка Киева,
вырубка крымских виноградников.
Бабушка просыпается и плачет
(не из-за пончиков).

Шестнадцать капель настойки валерианы
не могут ее успокоить.

Сторожу шахматного клуба снится полет на Марс.
Он просыпается в холодном поту,
пьет чай с коньяком,
Пот становится горячим.

Сторож до утра
сам с собой играет в шахматы.
(Пить настойку валерианы ему незачем.)

Низко над горизонтом появляется Меркурий —
редкая птица среди планет и редкая планета среди птиц.

Почти одинаковы: род, рать,
деревьями в белых шарфах спать.

Добро с кулаками: под дых, влет,
нескладного времени кровь, пот.

Потом устаканится: рвань, хлябь,
а в Киеве весело — гробь, грабь.

А если зацепит (февраль — лют),
Затянется рана, как льдом пруд.

Мир недостроенный, шестоднев,
вместе: ягненок, лев.

Помнишь, тогда возлежал в тени,
пьяный, с "ночной", — пойми.

— Ты так начало грозы проспишь
(тоже мне — Кибальчиш).
По полю с бухтой Плохиш ползет,
скоро уже — рванет.

Будет под вечер пространство стыть
да пароходы плыть.

Будет под утро все тишь да гладь
(тоже мне — благодать).

За приметами старого быта, такими, как
Молоко в пирамидке (картонный четырехгранник),
Уезжаю в провинцию: глушь, духота, тоска,
Раскаленная, как алюминиевый подстаканник.

Но и здесь живут люди, и вечный офлайн ничто
По сравнению с этим страданием и укором,
Но врывается в жизнь, как склоняемое "пальто",
"Непоганый фильмец" и бумажный стакан с попкорном.

И, когда засыпаю, ночных электричек гул —
Вездесущему мату подспорье и дополненье.
Нестоличное время, в тебя, как в пожар, шагну,
Чтобы вынести слово живым, невредимым, цельным.

Оживаю для слова: ни жизни, ни смерти не рад,
Я еще не сказал, я еще не успел, подождите!
Но уводят меня в вечный холод, и хохот, и смрад,
И пусть я не пожил, вы хотя бы еще поживите.

Тихий ангел еще не коснулся чела, я успею
Возвратиться туда, где я первые сделал шаги,
Где шумела трава и деревья качались быстрее,
Где я чувствовал мать, на ее засыпая груди.

И не зная еще языка и законов природы,
Я был частью Вселенной и крохотным сердцем своим
Ощущал, как из мрака земли пробиваются всходы,
Как зерно умирает и небо рыдает над ним.

Оживаю для слова и временной жизни не знаю.
День сгорает, как спичка, и, падая камнем в постель,
В полусне-полуяви я ясно теперь ощущаю:
До сих пор твои руки качают мою колыбель.

У деревьев свое ощущенье времен, и близки им
Ожиданье дождя, сила ветра, дорожная пыль,
Воздух после грозы как дыхание новой России,
У которой всегда две дороги в один монастырь.

Это слово само появилось и точками Брайля
Проступило, когда от меня отошла темнота,
И встречал я тебя легким привкусом вечного мая,
Лепестками черемух целуя родные уста.

А потом я уснул, как под лед провалился, но сон мне
Не принес облегченья, и я не боролся за жизнь,
Я теперь параноик — и возглас диакона "Вонмем"
Для меня означает: следи за собой, берегись.

Дикое время, пропахшее водкой и потом,
Завтра не будет меня и тебя, ну и пусть
Будут работать за нас полтора землекопа,
Новое время, я больше тебя не боюсь!

Слово мое догорело и скоро погаснет,
Пепел его не выносят, как сор из избы,
Господи, как это страшное время прекрасно,
Как же обидно его отдавать без борьбы.

Говорят, что полгода назад был другой совсем.
Перемены в себе замечать не хочу. Точка!
Может быть, это продлится до самой осени,
А после уже не смогу написать ни строчки.

Будет страшной зима: пепелищем покажется поле мне,
И, глаза завязав, отвезут меня в кукольный дом.
Я почти не живу, но тебя не боюсь, меланхолия,
Настоящее время хочу отложить на потом.

Я за рыбным обозом пытался успеть,
Автостопом дойти до Москвы хотел.
А у рыбы, наверное, легкая смерть
И филе двести граммов на выходе.

Рыбьим глазом смотрел на луну, а в ночи —
Очертанья предметов пугающи.
Громко били крылом, подгоняли сычи
Отстающих и неуспевающих.

А когда добрались — через тысячи верст,
Я мечтал, как здесь все обустроится:
Вверх Останкинской башни поднимется перст,
А под землю шагнут метростроевцы.

Противлюсь сам, тебя учу тому же
И буду с теми, кто был против нас.
А снег разглажен, будто проутюжен
В последний, может быть, последний раз.

И на меня ее наденут тоже —
Последнюю рубаху бытия,
Но вырвется и улетит, быть может,
Душа непостоянная моя.

За то, что видел дальше, поплачусь я,
А близкого и даром не возьму.
И я хотел прославить захолустье,
Но не прославил, судя по всему.

Я видел мир в просветы между досок,
Чердачной пылью тридцать лет дышал,
Полжизни задавал себе вопросы
И сам на них полжизни отвечал.

И в мире не найдя себе подобных,
Я, если говорить начистоту,
Противиться готов чему угодно,
Кому угодно — только не Христу.