Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,
скажу, как есть — к чему мне эта осень?
Таких, как я, немало на Руси,
ненужных вовсе,

не годных ни на бал, ни на убой,
себе не близких и чужих друг другу.
Смотри, смотри — с закушенной губой
бредем по кругу.

Рассвет теперь страшнее, чем закат,
за сумерки готовы разориться,
пока ты наблюдаешь свысока,
чем в этот раз закончится "зарница",

пока рисуют пули вензеля
и плачут дети: Боженька, помилуй...
Их страх устала впитывать земля,
а смерть, смеясь, вальсирует по миру.

Что ж мы? Покорно глядя в монитор,
считаем дни и ждем дурные вести —
не то скамейка запасных, не то
груз двести.

Пока сплошной отделены двойной
от плачущих теней на пепелище,
предчувствие войны грозит войной.
Мы потерялись, нас никто не ищет.

Без плащ-палаток, ружей и сапог
идем на свет в ошметках ржавой пыли,
чтобы успеть сказать: спасибо, Бог.
За то, что — были.

    Занавесишь полнеба по осени — и вперед,
год за годом кочуем, Господи — каковы!!..
Раз ни пуля, ни ты, никто таких не берет —
надо падать самим, а всюду чужой ковыль,

августейшая степь, а выпадет снег — каюк,
все дороги не к дому, соломы не подстели,
истекают крыла — куда там, как все, на юг —
то не воск уже, а просроченный пластилин.

Занавесишь полнеба по осени — все, завис,
ни в каких зеркалах на зависть не отразим —
не молись на ветру, не плачь и не отзовись.
Он найдет тебя сам — хоть чем ты ему грози.

То ли ямы воздушные, копи земных пустот,
все растут и растут под дождичек навесной,
то ли я все слабее?..
Кто знает ответ, пусть тот
и ответит за всех, не блещущих новизной

отшлифованных перьев. А осень не такова —
вмиг обтреплет по канту всякий императив,
но не станешь же в трубы медные токовать?..
И назад не вернешься, полполя перекатив.

где саду цвесть — белеет остов,
а мы краснеем для контраста —
лазутчики из девяностых,
нас — каста.

неприкасаемая свора —
в напрасной нежности жестоких
солдат, не вынесших фавора,
не стойких.

где высоты все ниже градус,
и будто нет звезды позорней,
чем та, что выпала на радость
в наш лепрозорий.

лечить отпетых нет причины,
и что в сердцах не налабай ты,
мы — сто пудов — неизлечимы,
нас килобайты.
в анамнезе — сто строчек в ворде
за тех, кто не успев наспамить,
за скобки вынесен — подводит
нас память.

мы все еще on-line на случай,
когда, забыв про чад и жен их,
провайдер свыше свистнет
лучших
из прокаженных.

отыграли по полной, сдаваться пора на милость
ёлопалой стране, победившей в "что-где-когда",
к перлам первых дождей
раз —
не сразу, но обломилась
тупиковая ветка в простуженный декаданс.

хоть трава не расти по следам ледяных ристалищ,
кто б там, вестью напрасной махая, не поджидал,
ты с языческой страстью
свой майский букварь листаешь,
тянешь влажный сиреневый вечер, как божий дар.

с подрастающей тенью подробно срастаясь швами,
не крести календарь и знамений не отмечай,
слишком весел и зол к изумленью небесной швали,
а меча не принес — так и сгинешь не от меча.

спросят — не отвечай, ни за что горизонт заштопал,
ни куда белый свет год за годом перетекал,
но, покуда не пойман,
никто не поймет, за что пал
под молитвенный щебет с восторгом еретика.

1

     Когда рассветами пернатыми
зависнет над заветной датой
роман с родимыми пенатами —
умри, небесный соглядатай.

И как судьбу не вытанцовывай,
к себе не ближе ни на шаг ты,
глядишь, как голуби торцовые
взлетают из горящей шахты.

Не опознав в паленом лебеде
болотной прыти гадкой птицы,
чужие сны в имперском лепете
сбываются без репетиций.

2

     Не отводи глаза — не гость, поди.
В нечистом поле, как по ГОСТу,
твои?.. следы цепочкой, Господи,
дымятся у пустых погостов.

Сказал бы лучше, чем обидели,
раз, хоть убейся, кровь из носа —
горят бетонные обители,
сто лет не знавшие износа.

Мы по любому счету — лишние
апострофы в хозяйском сторно,
и только комплексы жилищные
не позволяют жить просторно.

3

     По кругу пущены почетному,
вприсядочку скрипим зубами —
когда натоплено по-черному,
весь белый свет легко забаним.

С рожденья сказками угроблены,
бесславно вяжем лыко в грозди,
горим, как брошенные гоблины,
а обещали сделать — гвозди.

Но тех, кто сдуру солнце выкатил
в пристрелянный медвежий угол —
и след простыл, и к общей выгоде
бессилен даже вещий google.

4

     И пусть немыслимы проталины
в связи с отсутствием покрова,
и сумерки впритык приталены,
пока нас, кротких полукровок,

по миру без вести полкающих,
в сердцах не резали по мерке,
аршин не вырастив пока еще —
пускай до срока не померкнет,
изнежен снежными пейзажами,
остекленевший взгляд на море.
И пусть нас не хоронят заживо,
пока горит чужое горе.

5

     У горизонта вспыхнет зарево —
и то ли с дури, то ли с манны
напрасных
слов не разбазаривай —
все разберут на талисманы.

Щедра еще на вырост ранами,
кровит реликтовым портвейном
страна несбыточная, странная,
где первый встречный
соловей нам

насвищет лишнего с три короба,
хмелея в духе тех историй,
когда махнешь рукой —
до скорого,
а догонять уже не стоит.

Подрастает луна — полумесяц к полуночи канет,
нам отказано в птичьих правах,
вышибающим клин,
но подметные сны, как монеты, под утро чеканит
вещий стрелочник-март, до того тут его допекли.

Жить взаймы у весны я до талого поберегусь, и
сочинять судьбоносный сочельник —
пора-то пора,
но с фарфоровых гор улетают последние гуси
в никуда без любви, косяком избежав топора.

В посеревшую тьму очарованно выкатив зенки,
отпевает зима свой последний дорожный навет,
Бог не в помощь,
но сказочник наш
из волшебной подземки
не выходит на свет, никогда не выходит на свет.

Это родина, браза — чем только ее ни кропила —
обмирает земля, растранжирив трофейный елей,
не смотри на меня, на исходе не только крапива,
на исходе без веры, мой мальчик, всего тяжелей.

Хуже нет отступать без надежды, забитых бросая,
прижимая к промерзшему небу последний жетон, —
как тут ни подогрей, но судьба к турникету босая
доведет с ветерком, по пути схоронив решето.

Чудеса в решете застревают на вечном вопросе,
рассыпаются бисером — тысячей мелких "tobe",
и летят гуси-лебеди вдоль керамзитовых просек,
и никто не заметит, когда ты взаправду убит.

Там, где нас нет и не было, наверно,
где даже сны — пиратский фотошоп,
и воет ветер в брошенных тавернах —
там хорошо.

Где нас уже не будет — там, где мы
в нелепых позах,
не лишенных шарма,
взлетали с арендованной кормы,
карманную прикармливая карму,

И уплывали в ночь неправым галсом,
где рыбы мрут от съеденных монет —
о, как же ты блистательно ругался,
что счастья нет.

Верстая стих запальчиво запойный,
смерть прогибалась радугой-дугой —
ты про меня, пожалуйста, запомни
другой, другой.

На расстоянье наши взгляды вровень.
так хорошо, что дальше — не сослать,
а то, что мы одной бродячей крови —
так не со зла.

Мело во все пределы по полгода,
бросались тени замертво на снег —
ты глянь, какая выдалась погода
там, где нас нет.

Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов,
где секундная стрелка годами стоит, как влитая,
и короткая память не стоит напрасных трудов,
и хрипят самолеты, с саднящего поля взлетая.
У остывшей земли на краю без причины не стой —
прибирает зима в ледовитом своем фетишизме
выживающих чудом в местах отдаленных
не столь.
Что ты знаешь о жизни?..

Родом из отмороженных окон — куда нам таким?..
И тебе не понять,
постояльцу нарядных бульваров,
отчего так бледны одолевшие брод седоки
и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров.

Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка,
где случайным словам
в изувеченном ветром конверте
до последнего верят и крестятся исподтишка —
что ты знаешь о смерти

искрометных свечей, позабытых у пыльных икон,
где Господь раздает векселя в неизвестной валюте
и все так же один — налегке по реке босиком
отправляется в люди.

мама, только не плачь. ржавеющая трава,
огибая сугробы, дотянется до весны —
бельевые веревки чужие полощут сны,
уставая смешные птичьи качать права
выходящих под купол палевый из окна,
оставляющих свой намоленный теремок,
не умея летать…
вот же Бог — помогал, чем мог,
и теперь посредине мира совсем одна
ты лежишь, подминая колющийся рассвет
под оранжевым солнцем.

впечатанных в зябкий наст,
даже если заметит, никто не признает нас,
на холодной земле не помнящих о родстве.
привыкающих жить — взаправду ли, вопреки
то фантомным царапинам сломанного крыла,
то настырной надежде, что чудом не умерла
чудо-рыбиной, на спор брошенной у реки,
поворачивать воду вспять и, к семи ветрам
прижимаясь спиной занемевшей, —
дыши, дыши!.. —
все тянуть из глубин безголосой своей души
песню детства, в которой мамы не моют рам.

Озимые, мой друг, взойдут куда позднее,
трухлявый горизонт прогнется, как доска,
захочется сказать чего-нибудь позлее,
когда замкнет свой круг голодная тоска
последних,
кто, резвясь, свистел по-хулигански
горящим на ветру и тонущим в ночи,
глотающим огонь в растерянном Луганске,
уставшим от погонь — но лучше промолчи.

Пусть сами изойдут на ужас всем составом —
хрустящая трава, зловещий фосфор звезд,
осенний холод всех расставит по заставам,
отрихтовав стволы, ответит на вопрос
уж быть или не быть теперь дороге к храму,
кто прав был, кто никак, и кто у нас палач,
и где все те слова, приравненные к хламу.
А ты молчи, молись, а не умеешь — плачь
о брошенных в золу за скорлупою ставень
под адский хохоток придворного трепла,
о прошенных к столу, которых Бог оставил
в разбомбленных домах, не держащих тепла.

Чуть позже разберут — засады и завалы
и станут окликать все души, что без тел,
потерянно бредут в закат густой и алый.
И он вернется, Бог — за теми, кто свистел.

Не сметь оглянуться. Предательски желтым
штрихует внезапно ржавеющий август
пустые дороги, которыми шел ты,
где солнце и ветер, и шелест дубрав густ.

Мечтать, но не верить в заветное завтра —
теперь уж на той стороне ойкумены,
где первое слово баюкает Автор,
где, все еще живы, себе на уме мы

Рискнули проснуться с косыми лучами,
махали руками последнему стерху —
ах, как мы в хрустальное небо стучали!..
Кто снизу, кто сверху.

В ответ — только эха бескрайние мили:
мол, вон покатилась звезда на тавро вам.
Не плачь, моя радость, о тающем мире —
он весь оцифрован.

Потерянный пиксель, птенец оригами,
хрустящие крылья с годами как ветошь,
остывшую землю босыми ногами
все вертишь и вертишь.

Воздух пропитан истомой, дождем и хвоей.
Значит ли это, что следует возвращаться?..
Руки, сомкнувшись, печаль увеличат вдвое,
То же — для счастья.

Веки, смыкаясь, делают свет кромешным,
но позволяют видеть такие дали,
где наяву уже никогда, конечно,
сколько бы денег в воду мы ни кидали.

Круг замыкая, шествует наша осень,
вновь начиная падкой листвы мытарства —
сон золотой бескрайних берез и сосен,
время сырой земли, слюдяное царство.

Слышишь, как изнутри бьются наши люди,
замкнутые в пространство сосновых комнат?..
Бог сам не знает, что с нами дальше будет
То же и с теми, что нас берегут и помнят.

Бесстрастные лица, соленая кожа,
весна наша очень на осень похожа —
не зная целительной тьмы сеновала,
молились на лето. Зима ревновала,

уже в сентябре вдоль троллейбусных линий
швыряя, как бисер, свой колотый иней.
Но сызмальства сплин нам вводили подкожно,
мы — дети асфальта, нам многое можно.

На нашей земле не найти отпечатков.
Зависшие в паузах, узах и чатах,
гурьбой стережем всеми силами терем,
панельный эдем — берегись, отметелим,
закружим, завьюжим, посмотришь двояко.
Мы дети асфальта, здесь каждый — вояка.
Здесь каждый — прохожий, была бы идея,
да день непогожий. Рядами редея,

печатаем шаг свой — кто кровью, кто мелом,
строй гибких теней на ветру очумелом,
но мы не умрем, если не подытожим:
мы — дети асфальта. Мы многое можем.

Мы вышли из города, полного смутной печали
и ясных надежд,
застревающих в божьем горниле,
но мы говорили слова и за них отвечали,
и ветер, качающий землю, с ладоней кормили.

На стыке веков солнце вечно стояло в зените,
дымящийся купол полжизни держать тяжелее.
А помнишь, как верили — хоть на бегу осените,
и счастливы станем, совсем ни о чем не жалея.

Но ангел-хранитель то занят, то выше таксует,
а наших, как жемчуг, таскает небесный ныряльщик.
Привычка грешить так всерьез, а молиться так всуе
любую судьбу превращает в пустой черный ящик.

Не плачь же со мною про эту бесхозную пустошь,
где редкая радость — букет из подножных колючек.
Мы пленные дети — случайно на волю отпустишь,
бесстрашно теряем от города новенький ключик.

Она говорит: я выращу для него лес.
А он говорит: зачем тебе этот волк?..
Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть,
ему не чета. Он никак не возьмет в толк,
что сослепу просто в сказку чужую влез.

Смотри, говорит: вон я-то — совсем ручной,
а этот рычит недобро, как взвоет — жесть.
И что с него проку? И жемчуг его — речной,
и в доме — опасность, слезы и волчья шерсть.

Она говорит: но росшие взаперти —
мне жалость и грусть, как пленные шурави.
И кто мне, такой, придумывать запретит
то небо, в котором — чайки. И журавли…

А он говорит: но волк-то совсем не в масть,
он хищник, не знавший сказочных берегов,
и что будешь делать, когда он откроет пасть,
ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него?

Она говорит: а я стану его любить,
взъерошенным — что ни слово, то поперек,
больным и усталым, и старым, и злым, любым.
А он говорит: а волк твой — тебя берег?..

Как в "верю — не верю" играют на интерес,
ничейная жизнь трепещет, как чистый лист.
Но сколько осилишь ведь,
столько и пишешь пьес,
ищи свою сказку, их всяких здесь — завались.
А волк все глядит и глядит в свой далекий лес.

Он умирал так долго, что привык
не оставлять следов на чистом поле,
где тысячи прикормленных кривых
его к последней вывозили боли.

Но не корил. Курил, смотрел в окно,
где родина, содравшая колени,
ползла на свет, а с нею заодно
пропала пара лишних поколений.

Какой надеждой жить он продолжал,
не знающий, где храм, а где больница?
Твердил, что все пройдет и просто жар,
но было видно, что спросить — боится.

Давно не запирался на засов, не верил,
не просил, не ждал ответа,
всю ночь искал созвездье гончих псов.
Глаза слезились — видимо, от ветра.

А утром с нечитабельной канвой —
лишь голубей голодных оголтелость
да облаков торжественный конвой,
а он ждал солнца, так ему хотелось.

И, бледных домочадцев веселя,
смеялся, что пора варганить ящик —
пусть только чуть согреется земля,
а то так жалко зябнущих скорбящих.

Зажмуришься от пляшущих лучей —
совсем другое дело, чем от страха,
и вдруг поймешь,
что, если стал — ничей,
кому нужна последняя рубаха?

если завтра война — станет в тысячу раз холодней,
не бросай меня, тень, зажигающей свечи на льду...
для чего мне считать, сколько без вести кануло дней,
если рядом с собой в день последний тебя не найду.

если завтра в окоп, так смотри же сегодня, смотри,
как остывшие крылья поспешно мутируют в горб,
как безжалостный град выжигает сердца изнутри
и сжимается нежность своих, умножающих скорбь.

и, пока не настала пора им тебя хоронить,
а шаманящим свыше под хвост не попала вожжа —
научи их не помнить оттенков горящей брони,
обнимай что есть мочи, люби их, встречай, провожай.

ври взахлеб, что полки поведет не хмельной генерал,
бесстрашный герой и не всех принесут на щитах —
видит бог, что походную песню не ты выбирал
и не знаешь количества нот на последних счетах.

если завтра война —
а ведь всех нас, как пить дать, сольют,
в свете споротых звезд будет трудно подняться со льда.
если ты обречен на почетный прощальный салют...
поднимайся, солдат.