Таня тяжело поставила две огромные сумки и рухнула рядом, уронив на одну из них голову в теплом пуховом платке. Несколько минут она лежала, не шевелясь, неотрывно глядя в небо, чувствуя, как пульсирует кровь в затекших от тяжести ладонях, и, будто по грани яви и сна, скользят, путаются, цепляются одна за другую мысли.
Невысокий пологий берег реки был покрыт нетронутым снегом, и только узкая прямая тропка темнела, указывая путь к деревне.
Речка лежала в ложбинке. Противоположный берег был крутым, заросшим густыми кустами, в которые упиралась, пройдя через реку, заледенелая тропка.
Речка в этом месте была мелкой, весной она разливалась, и пройти ее вброд было тяжело. Летом воды было не выше колена, и все жители этого конца деревни, чтобы сократить путь, приезжая из города, выходили не на автобусной остановке, а дальше, как раз напротив брода.
Дорога тянулась вдоль правого берега реки, а деревня — вдоль левого.
Разувшись, задрав штанины или юбки, деревенские выходили на другой берег босыми и бодрыми. Плавное течение за считанные минуты снимало усталость, обретенную в городской суете. Обувь на мокрые ноги уже до самого дома не надевали, и выходило так, что дом начинался с самого берега.
На дворе был март. Солнце припекало по-весеннему, и толстый слой снега под напором теплых лучей оседал, начинал подтаивать. Резвый, несердитый ветерок вместе с легким морозцем как мог поддерживал белые пуховые перины, закрепляя поверхность жесткой блестящей корочкой наста. Но корочка эта, вся состоящая из хрустальных прозрачных бисеринок, сияла на солнце миллиардами огоньков и тем еще больше раззадоривала солнечные лучи. Они становились острее, тоньше, жгучей и пронизывали насквозь сверкающую парчу полей и пригорков, добирались до беззащитных, легких снежинок, и те безропотно превращались в воду и ускользали в просыпающуюся землю.
— Милые мои! — раздалось вдруг с того берега. — Тетя Таня приехала!
Таня подняла голову и увидела радостно улыбающуюся Ленку.
Пухлые руки Ленки были прижаты к розовым полным щекам. Пышная, неделями нечесаная коса, как соломенный жгут, тяжело свисала с круглого плеча.
Таня ласково улыбнулась в ответ. Ленка была редкой гостьей в деревне.
— А вас завтра ждут! — всплеснула руками, что-то вспомнив, Ленка.
— Дядя Лева пьяный лежит который день. Коровушка плачет слезами горькими. Ай-ай! Курочки вздыхают, поросятки тоскуют, не пьют, не едят! — запричитала она, горестно покачивая головой.
Таня вскочила на ноги и, ухватившись за сумки, рванула их с земли. Усталые сумки охнули, и на одной из них оторвалась ручка. Таня оставила эту сумку на месте, а с другой поспешила по тропке к реке.
— Стойте, стойте! — закричала заполошно Ленка и, скинув грубые мужские боты, побежала ей навстречу босиком, оставляя в снегу глубокие вмятины от красных крепких пяток. Вмятины тут же темнели и заполнялись водой.
— Провалитесь, тетя Таня, — засмеялась громко Ленка, остановившись посреди речушки. — Весна, тетя Таня!
Она вскинула обе руки вверх, задрала голову и, улыбаясь, впилась голубыми, широко расставленными глазами прямо в солнце.
Таня тоже попыталась взглянуть на солнце, но глаза ее тут же наполнились слезами, и она, опустив голову, потерла их свободной рукой.
Когда она снова глянула на Ленку, та продолжала разглядывать солнце, чертила в воздухе пальцами какие-то знаки и фигуры. Потом, будто опомнившись, Ленка хлопнула в ладоши, подпрыгнула и пошла плясать вприсядку, тяжело, но ловко владея своим крупным, крепким телом.
— Вот те на, вот те на! Вот не на, весна-красна! — пела Ленка, приседая и выставляя в стороны то правую, то левую красную ногу. Черный подол длинной широкой юбки побелел от прилипшего к нему снега, вязаная кофта распахнулась, обнажив упругие большие груди с темными розовыми сосками, меж которых темнел медный крест.
Таня осуждающе покачала головой и, засмеявшись, двинулась навстречу Ленке. В это мгновение лед под Ленкой треснул, и она с воплем провалилась в образовавшуюся прорубь.
В первое мгновение Таня оторопело остановилась, но тут же, бросив сумку, поспешила на помощь.
— Доплясалась, плясунья? Стой, не двигайся!
Ленка обиженно глядела по сторонам, стоя по пояс в воде, и дрожала.
— Холодно! — пожаловалась она Тане. — Я так не хочу…
Лицо ее загорелось, стало пунцовым.
— Мне так не нравится, — капризным голосом сказала она, взяла в руки свою толстую косу и, прижав ее к глазам, горько заплакала.
Таня осторожно, стараясь не подходить совсем близко, протянула руку и, ухватив Ленку за кофту, стала тащить к себе.
— Вылезай, вылезай… Давай, горе ты мое…
Ленка, недоумевая, резко потянула кофту назад, боясь остаться голой. Ноги Тани скользнули по мокрой наледи, и она в ту же секунду оказалась в воде в обнимку с испуганной Ленкой.
Сначала Ленке стало смешно. Она фыркнула громко, как лошадь, потом хихикнула, откинула мокрую косу, как тяжелую мертвую змею, за спину, и крепко обняла Таню.
— Ой, здравствуй, тетя Таня! Здравствуй, мученица ты моя!
В спине у Тани что-то хрястнуло от сильных Ленкиных лапищ, и она обреченно и безразлично охнула.
— Не бойся! — сказала ей Ленка. — Что Бог послал, то не теряй.
Таня не стала спорить, Ленка была немного старше и сильней ее. Она завалила Таню на бок, подхватила в воде ее ноги и вывалила на лед, как большую рыбину. Потом вылезла сама, молча помогла Тане подняться, перенесла на другой берег обе сумки. Одну, у которой была оторвана ручка, взяла на руки, прижала к груди как большого спящего ребенка и, баюкая, покачивая, напевая что-то тихое, побрела впереди усталой Тани.

— Ну вы, девки, даете, — буркнул Лева вместо приветствия и поспешил в сени. Там загремел железом, уронил что-то с грохотом, грубо чертыхнулся и, вернувшись в дом, поставил посреди кухни старое оцинкованное корыто.
— Скидывайте все, — коротко приказал он. — Покуда сюда, а там как знаете.
Таня дрожащими руками стала расстегивать мокрое пальто с лисьим воротником, не отрывая пристального, изучающего взгляда от мужа.
— Ребята где? В школе? — спросила она сухо.
— В школе, где ж еще, — ответил Лева, наливая в электрический чайник воду из большого бака.
— Корова и поросята в порядке? — спросила Таня.
— В порядке, — сказал Лева, включая чайник в розетку, и, отворачиваясь от голой, шумно сопящей Ленки, бочком шмыгнул в сени.
— Ты далее-то не уходи, — крикнула ему вслед Таня. — Сумки нужно разбирать.
Ленка стояла перед зеркалом и медленно, как огромный корабль, разворачивалась то вправо, то влево крупными, гладкими боками. Тело ее матово светилось, а из зеркала смотрело на Таню Ленкино удивленное лицо.
— Глянь, тетя Таня, какая я! Милые мои! — прошептала Ленка, не оглядываясь.
Таня кивнула ей и улыбнулась. Ленка в зеркале тоже улыбнулась в ответ и кивнула.
— Красивая я, правда, тетя Таня?
Она отошла от зеркала на два шага, чтобы разглядеть себя до самых ног, постояла ровно, не шевелясь, а потом кончиками пальцев стала ощупывать свои плечи, грудь, живот, завороженно глядя в квадрат зеркала, будто ожидая, что от ее прикосновений там появится другое изображение. Старое зеркало, под наклоном висящее на стене, всегда было правдивым. Оно льстило, только если его долго не протирали до блеска смятой, шуршащей газетой.
Ленка в комнате и Ленка в зеркале были одинаковыми.
Таня быстро переодевалась за дверцей шкафа, стараясь не обращать внимания на свои синеватые от холода жилистые ноги и руки, похожие на лапки мертвых цыплят. Она отыскала в белье большой халат, оставленный приезжавшей на лето золовкой Ритой, и бросила его на диван.
— Ленушка, надень халат и лезь на печку, — сказала она притихшей Ленке.
Та не отреагировала, продолжая рассматривать себя в зеркале. Сгусток ее тела, властный, крепкий, казалось, обладал огромной силой, которая в любую секунду могла выплеснуться из него в неизвестном проявлении. То ли в добром, то ли в злом. В то же время тело это было до слез беззащитно в своей молочной белизне, шелковистом и атласном свечении. Казалось, любой может обидеть, нарушить эту красоту и беспомощную силу, это ровное светлое свечение кожи — даже легким прикосновением, даже одним грубым словом.
Таня, одевшись, подошла к Ленке, накинула ей на плечи халат и, ничего не говоря, полезла на печку.
Ленка, будто спохватившись, быстро оделась, застегнула пуговицы и полезла вслед за Таней, громко скрипнув старой шаткой лавкой.
— Тетя Таня, а ты мне привезла подарочек? — зашептала Ленка, тычась, как маленький телок, крупной головой Тане под мышку, а другой рукой по-детски обнимая за ее шею.
— Ох, ты меня задавишь, Ленушка! — засмеялась Таня и погладила густые, шелковистые, мокрые Ленкины волосы. — Будет тебе и подарочек, моя красавица. Ты, главное, отогрейся, не заболей.
— Милые мои! Да я не болею никогда! — похвасталась Ленка. — А ты подаришь такие теплые штаны на резинках, как у бабушки Лизы на веревке сохнут? Такие красивые штаны…Тетя Таня!
Ленка вдруг оживилась, заволновалась, подняла голову и, восторженно распахнув круглые глаза, стала торопливо, сбивчиво жаловаться Тане, что таких красивых штанов у нее никогда не было и не будет, что бабушка Лиза ни за что ей их с веревки не отдала, сказала, что мокрые и что Ленке будут малы.
— А ведь они бы высохли? — доверчиво заглядывая в глаза Тане, спросила Ленка. — На печке высохли бы?
Таня неопределенно пожала плечами, думая о своем, и Ленка, приняв этот жест как доказательство того, что красивых штанов ей не видать, развернулась спиной к Тане и громко, как ребенок, заревела в голос.
Таня испуганно охнула, закрыла на несколько секунд глаза, с ужасом прислушиваясь к Ленкиному плачу, потом молча слезла с печки и стала быстро надевать фуфайку, валенки и теплый платок.
— Куда ты, тетя Таня? — всхлипнула, выглядывая с печи, расстроенная Ленка.
— За штанами. Сейчас принесу. Ты только не плачь. Я скоро.
Она вышла на улицу и направилась к бабушке Лизе — своей школьной подруге, которая по годам тоже была моложе Ленки. Уж что-что, а желтые теплые китайские штаны с начесом, длинные, до самих колен, на резинках, которые они промеж собой называли мао-цзедунами — она у Лизки заберет — не уговором, так силой. Не хватало еще из-за штанов расстраивать до слез Ленку.
Таня мимоходом махнула рукой Леве, сейчас, мол, приду, и побежала по тающей тропке к Лизиному дому.
Если юродивая Ленка Сущевская навещала какую деревню — то это был добрый знак, но если Ленка Сущевская плакала в той деревне…

Она была не местной. Где она родилась и откуда появилась в этих глухих, далеких от крупных городов местах, — никто не знал. По всему судя, вышла какой-то ночью из поезда на безлюдной станции Сущево да там и прижилась. А может, и высадили ее с того поезда, а может, отстала от него, потому и прислушивалась всегда к громкому, неясному лаю вокзального радио, объявляющего о прибытии очередного состава, начинала суетиться и собираться в дорогу. Но потом налетал, как Змей Горыныч, на маленький перрон шумный огнедышащий поезд. Он пыхтел, гремел железом, будто переломанными крыльями, которые вынужден волочить за собой по земле, и Ленка в ужасе пряталась за грязным кирпичным зданием вокзального туалета, что сырел поодаль в зарослях кустов.
Она выглядывала из-за угла и долго смотрела вытаращенными глазами, как хрипел и задыхался от усталости железный гад, а вокзальные рабочие, будто подправляя выпавшие из зеленого тела гвозди, бьют змея по животу гулко и часто тяжелыми молотками.
Ленке казалось, что змей рассердится, и тогда прямое туловище начнет извиваться, и полетят в разные стороны люди, как чешуйки, ссыпавшиеся с его шкуры на время стоянки, и переломает это огромное тело все деревья вокруг вокзала и сам вокзал оно сметет, как песочный домик. Не достанет только до туалета, потому что тут находится голова змея, и вряд ли змей станет бить своим хвостом себя по голове.
Ленка в ужасе снова пряталась за туалетом. Но потом змей весело гудел. И Ленка, переполненная любопытством, снова выглядывала из-за угла. Крепко сжав губы и хитро прищурив глаза, она наблюдала, как отлетевшие от змеиной шкуры чешуйки-люди от громкого гудка, как от властного порыва ветра, срывались, взлетали с перрона и снова наполняли собой змеиное нутро. И Ленке казалось, что, может, потому змею и не взлететь, что он весь будто вывернутый наизнанку, что непослушные чешуйки щекочут изнутри его обреченное на бесконечное ползание тело, а гладким, блестящим мышцам неприятно и больно любое прикосновение, потому так сердится, так злится и взвизгивает, и скрипит этот сраженный, прирученный, искалеченный людьми Змей Горыныч.
Когда, лязгнув невидимыми переломанными крыльями, поезд, волоча их где-то под брюхом, медленно трогался в путь, Ленка выходила из своей засады и неуверенно приближалась к уползающему чудовищу. Когда последний вагон, набрав скорость, проскакивал мимо, глаза ее уже были полны слез. Она махала вслед поезду рукой, вытирала пыльной косой крупные слезы и ждала — не взлетит ли усталый Змей Горыныч в облачное небо?
Зеленая полоска медленно превращалась в едва движущуюся черточку, а потом и вовсе исчезала вдали за темнеющим лесом, и Ленка успокаивалась. Просветлев лицом, будто совершила важную работу или доброе дело, она собирала свои котомки и шла к вокзалу ожидать там следующий поезд. На вокзале ее никто не трогал, не гнал и не ругал.
В первые дни ее появления вокзальный милиционер Коля для порядка арестовал ее, но потом отпустил. Потом снова арестовал и снова отпустил. Потом попытался определить Ленку в районную больницу. И определил, но через три дня Ленка снова оказалась на вокзале. Тогда милиционер Коля договорился с начальником станции и билетными кассиршами, что, мол, пусть Ленка живет как хочет, все равно вокзал работает круглосуточно, и люди здесь бывают в основном добрые, и тепло здесь, даже теплее, чем в больнице, не говоря уж о лесопосадках, где ночевала Ленка, боясь, что ее снова отправят в больницу. После этого Ленка, опасавшаяся Колю и вообще всех милиционеров, сразу почувствовала перемену и за сутки Колиного дежурства чуть не довела его до рапорта об увольнении.
При встрече она, радостно улыбаясь, влюбленными, преданными глазами смотрела на него и протягивала то конфету, то пирожок. Что Бог послал, чем ее угостили люди, то она, как птица птенцу, и несла скорее милиционеру Коле.
Тот краснел, стесняясь, оглядывался по сторонам, отдавал Ленке честь и строго говорил: "Не положено!" Ленка ласково гладила его по руке и понимающе, сочувственно кивала. Коля, сделавшись пунцовым, горячим и потным, строго чеканя шаг, уходил от Ленки. Она, жалеючи, охала и прятала конфетки в красивых фантиках подальше в свои котомки, чтобы через час-другой, встретив Колю, снова попытаться угостить его.
Потом Коля стал с опаской обходить свой участок. Он вздрагивал и спешил укрыться в своей комнате, когда слышал радостное: "Милые мои! Дяденька Коленька идет!" Ленка, распахнув руки, бежала к нему навстречу, а он, проговаривая про себя скороговоркой все матерные слова, которые знал, бежал в свою каптерку и, хлопнув дверью, запирался там на ключ. В конце этих страшных суток старенькая кассирша тетя Тамара успокоила вконец расстроенного Колю:
— Вот ты пойди да и возьми у нее конфетку-то. Не развалишься.
— Она же потом не отстанет! — психовал Коля. Руки у него подрагивали от перенапряжения, светлая длинная челка мокрыми прядями прилипла к нахмуренному лбу.
— Коленьк, она не отстанет, пока не угостит. Отблагодарить тебя хочет за твое добро, — объяснила тетя Тамара.
— Какое добро-то? — конфузился Коля.
— Ей-то виднее. Они, такие люди, то видят, что нам с тобой не увидать. Не думай, что просто так угощает тебя. Не ей это нужно, а тебе. Знают они, такие люди, что кому нужно. А ты радуйся, что тебя выбрала.
— Я и конфеты-то в жизни не любил. Не привыкший я к конфетам, — бубнил Коля и, как на сцену перед огромным зрительным залом, все-таки пошел сдаваться юродивой Ленке.
Ленка с благодарностью приняла Колину благосклонность и больше уже не бегала за ним с угощениями, а только изредка смущенно издалека улыбалась, не мешая милиционеру выполнять важную работу.
Прожив на станции Сущево холодную зиму и обретя фамилию Сущевская, Ленка отправилась бродить по деревням. Судя по всему, и на других станциях и полустанках огромной страны она ранее бывала и путешествовала уже давно. А вот сколько — никто не знал, а сама она никогда никому ничего ни о чем не сказывала. Прошлое Ленкино было неизвестно.

— Милые мои, — со смехом воскликнула Таня на Ленкин манер, произнеся вместо "ы" — звук "и" так, что получалось мягкое, певучее "милиимаи". Она всплеснула свободной рукой и остановилась перед Левой, прижимая к груди желтые дамские панталоны на резинках.
— Чего это ты дурь всякую по деревне таскаешь? — строго спросил Лева и осуждающе посмотрел на желтые штаны.
— Трезвый! — язвительно, не обращая внимания на замечание мужа, сказала Таня.
— А я и не пил тут без тебя, — признался Лева, не глядя в глаза жены. — Спроси у ребят. В рот не брал!
— Ага. Только нюхал, — покладисто согласилась Таня, буравя его взглядом. — Сознавайся, а то всех расспрошу! — пригрозила она.
— Да честно говорю тебе, полный порядок был! Спрашивай кого хочешь. Иди сама проверь. Везде порядок!
Лева досадливо помотал головой, будто стряхивая с волос тяжелый, выводящий на чистую воду Танин взгляд, замялся и стеснительно крякнул.
— А ну, посмотри мне в глаза! — скомандовала Таня. — Прямо смотри!
— Ну, на…
Лева уставился в Танины зрачки и несколько секунд старательно таращился. Потом глаза его замигали, губы дрогнули, и улыбка, не сумев удержаться, выскользнула, засияла на лице. Из уголков глаз лучиками побежали морщинки, и Таня, не выдержав, тоже прыснула.
— Вот наглец! — почти восхищенно прошептала она. — Улыбается, а глаза бегают! Врешь ведь!
— Где бегают? — возмутился Лева. — Вот, стоят на месте. Гляди!
Он снова напряженно уставился на Таню и снова улыбка, настойчивая и неудержимая, вывернулась и завладела Левиным лицом. Оба засмеялись, и Таня, обреченно махнув рукой, пошла к дому, тщательно пряча где-то глубоко в себе теплую мысль о том, что Лева по ней соскучился, и забыв уже про Ленкино сообщение о плачущих курах и поросятах.
Дома она тихо положила рядом со сладко спящей Ленкой отвоеванные панталоны и накрыла Ленку легким байковым одеялом.
Лиза, выслушав Таню, насчет штанов ничего не сказала, просто села за свое вязание и продолжила работу. Таня тоже тихо пристроилась рядом, и несколько минут слышно было только, как глухо щелкают одна по другой две тонкие алюминиевые спицы. Потом Лиза, поджав губы, отложила вязание в сторону, сняла очки, молча подошла к шкафу и вытащила злополучные штаны, укоряя себя за то, что додумалась вывесить их сушить на веревку возле дома. Она положила штаны рядом с Таней и, снова надев очки, молча принялась за вязание.
— Я Рите напишу, она летом привезет еще лучше. В отпуск приедет и привезет, — успокоила ее Таня.
— Все б добрые люди летом в штанах с начесом ходили, — проворчала Лиза, досадливо отыскивая в вязании спущенную со спицы петлю. — Да где она тут? Не ладится ничего…
— Тогда к следующей зиме… — сказала Таня и поднялась, собираясь уходить.
— А нынче как буду ходить? — строго глянула на нее поверх очков подруга.
— Во-первых, уже весна, а во-вторых, невелика потеря.
Таня сердито свернула штаны и, сунув их под мышку, вышла из Лизиного дома. Она знала, что завтра Лиза уже забудет и про штаны, и про несостоявшуюся ссору.
Хотя про штаны-то она навряд ли забудет — видно было, что нравились Лизе штаны эти, но тут уж ничего не поделаешь — нужно было как-то успокоить Ленку.

Всех женщин, у которых были дети, Ленка звала тетями, будь они даже младше ее самой.
Сколько Ленке лет — она не знала и кому сообщала, что пять, кому — что семьдесят, а кому и о тысячах поведывала, выговаривая медленно, нараспев, глядя куда-то далеко-далеко сквозь стены, сквозь небо и сквозь времена: "Ты-стя-я… ты-стя-я… И не одна — а-а… Милии мои-и!
При этом глаза ее темнели, черные точки зрачков разрастались, поглощая сочную, густую синь, и только тонкая окаемочка вокруг потаенной, непроглядной темноты не давала поглотить окончательно живой, радостный цвет.
Все начинали смеяться, объяснять Ленке, что тысяча — это очень много и столько не живет ни одно живое существо. Тем более человек.
Ленкин взгляд медленно возвращался откуда-то из неба, проходил назад сквозь стены дома… Ленка хлопала длинными светлыми ресницами и беспомощно смотрела на смеющихся. Зрачки ее сужались до почти невидимой точки, глаза светлели от этого и становились пронзительными, проникающими в самую душу, и строгими, будто темный цвет был намного теплее синего. Ленкин изменившийся взгляд холодил все вокруг. Теплый, незлобливый смех тут же остывал и прекращался.
— Как же не живут? — шептала Ленка. — А куда ж они деваются?
— В могилки ложатся и лежат там, — объясняли Ленке.
— Это я знаю, — кивала Ленка. — А после могилок?
— Да так и лежат-полеживают в могилках-то своих…
Ленкино дыхание становилось напряженным, тяжелым. Она медленно оттопыривала нижнюю губу, хмурила гладкий лоб и, собираясь плакать, по-детски капризно выкрикивала:
— Вы ничего не знаете! Все не так, не так! А мне тыстя лет! Тыстя! И не одна-а-а-а.
Она хватала конец тяжелой косы, прижимала ее к глазам и начинала громко, безутешно рыдать, подвывая и приговаривая, что ей-то, мол, все известно, только никак не рассказать — нету слов. Она плакала еще громче, сердясь уже на саму себя, начинала тягать волосы, бить себя кулаком в лоб, не жалея ни кулака, ни лба, словно стараясь заставить себя что-то вспомнить или, отчаявшись, найти нужные слова, разрушить другие — напрасные и неправдивые.
Все начинали утешать Ленку, страшно боясь ее плача не оттого, что он был громкий, басовитый, протяжный и будоражил где-то на самом дне души таящуюся тревогу, отчего замутненная, вязкая, горячая, она поднималась к самому горлу и начинала душить неясными, темными предчувствиями.
Не оттого, что вой Ленкин — грубый, монотонный, не похожий ни на людской, ни на звериный, как невидимое излучение пронизывал одежду, кожу и пробирался внутрь со всех сторон, целясь в сердце, скапливаясь в нем, от чего оно начинало гореть жгучей болью, и хотелось ухватиться за грудь, прижать к ямке под горлом ладонь — помочь себе как-то совладать с выжигающими все изнутри лучами.
Плач Ленкин был страшен тем, что в какое-то мгновение — всякому в свое — жалостный, глубинный, утробный гул что-то вдруг напоминал. Незнакомое и непонятное становилось родным и объяснимым. Далекое, навсегда забытое, возвращалось из холодного мертвого омута беспамятства, начинало дышать горячо и властно. И что-то просыпалось в каждом от этого жаркого дыхания, отогревалось, собираясь пустить корни и дать ростки…
Но никто никогда не мог себе объяснить, что же это? Невозможно было нарисовать картину или подобрать слова и описать зыбкий, неуверенный переход за грань того, что живет не в твоем сознании, а только в твоей крови. И поэтому каждый трусливо оборонялся от познания себя чувством страха.

— Мили мои-и! Подружка Ксюшка пришла! — сонно, умиротворенно улыбалась, прижавшись щекой к стене, Ленка.
Она сидела на печке в новых огромных желтых штанах, которые гладко, напряженно обтягивали ее тело, и в своей теплой вязаной кофте с крупными частыми деревянными пуговицами. Кофта была мокрой, и Ленка изредка поеживалась, не переставая улыбаться и не понимая, почему поеживается.
— Ксюшка, гляди, какие у меня новые штаны на резинках! — похвасталась Ленка.
Ксюша, младшая Танина дочь-первоклашка, прихлебывая из тарелки щи со сметаной, подозрительно молчаливо косилась то на Ленку — направо, то за окно — налево и ничего не отвечала.
— Ну, Ксюшка, — заканючила Ленка. — Ну, погляди, какие у меня штаны!
Ксюша сморщила маленький курносый носик, на котором уже стали проклевываться первые весенние веснушки, пристально посмотрела на желтые штаны, прожевала тщательно хлеб и сказала:
— Фу.
— Почему "фу"? — оторопела Ленка.
— Потому что фу, — важно сказала Ксюша. — Где ты их взяла? Пойди, отдай обратно.
Ленка, свесив с печи крепкие, как два столба ноги, разглядывала и ощупывала свою обнову.
— А, я знаю! — воскликнула она. — Ты тоже такие хочешь! У тебя таких нет! Желтенькие, мяконькие…
— Ты зачем мою куклу утащила? — строго спросила Ксюша, убирая пустую тарелку и наливая из крынки молоко в прозрачный граненый стакан.
Ленка, будто не слыша вопроса, завалилась на бок, подобрала под себя ноги и, подсунув под голову подушку, закрыла глаза.
— Слезай с печки, я щи тебе наливаю, — велела Ксюша, гремя посудой.
— Не, — мыкнула Ленка.
— Слезай, говорю, — повысила голос Ксюша. — А я там куклу искать буду. Небось, на печке кукла-то?
— А где ж еще? — призналась Ленка, не открывая глаза.
— Ну, тогда ладно, — облегченно вздохнула Ксюша. — Тогда играй.
Ленка расплылась в улыбке и перевернулась на другой бок, зашуршав в глубине печки какими-то бумагами и тряпками.
— А у Сереги кораблики не брала? И самолетов нету… — Ксюша разбирала портфель, собираясь приняться за уроки. — Гляди, они самодельные. Разломаешь, так он потом так разозлится, что всем достанется. Брала?
— Брала, — буркнула Ленка и зашуршала.
— Отдай, — посоветовала Ксюша, подойдя к печке, и протянула ладошку. — Пока его нету, поставим на место эти самолетики и кораблики, а в куклу мою можешь играть.
— Не дам, — отрезала Ленка, не поворачивая головы. — Я уже один сломала.
— Ах! — всплеснула руками Ксюша. — Разве можно?! Он же сам их делает, старается. Как тебе не стыдно, Ленушка!
— Стыдно.
Ленка неловко, тяжело, как медведь, перевернувшись на другой бок, протянула Ксюше деревянный самолетик c отломанным крылом.
Ксюша взяла, потом молча забралась на печку, по-хозяйски отобрала остальные Серегины модельки и, с тоской поглядев на свою потрепанную куклу, спрыгнула на пол.
Виновато вздыхая, Ленка тоже слезла с печки и подошла к столу, где в большой глубокой железной миске дымились наваристые щи.
Ленка взяла деревянную ложку молча, повертела ее в руках и положила на стол.
— Не капризничай! — строго сказала Ксюша, сидя за столом спиной к Ленке.
— Не буду, — ответила Ленка. Она достала из-под стола свои котомки и принялась в них рыться. Через несколько минут на письменном столе, где делали уроки Серега и Ксюша, рядом со сломанным самолетиком лежала кучка конфет и печенья, которую Ксюша по-честному поделила на две части.
Ленка ела подостывшие щи, поглядывая в окно и ждала Серегу.

— Как там сестрицы мои? — спросил Таню Лева, вытирая рукавом крупные капли пота на лбу, опираясь на длинные вилы.
— А что сестрицы? Живут как люди, не то, что мы.
Таня в глубине хлева кормила корову хлебом.
— Уже надо ее караулить, Лев, — задумчиво сказала она, проведя рукой по выпуклому, мерцающему в робком свете боку коровы. — Видать по всему, раньше она отелится.
— Все вовремя, а она раньше, — недовольно сказал Лева. — Зачем ей спешить?
— Спешить некуда, — согласилась Таня. — Но ты глянь вот, глянь.
Корова медленно повернула голову и покосилась на свой бок. Она хлопнула длинными прямыми ресницами, не переставая жевать жвачку, и тяжело, печально вздохнув, отвернулась.
— А чего это ты, Тань, говоришь, что мы не как люди живем? — спросил Лева. — Я вот наоборот думаю, что в городе живут не по-людски.
— Не по-людски… — передразнила Таня мужа и направилась к двери. — Я за сеном пошла.
Лева поставил вилы в угол и двинулся следом.
— Что ж у них, Тань, хорошего-то в городской жизни, а? Вода горячая?
— И холодная, — вздохнула Таня, не оглядываясь.
— И батареи на стенках?
Таня не ответила и, подойдя к двери сеновала, молча сняла ржавый замок, который никогда не закрывался на ключ, а висел для строгого вида.
— Ну, что молчишь? — не унимался Лева. — Неужто все счастье в воде да в тепле, Тань? Счастье-то в другом, Тань. В другом! — многозначительно произнес Лева и, легко, радостно вздохнув, посмотрел в сторону реки, где в сумерках темнели прибрежные заросли кустов, и на них, как на перине, лежали синие, фиолетовые и сиреневые от последних отсветов ушедшего солнца облака.
— Лева, — поучительно, как старшая, сказала Таня, — ты ничего не понимаешь в женском счастье.
Лева удивленно посмотрел на нее.
— Чего? — переспросил он.
— Ты и в мужском ничего не понимаешь, — вздохнула Таня и пошла в сенник.
Лева растерянно шагнул за ней.
— Ишь ты! — прошептал он. — Три дня в городе погостила, уже стала в мужском счастье разбираться… Вот это дела!
Таня стала молча пихать в огромную корзину охапки спелого, мягкого сена. Сено шуршало, шелестело в ее руках, будто каждый сухой цветок шепотом благодарил ее за то, что он наконец-то пригодился.
— Видали? — заводился Лева. — Какая городская барыня к нам приехала. Женского счастья навидавши-наслыхавши! Видали?
— Видали, — буркнула Таня, не поворачиваясь к нему.
— Это-то ладно, что женского, — Лева нервно захлопал себя по карманам в поисках папирос. — Она еще и мужское понимать стала! Видали?!
— Видали, видали, — успокоила его Таня и, напихав полную корзинку сена, пошла в темноте к мужу.
— Ты чего завелся? А?
Она притронулась к его лбу мягкой, сухой, пахнущей сеном ладонью:
— Нет температуры?
В голосе Тани слышалась улыбка.
— Ты кого хочешь заведешь, — пожаловался Лева, поначалу дернув головой, но потом подставляя лоб к Таниной ладони.
— Нету у тебя совести никакой. И не было никогда, — обиженно заключил он, неловко потоптался на месте, потом резко схватил Таню в охапку и что есть силы прижал к груди.
— Ты чего?! — возмущенно прошептала Таня. — Пусти, корова не кормлена.
— Угу, не кормлена, — согласился Лева, медленно ведя сопротивляющуюся Таню вглубь сеновала, где с лета была сложена мягкая, шелковистая отава.
— Сдурел, что ли, Лев? — отступая назад мелкими шагами, засмеялась Таня.
— Угу-у, — согласился Лева, развязывая Танин платок и расстегивая верхнюю пуговицу куртки.
— Вот удумал, — растерянно выдохнула она, прижимаясь щекой к его груди. — Какой-то легкомысленный…
Ее болоньевая легкая куртка скользнула по крутому берегу сена, прошелестела что-то озорное и смелое, хихикнула, словно от легкой щекотки. Она упала на сладко вздохнувшую отаву, будто с берега слетела в реку, и, свободно раскинув, как крылья, невесомые рукава, поплыла по этой невидимой, плавной реке в кромешной темноте и в обжигающей прохладе. Сильное течение то ускорялось, то затихало, и таинственные заводи вновь превращались в могучий поток, а за всяким плавным округлым поворотом той реки возникал завораживающий, затягивающий в бездну водоворот, и, выплывая из всякого водоворота, течение все стремительней и нетерпимей рвалось к могучему, непреодолимому обрыву-водопаду.

— Сынок мой пришел, — пропела, расплываясь в счастливой улыбке Ленка. — Милии мои! Ангелок прилетел небесный…
— Никакой я не сынок, — недовольно сказал раскрасневшийся от бега Серега, снимая мокрые ботинки у порога.
— Красавец…
Ленка, умиленно сложив руки на груди, ласково наблюдала, как Серега, шмыгая носом, скидывает сырую старую фуфайку и стягивает через голову непослушными красными руками влажный от пота свитер.
— А что ж без рукавичек-то? — всплеснула руками Ленка. — А рученьки-то замерзли у моего котка!
— Сама ты коток, — недовольно прошептал Серега. Ворот у свитера был узкий, и голова никак не пролезала.
Ксюша молча подошла к брату и, ухватившись за рукава, с силой потянула свитер. Серега не ожидал этой помощи и, не видя, кто его тянет, мотнул головой и чуть не упал.
— Иди ты! — разозлился он и махнул перед собой рукой. — Я сам!
— Во, бык! — пожала плечами Ксюша и отошла от брата.
— Он сам, — кивнула Ленка. — Не мешай.
— Подумаешь, — Ксюша снова пожала плечами и, гордо подняв носик, села за письменный стол.
Серега наконец справился со свитером, повесил его над печкой и подошел к рукомойнику мыться.
— Мама приехала? — спросил он строго Ленку и Ксюшу.
— А как же? Приехала, — сказала Ленка, присаживаясь на диван.
— Есть хочу, — сказал Серега сестре.
— Ешь, — сказала Ксюша и, встав из-за стола, подошла к печке. — То кричит на меня, а как есть, так наливай ему.
Она налила из чугунка остывших щей.
— Холодные, — предупредила она, поднеся тарелку к столу. — Ждал бы ужина.
— Не могу, — признался Серега и, схватив ложку, стал быстро, жадно есть щи.
— Хоть бы не чавкал, — назидательно сказала Ксюша, снова садясь за уроки.
— Ты мне стол освобождай, не рассиживайся! — приказал Серега с набитым ртом.
— Я еще письменные не сделала, — ответила Ксюша и принялась прилежно писать.
— Клуша, — вздохнул Серега, уминая очередной кусок хлеба.
Ксюша напряженно промолчала и еще старательней засопела над тетрадкой.
Ленка, сидя на диване, неотрывно смотрела, как Серега ест. Глаза ее лучились от восхищения.
Розовые Серегины щеки еще больше раскраснелись от тепла и вкусной еды. Светлые вьющиеся волосы отросли за зиму, как у девчонки, и, наспех причесанные пятерней, послушными волнами золотились над высоким ровным лбом.
— Ой, какой красавец, — вздохнув, пролепетала Ленка. — Сынок мой…
— Отстань ты, — миролюбиво огрызнулся Серега и покосился на Ксюшу.
Ксюша хихикнула и заерзала на стуле. Ленка недовольно глянула на нее.
— Ты пиши, пиши, не смейся, — строго сказала она. — Сереженьке стол нужен.
Ксюша повела плечом и, ничего не ответив, стала быстро писать.

Вечером, после ужина, Таня раздавала питерские подарки.
Ленка сидела рядом с телевизором и, поглаживая рукой колени, обтянутые новой теплой юбкой, изредка канючила:
— Дядя Лева, выключи ты эту бандуру. Сереженьке моему мешает.
Серега, разбирая за столом подаренный матерью конструктор, досадливо мотал головой, но терпел.
— Смотри ты, как юбка тебе подошла! — отвечал ей Лева, делая звук телевизора потише. — Неужели это Рита, сестрица, теперь такого размера стала? — спросил он Таню, кивнув в сторону Ленки.
— Да нет, — улыбнулась Таня. — Это ее свекрови юбка. Нравится тебе, Ленушка? — спросила она Ленку.
Ленка, кивнув, снова погладила свои коленки и посмотрела выжидающе в сторону Сереги.
Серега после короткой, но яркой вспышки гнева, случившейся после того, как обнаружил сломанный свой самолет, Ленку вообще перестал замечать.
— Дядя Лева, выключи ты эту бандуру, — снова попросила Ленка, не отрывая взгляда от Серегиной спины. — Мешает учиться.
Серега нервно передернул плечами и, не выдержав, промычал недовольно:
— Ма-ам!
— Ну что мам? — встрепенулась Таня. — Не мамкай, занимайся своим делом.
Серега глянул через плечо на Ленку, и та, с жадностью поймав его взгляд, робко, виновато улыбнулась:
— Он сам сломался, самолетик-то…
Она подошла поближе к Сереге и, вытянув руку, наклонившись вперед, осторожно, нежно прикоснулась к Серегиным вихрам.
— Золотулька моя…
— Ма-а-м! — опять загудел Серега и, схватив ручку, начал что-то нервно писать в тетради.
Таня с Левой весело переглянулись и ничего не сказали.
— Умненький мой… Светлый мой ангел… надежда моя… — шептала Ленка, едва притрагиваясь к Серегиным волосам крупными, растопыренными, как каменные, пальцами.
— Храни тебя Боженька во веки веков, — неслышно, одними губами проговорила Ленка, но Серега расслышал и уже собрался сказать Ленке что-нибудь, но тут Ксюша, выглядывая с печки, хитро хихикнула:
— Ангела нашла! Ха! Он в школе нашей хуже всех! И в деревне нашей хуже всех!
Серега напряженно засопел, пробубнил себе что-то под нос, но связываться ни с кем не стал.
— Сиди ты на печи да молчи, — оборвала ее Ленка и погрозила пальцем. — Твое дело в куклы играть да щи подавать.
— А я лучше его учусь! — похвасталась Ксюша. — И поведение у меня примерное. Зато мне и подарки лучше. Ксюша повертела в руках тощую куклу Барби.
Ленка махнула рукой, будто Ксюша была пустым местом и снова попросила:
— Дядя Лева, выключи! Не нужно это ему.
Лева, досадливо крякнув, нажал на кнопку, и лица с экрана исчезли, будто растаяли, оставив после себя жирное грязно-серое мокрое пятно.
Довольная Ленка полезла на печку укладываться спать. Там она немного попрепиралась с Ксюшей, которая не хотела уступать ей место, устроив на печке уютный дом для своей новой модной куколки Барби.
— Убери ты эту крысу, — брезгливо пихала Ленка куклу в тощие пластмассовые ножки. — Противная какая крыса. Дохлая.
— Ты, Ленушка, ничего не понимаешь в куклах, — важно отвечала Ксюша, приглаживая невесомой, глазастой красавице пышные фиолетовые волосы. — Такой куклы ни у кого нет. Завтра в школе девчонки от зависти лопнут.
— Не хочу, не хочу, — ныла Ленка и внимательно смотрела на заморскую игрушку. — Боюсь я ее. Страшная она. Убери!
Она начала хныкать, и Таня тут же подскочила к печи:
— Дай сюда! Ксюша, дай куклу! Не плачь, Ленушка, только не плачь.

Ночь была тревожной.
Таня проснулась внезапно, будто кто-то сильный толкнул ее в бок. В первое мгновение ей показалось, что незнакомец отошел от кровати и притаился в темноте.
Таня прижалась к спящему Леве и прислушалась, вглядываясь в напряженную темноту.
Лева посапывал ровно и спокойно: видно, ему ничего не снилось или снилось что-то очень хорошее. От Ксюшиной кровати тоже не доносилось ни звука. Ксюша всегда спала крепко и просыпалась утром на том же боку, на котором вечером засыпала.
Таня улыбнулась и легко вздохнула. Дочку не нужно было проверять ночью, а вот Серега десять годков — сколько живет на свете — тревожит материнский сон.
Ночью он бормочет, ворочается, брыкается руками и ногами, будто воюет с кем во сне или играет в разные игры. Одеяло его, если Таня не поднимет и не укроет сынка, обычно ночует на полу. Порой на упавшем одеяле можно обнаружить и Серегу, и если Таня поднимет и уложит его снова на кровать, то утром из-под комом сгрудившегося ватного одеяла можно увидеть розовые Серегины пятки, мирно лежащие на подушке, крепко спеленованные запутанной смятой простыней. Золотая голова обычно пряталась под одеялом, но где-нибудь сбоку обязательно оставалась щелочка, из которой выглядывал Серегин нос в ярких конопушках.
Таня включила ночник, поднялась с кровати и подошла к сыну. На этот раз Серегина голова лежала на подушке, а пятки вместе со всем его худеньким, но крепким, литым телом были укрыты одеялом. Таня не удержалась, погладила сына по светлым вихрам и, вспомнив Ленку, прошептала с улыбкой:
— Милые мои, и правда красавец…
Тут же, подумав, что нехорошо любоваться спящим ребенком, перекрестилась сама и перекрестила Серегу:
— Спаси и сохрани, Боженька…
Серега внезапно открыл глаза, посмотрел невидящим глубинным, заплутавшим в пространствах взором на мать и возмущенно сказал:
— Самолеты и корабли! А не ломаные крылья!
— Чш-ш-ш — так, так, — прошептала Таня, тихонько отходя от него, чтобы не испугать.
— Потому что… Во!… Надо так… Армия! — громко сказал Серега и, закрыв глаза, продолжил что-то бормотать.
Но ничего уже было не разобрать, видно, сон снова погрузил в себя его мысли и слова.
Таня выключила ночник и собралась снова лечь спать, как вдруг услышала какой-то неясный звук. Она насторожилась. Вначале показалось, что это ветер гудит в проводах электролинии. Потом почудилось, что на реке тронулся лед, и огромные глыбы крошатся и ломаются на старой запруде под рев бурного потока, слабое эхо которого, растворяясь в широкой дали, превратилось в тягучий, муторный стон.
Таня вспомнила, что ледоходу еще рано. Если бы она не знала, что железнодорожная станция находится слишком далеко, то подумала, что из глуши лесов, прямо по соснам и елям мчится, подминая все на своем пути, вырвавшийся на волю поезд. Он кричит тревожно и радостно о своей свободе от тонкой стальной привязи рельсов, и тревожная радость ожидания в его голосе сменяется на тоскливый вой жалости к той долгой неволе, к разрушенной привязанности, к покинутым дням.
Этот тревожный стон о прошлом пронзали радостные, неожиданные нотки, будто впереди у невидимого поезда — необъятная светлая даль, долгая, счастливая дорога в будущее, где он будет парить, словно птица, никогда не знавшая о том, что у нее есть крылья, что небо над головой существует только для того, чтобы лететь. Лететь и чувствовать, как растет за спиной и становится огромной, беспредельной Вселенной покинутая маленькая земля.
Таня, осторожно ступая, прошла из спальни на кухню и остановилась в нерешительности у печки. Ленка Сущевская пела.
Слов было не разобрать, и поэтому Таня напряженно прислушалась: песня это или плач?
Ленка лежала в глубине печки, видно, повернувшись лицом к стенке, потому глухая, стиснутая с четырех сторон песня, выходя из Ленки, к ней же и возвращалась, чтобы раствориться и снова стать тишиной.
Таня на цыпочках вернулась в спальню, плотно, осторожно, стараясь не шуметь, прикрыла за собой дверь и легла, подсунув свои озябшие ступни под Левины горячие ноги.
Лева вздрогнул во сне, промычал что-то, посучил ногами и обнял Таню.
— Чш-ш-ш, — мягко, как Серегу, успокоила Леву Таня и закрыла глаза.
Сон долго не шел к ней. Тяжелый, бесконечный день хоть и превратился в ночь, но уходить не хотел. Одна за другой проплывали у Тани перед глазами прожитые минуты, будто пытаясь зацепиться в памяти, чтобы повториться потом наяву.
Из кухни доносилась тихая Ленкина песня. Обрывки мыслей в засыпающем сознании Тани вдруг стали повторять простой мотив. И когда сон стал мягко опутывать невесть откуда прилетавшие слова своими тонкими неуловимыми сетями, Тане слышалось и снилось, что все вокруг поет: и она поет, и стены поют, и ночь, и поезд, в котором она ехала до станции Сущево, и река, где искупалась нынче по Ленкиной милости, и сама Ленка, сидящая на печке в новой юбке, скрывающей желтые теплые панталоны, улыбается и поет. Сначала все поет, а потом плачет, стонет, вздыхает, затихает, превращается в тишину, только для того, чтобы набраться сил, вспомнить слова и снова запеть свою бесконечную песню.

Утром, когда дети еще спали, Лева и Таня вышли из дома и направились к хлеву. Легкий морозец уже пах весной, в светлом небе и рыхлом снеге зрел, набирая силу, розовый цвет восхода.
— Что это там висит, Тань? — спросил Лева, показывая рукой в сторону Лизиного дома. — На заборе рубаха какая-то.
Таня из любопытства направилась к дому подруги, а Лева остановился, наблюдая, как она, наклоняясь, будто собирая грибы, рассматривает в снегу чьи-то свежие следы, как потом снимает с забора большую, светящуюся в утренних сумерках тряпку, как идет назад, сворачивая ее на ходу.
— Ты зачем чужое берешь? — оторопел Лева.
— Не чужое, не свое, — растерянно сказала Таня, глядя на темную цепочку следов, ведущую к реке.
Она развернула в руках Ленкины новые панталоны и прижала к себе.
— Куда теперь их девать? Ни себе, ни людям. Лизе отнести?
— Тьфу ты, — сплюнул Лева, отвернувшись от штанов. — Иди, повесь назад на забор.
— Ушла Ленушка-то, — будто не слыша мужа, сказала Таня. — Песню спела и ушла. Одни следы и оставила.
Таня вздохнула и понесла штаны к Лизиному забору.
Когда она вернулась в дом, Серега собирал свой портфель.
Таня подошла к нему и молча положила на стол самолет с отломанным крылышком.
— Вот, на крыльце нашла. Видно, она приладить хотела, да не сумела, — сказала она сыну.
Серега растерянно взглянул на сломанный самолетик.
— Да я таких самолетов сотню смастерю! — воскликнул он. — Чего она, думает, мне жалко?!
Он отложил самолет в сторону, сердито защелкнул портфель и, понизив голос, обронил:
— Ушла, что ли?
— Ушла, — кивнула Таня.
— Ночью?
— Наверное.
— А придет?
Серега остро глянул на мать.
— Когда придет? — переспросил он.
— Может, когда и придет, — сказала Таня.
Она улыбнулась своим мыслям, погладила Серегу по волнистой челке, по круглой розовой щеке и вздохнула:
— Ангел ты наш светлый. С небушка прилетел… Сынок мой…
Серега недовольно мотнул головой и насупил брови.
— Ладно уж… Чего повторять-то за ней… Ладно, когда придет, подарю ей самолет. И макет корабля тоже… А вдруг не придет больше?
— Придет. Она нас любит.

Когда Леониду Петровичу Федорову, директору металлургического завода, позвонили из райотдела милиции и сообщили, что в его родном деревенском доме кто-то похозяйничал, он не расстроился. Брать там было нечего, ездил он туда редко, больше двух-трех дней не выдерживал, а супруга Илона старый дом не любила. Дочки жили за границей, и материнский дом фактом своего существования очень портил жизнь всей их семье.
— Сколько веревочке ни виться, а конец будет. Спалят и отмучаемся, — сказала Илона, и Леонид Петрович решил продать дом, чтобы не спалили.
Илона нашла покупателя, и как только следователь райотдела вызвал Федорова оформить бумаги и закрыть дело, Леонид Петрович оставил замам свое огромное предприятие и поехал продавать дом. Мог бы по доверенности, но что-то не пустило. Поехал сам.
Приехал поздно вечером, открыл скрипучую дверь, включил электрический самовар, затопил русскую печь. С дороги устал, забрался на верх еще холодной печи и, как был, в выходном костюме, сунулся в старые валенки и уснул.
Снилось ему что-то непонятное, липкое, страшное. Оно цеплялось за горло, мурашками бегало по телу и било по ногам. Федоров отчаянно сопротивлялся, что-то мычал, но никак не мог крикнуть и позвать на помощь. Пытался махать руками, но руки были неподвижными. Это жуткое без названия толкало его в бок, прокусывало кожу и просачивалось внутрь, растворялось в крови, устремляясь к сердцу.
Леонид Петрович резко открыл глаза. Непроглядная тьма вокруг навалилась и стала душить его. Он уперся ногами в стену, головой — в другую, поднял правую руку и нащупал крышку… гроба. Пошарил левой рукой. Там тоже была стена.
"Все…" — мелькнуло в его голове. Он дрогнул всем телом и замер в ледяном оцепенении. Волосы на затылке поднялись дыбом, пальцы скрючились, ухвативши ворот рубахи, тело выпрямилось, как кол, и жизнь остановилась.
Несколько секунд он уже ничего не чувствовал, потом вдруг услышал звук своего сотового телефона, колыхнулся так, будто в него попала бомба, обмяк, расплылся и тихонько завыл. Его тоненький голосок, жалобный и чужой, исходил не из горла, а откуда-то из висков и напоминал мелодию сотового телефона.
В ногах Федорова неожиданно кто-то зашевелился, закопошился. Федоров равнодушно воя, отодвинул ногу, и неизвестное животное прыгнуло ему на грудь, вцепилось когтями в кожу. Увидев кошачьи глаза, поняв, что он не в гробу, а дома на печке, Федоров потерял сознание.

"Приснится же такое!" — шептал Леонид Иванович, с трудом слезая с высокой печи. После печной духоты в избе показалось холодно. Мокрый, потный, Леонид Петрович снял галстук, мятый пиджак повесил на спинку стула и полез в шкаф найти что-нибудь переодеться.
Среди стопок с домоткаными вышитыми полотенцами и скатертями отыскал две новые неношеные маманины фланелевые кофты. Повертев их в руках, одобрительно кивнул. Одну положил про запас назад, а другую надел. Пригладил перед зеркалом топорщащуюся от вытачек на груди материю, сунул руки в большие накладные карманы, в которых маманя обычно носила спички, конфетки для ребят и прочую мелочь, и вдруг лицо его скривилось, он закрыл глаза рукой и долго так стоял у зеркала в цветастой мятой кофте — голубые незабудки по зеленому полю... Маманя любила незабудки. Он носил ей их с реки…
Когда в окно постучали, Леонид Петрович растапливал печь. Он подошел к окну, отдернул штору, протер рукой запотевшее изнутри стекло.
— Чего, Серега?
Сосед Серега, дрожа от утренней свежести, показывал что-то на пальцах, с отчаянием проводил рукой по горлу и изображал губами и глазами какую-то речь. За Серегиной спиной, понуро свесив голову на грудь, уперев руки в боки, согласно кивал дачник Ледков.
— Говори толком, что ты руками машешь? Слышу все, не в поезде сижу. Ну?
Серега призывно махнул головой, а потом рукой — иди, мол, сюда, на улицу.
— Печку топлю, заходите сами, не закрыто.
Леонид Петрович взял нож и стал чистить картошку. В окно снова постучали.
— Чего?! Дверей не нашли?
Дачник Ледков мрачно, исподлобья дырявил глазами Леонида Петровича.
— У тебя бензин есть? — деловито спросил Серега.
— Есть.
— Тогда заводи машину.
— Начинается! Я печку топлю.
— Не хочешь помочь человеку в беде?
— Водка кончилась?
— Корова не доена второй день. Гибнет животина. И, главное, что на привязи пасется, сама прийти не может.
— Где?
— Да тут близко. Женя говорит, что на горе, за деревней.
— Собака я, собака, забыл, — покаянно сказал дачник Ледков.
— Стихни, Жень. Поехали, Левонид.
— Сами дойдете, тут недалеко.
— Да дошли бы и без тебя, но я корову доить не умею, а ты умеешь. А у Жени вон — рука вывихнута, упал он.
— Умею доить, да… — кивнул Леонид Петрович.
— Бери ведро, поехали, Левонид. Надо корову выручать.

Август стоял прохладный, но не дождливый, однако дорога была плохой.
Выехав за деревню, Федоров вопросительно глянул на Серегу, который с интересом изучал дорогой сотовый телефон Леонида Петровича, взвизгивая в ответ на внезапные входящие звонки и вежливо подставляя телефон к уху Федорова для разговора.
— Женя, где корова? — спросил Леонид Петрович.
— На горе, — сказал дачник Ледков и вдруг громко, взахлеб заржал.
Федоров с опаской глянул через плечо, кивнул Сереге и вопросительно покрутил пальцем у виска.
— Нет?
Серега оглянулся и долго, изучающе смотрел на дачника.
— Женя, а чего ты ржешь? Может, на другой горе? Не на этой? Тут нету коровы, Женя.
— Плохо смотришь! Есть! — вдруг мрачным, густым басом произнес дачник Ледков. — Вылезайте, доить будем.
Леонид Петрович поежился, остановил машину и открыл дверцу. Лучше уж выйти, чем чувствовать за своей спиной Ледкова.
Дачник вырос перед ними, огромный, лохматый, злобный, будто из-под земли и гаркнул:
— Ты — к корове, ты — к козе!
Голос у него был глухой, густой, вязкий. Казалось даже, если он закричит на всю округу, то эхо не отзовется.
Федоров все же глянул на машину — нет ли там второго дачника Ледкова?
— К какой козе, Женя? — нерешительно переспросил Серега.
— Вперед, на мины! — прорычал дачник, махнув огромным штык-ножом над головой. Где он его прятал, откуда вытащил, ни Федоров, ни Серега, не поняли. Серега схватил Федорова за руку, и, гремя ведром, они рванули в сторону леса.
— Что делать-то, что делать? — поминутно оглядываясь на бегущего сзади дачника, выпучив глаза, шептал Серега, больно вцепившись отросшими ногтями в руку Федорова.
— Женюшка, не спеши, не повались! Успеем, подоим. Вон они стоят, коровки твои и козы… — кричал он дачнику Ледкову истошным голосом.
— Убью!!! — вопил дачник Ледков, гремя тяжелыми сапожищами.
Когда они добежали до редких молоденьких сосенок, лохматая голова дачника с озверевшими глазами еще долго мелькала среди деревьев. Обессилев, Серега и Леонид Петрович рухнули в яму под вывернутое с корнем огромное дерево. Долго не могли отдышаться.
— Он машину водит? — спросил Федоров.
— Водит, — тяжко дыша, кивнул Серега. — А ключ там?
— Там.
— Уедет. И телефон твой спортит, — прошептал Серега, трясущимися руками вытирая пот со лба.
— Ты хоть бы спросил у него, почему корова на горе пасется, — укоризненно сказал Федоров. — Что корове тут делать? Она ж в стадо ходит…
— Какое стадо? Нет уже теперь стада. Три коровы на деревню.
— Так у него есть корова-то?
— Нет, конечно.
— А зачем же ты мне сказал ехать?! Серега! Блин!
— Откуда я знал?! Может, его кто попросил подоить? Может, чужую? Может, пока я в запое был, он эту корову на гору привел! Откуда я знаю!
— О-о-о-о, — простонал Леонид Петрович, представив, как дачник Ледков едет на его машине по трассе и отвечает на звонки его заместителей.
— О-о-о! Вот тебе и о-о-о! А ты как думал? Я ж две недели отсутствовал.
— На хрен! Продать, и дело с концом. Все! Вот на этом как раз и точка! — сказал Леонид Петрович и полез из ямы.
Серега всю дорогу молчал, напряженно вглядываясь в мелькающие стволы деревьев — нет ли где случайно лохматой головы дачника Ледкова.
Только один раз он доверчиво сообщил другу детства Федорову, что ведь Ледков тоже пил с ним эти две недели.
Машины на месте не было.
Леонид Петрович вспомнил сразу свою супругу Илону. Вспомнил с каким-то тревожным трепетом, будто любимую женщину, и трепет этот не отпускал его душу до самой деревни.
Пошли к Серегиной Ольге.
— Ольга! Женя не проезжал на машине? — спросил Серега.
Ольга, посторонив Серегу и Федорова, степенно вошла в дом, неся в руках штук пять куриных яиц.
— Здравствуй, Леня! В отпуск приехал или так?
— Так.
— Плоховато куры несутся. Не знаю, что и делать.
— Витаминов не хватает, — сказал Федоров.
— Давала витамины, как же. Пятнадцать куриц, а всего по пять яиц в день. Что ж такое?
— Да ты слышишь мужа или нет?! — возмутился Серега. — Женя, спрашиваю, на машине черной, большой не проезжал?
— Утром был у нас. Вы ушли корову доить.
— Это я знаю! Я про машину спрашиваю!
Серега вспотел от негодования.
— Чью?
— Нашу!
— У нас нет машины, Сережа. Женя ушел корову доить.
— Тогда скажи, откуда у него корова? — ядовито прошипел Серега.
— У него нет коровы. Зачем она ему?
— Так что ж ты такая-сякая мне это утром не сказала? — взвился Серега, нервно оттягивая тесный ворот свитера. — Что ж ты, кровопийца, ухом не ведешь, когда твоего мужа на верную гибель, на смертную казнь уводят?
— В чем дело? — мирно удивилась Ольга. — Сережа, ты завтракать не стал, сказал, что мутит, и сам пошел корову доить. Может, свининки пожарить? Будете есть с Леней? Я быстро.
— У-у-у, — протянул Серега, обхватил голову руками и рухнул на диван. — Видишь, Левонид, с кем я живу?
— Понимаешь, Оля, — занервничал Леонид Петрович, — дачник этот, Ледков, машину мою угнал. Мы ездили корову доить, а он уехал. И телефон там. А я ведь все-таки директор… мне звонят ведь…
— Чью корову? — уточнила Ольга.
— Ничью. Мы ее не нашли, она ушла. А ты не видела, не проезжал он мимо окон?
— Только Михалыч на молоковозе проехал и все. Женю не видела. А что случилось?
— Да машину он угнал! — завопил Серега.
— Это мне понятно. Ну а случилось-то — что?
— У-у-у, — взвыл Серега и бросился вон из дома.
— Сережа, надо в милицию позвонить! — крикнула ему вдогонку Ольга. — И в больницу! Вдруг он погиб?
Леонид Петрович пошел за Серегой.
— Серега, откуда позвонить в милицию?
— От Петра Иваныча, у него дома телефон, — простонал Серега.
— Ленечка, — окликнула из проема двери Ольга. — Ты бы пошел домой, переоделся. Сними тети Катину кофту, а то люди смеяться над тобой будут.
— Отстань от нас! Отстань!!! При чем тут кофта?! Мы чуть не погибли! — завопил Серега.
От Петра Иваныча они позвонили в райотдел милиции, долго и подробно объясняли ситуацию, потом позвонили в больницу и рассказали, что опасный дачник Ледков ездит где-то на машине. Не прошло и часу, как в деревню приехала скорая помощь, а потом участковый на мотоцикле. Серега отправился с ними на место происшествия, надеясь найти машину неподалеку от горы, а Леонид Петрович пошел домой. Покормил приблудившуюся к дому черную кошку, пошел в сарай, взял косу и стал выкашивать двор и сад.
Косил до самого вечера, изредка останавливаясь, чтобы подточить косу. Сначала косил играючи, с наслаждением, потом набил руку и дело пошло быстрее, но уже не так весело.
Тяжелые мысли о приезде Илоны и покупателей не выходили из головы. Приближаясь постепенно к краю сада, загадывал: "Вот до антоновки докошу и Серега прибежит, скажет, что нашли машину. Илона и не узнает ничего". Но от антоновки он докашивал до осенней полосатки, а Серега не шел, и вокруг не было ни души. Маленькая, еле живая деревня под вечер совсем затихла.
Когда Леонид Петрович, обливаясь потом и шумно дыша, докашивал последние метры, сзади по скошенному тихо подошла соседка тетя Аня.
— Труд на пользу, Леник, — сказала она.
— Спасибо.
Он остановился, оперся о косу и положил голову на руки.
— Устал, поди? Ты в траву ляг, — посоветовала тетя Аня. — Она сейчас помирает, скошенная, всю силу косарю отдаст.
Леонид Петрович послушно рухнул в ароматную траву и растянулся.
— Ты куда укос девать будешь?
— Вам отнесу.
— Спасибо, Леник. А я тебе молочком заплачу. Хочешь — нынче, хочешь — на следующее лето.
— Я, теть Ань, дом завтра продам. Больше не приеду.
— А… Ну-ну, — кивнула тетя Аня. — Люди-то хорошие покупают?
— Хорошие.
— Да, люди все хорошие. Это сейчас так кажется, что жизнь долгая, а не успеешь оглянуться — старость. Ох, все кости ноют, Леник. Где и покой найти, как не в родном доме? Нигде его нету, покоя, окромя, как в нем.
— Мне тут сны плохие снятся, — пожаловался Леонид Петрович.
— Значит, так надо. Забыла спросить, поймали Женю-дачника или нет?
— Пока все тихо.
— Вот горе, — сказала тетя Аня и пошла из сада.
— Теть Ань! — окликнул ее Леонид Петрович. — Это не ваша кошечка ко мне пришла жить? Черная, маленькая.
— Моя дома. Она старая, слепая уже, с печки не слазит.

Кошка сидела на кровати и умывалась, тщательно вылизывая лапку, будто в ней было мороженое.
— Гостей намываешь? — нахмурился Леонид Петрович. — Приедут гости, приедут.
Он подошел к шкафу, достал с полки три полотенца, старое маманино платье, в котором она была на его свадьбе, кружевную скатерть, которую маманя стелила на стол только по большим праздникам.
— Куда это все деть? А, Мусь? Кому это все надо?
Он погладил кошку.
— А тебя куда деть?
На веранде раздалось громыхание, в дом, шумно и радостно дыша, влетел Серега:
— Левонид! — торжественно провозгласил он с порога. — Психа поймали! Ура! Опасность миновала!
— Ура, — устало, с облегчением выдохнул Леонид Петрович.
— Теперь его будут лечить. В психушку повезли. А машину он твою разбил. Вдребезги! Платить ему нечем, имей в виду.
Леонид Петрович выпрямился.
— Вот, Левонид, какая все-таки он сволочь! Обманным путем покататься захотел.
Серега гоготнул.
Леонид Петрович молча встал и полез в сумку.
— Знаешь, куда он поехал, Левонид? Домой! В городе корову с козой искал. Во, дурик! Где ж в городе их найдешь, если их и в деревне нет.
— Короче, — прервал его Леонид Петрович, — я спать буду. Иди домой.
— Ты чо? Ольга нам ужин готовит! Выпьем.
— А завтра опять корову доить?
— Да брось ты, Левонид, хватит расстраиваться, купишь себе новую машину. У тебя денег куры не клюют, наворовал мешков пять, поди. Завод прикарманил, а машину жалеешь. Где ты эту кошку взял черную?
— Нормальная кошка.
— Черная!
— А я что, в баню ее мыться поведу?! — заорал Леонид Петрович во все горло.
Серега притих, потом медленно встал со стула и пошел из избы. У дверей оглянулся:
— Дом продавать будешь? Все денег мало?
— Буду. Мало.
— Тогда я завтра подводу приведу, буфет отдашь. Об тете Кате память мне будет. Понял?
— Бери, что хочешь.
— И стол дубовый этот заберу. Его еще прадед твой, Егор, смастерил. Не оставлять же татарам.
— Я, может, еще не продам! — сказал Леонид Петрович, прикрывая собой стол.
— Продашь, — махнул рукой Серега. — Ты его уже давно продал.

Снилось ему что-то непонятное, липкое, страшное. Оно цеплялось за горло, мурашками бегало по телу и било по ногам. Федоров отчаянно сопротивлялся, что-то мычал, но никак не мог крикнуть и позвать на помощь. Пытался махать руками, но руки были неподвижными. Это жуткое без названия толкало его в бок, прокусывало кожу и просачивалось внутрь, растворялось в крови, устремляясь к сердцу.
Тело закаменело, но мысль была ясной. Леонид Петрович хорошо слышал, как тикают часы на руке. Хотел перекреститься, но руку поднять не смог. Попытался шептать молитву, но губы не слушались его. Скрипнула входная дверь. Федоров собрал все силы, приоткрыл глаза и увидел в кромешной тьме две большие тени. Они прошли по избе, сели за стол и начали разговаривать. Леонид Петрович слышал каждое слово, но не понимал, что значат эти слова. Они отскакивали от него непринятыми и возвращались к теням.
— Или-или, — услышал и понял наконец Федоров, повторил про себя, чтобы потом вспомнить: или-или.
Он четко понимал, что в доме — дед и отец. Он никогда их не видел, знал только по фотографиям. Дед умер еще до его рождения, а отец пропал без вести. Мать говорила, что деда погубил осколок в ноге, который он не хотел удалять. А отца он ждал всю жизнь. И вот он пришел.
Федоров проваливался в сон, возвращался и снова проваливался, а они все сидели и разговаривали на непонятном ему русском языке. Он даже привык, что они есть. Даже показалось, что надо бы слезть с печи и подойти к ним…
Но помешал шум мотора. Леонид Петрович почувствовал, что в самом начале деревенской улицы, домов за пятнадцать, гудит машина, стараясь проехать колдобины и рытвины дороги.
Легко открыл глаза и в один момент спрыгнул с печи. В избе никого не было. Серый рассвет едва дышал в запотевшее окно. Он схватил спящую кошку и бросился вон из избы. Сидя в огороде под кустом смородины, смотрел, как вышли из машины покупатели — два незнакомых ему мужчины, как вылезла со второй попытки его супруга Илона в черном брючном костюме, с ярко-рыжей головой. Как они втроем оценивающе смотрели на дом и натянуто смеялись.
Федоров прижал к груди Мусю и, согнувшись, побежал вглубь сада. Там было ближе к ольшанику, за которым лесная дорога вела к трассе.
— Тише, Муся, тише, — упрашивал он вырывающуюся из рук кошку. — Сейчас поймаем попутку и поедем домой.
Кошка царапалась, выгибаясь всем телом, рвалась из рук. С неожиданной силой и злостью она вывернулась и, спрыгнув в траву, стремглав помчалась к дому.
— Зачем? — растерялся Федоров. — Зачем ты им?
Он направился к лесу. Быстрым шагом прошел любимую летнюю дорожку, стараясь не смотреть по сторонам на родные повороты, знакомые с детства остатки землянок, окопов и блиндажей.
Понял вдруг, что не переоделся, идет в маманиной фланелевой кофте — голубые незабудки по зеленому полю, — но не расстроился, кивнул согласно. Потом вспомнил, что у него нет денег, и опять согласно кивнул. Потом вспомнил, что не взял паспорт, и даже обрадовался. Пошел веселее, поднял прутик, стал сшибать на ходу верхушки высоких стеблей поблекшего от солнца иван-чая.
Когда вышел из леса на трассу, не удивился тому, что она была пустая. Опять кивнул, согласился с тем, что на ней нет ни одной машины. Шел себе и шел вперед, как абсолютно вольный человек. Никаких желаний, никаких страхов, никаких планов. Шел себе и все. Продал дом — свободный человек.
Шел, пока не увидел их.
Дед и отец шагали в ногу ему навстречу. "Или-или!" — мелькнуло в голове у Федорова. Он так и не понял, что это значит, раскинул руки и грохнулся на колени:
— Батя! Дед!
Они, не сбавляя шага, то приближались, то отдалялись, сурово глядя себе под ноги и оставляя на песчаной обочине глубокие следы от солдатских сапог.
— Батя… Дед… Простите… — выдавил наконец из себя Федоров, и два тяжелых, будто грубо вытесанных из каменной глыбы человека подошли к нему вплотную. Леонид зажмурился, представив, что сейчас они раздавят, сплющат, сметут его со своего пути.
Но они проскользнули сквозь него бесшумно и легко, как вешний ветерок. Только что-то железное заскрежетало и небольно перерезало пополам его сердце.
— Осколок в ноге, — подумал Федоров и услышал тяжкое, приглушенное рыдание и последний всхлип своей крови. Он упал ничком прямо в след от кирзового отцовского сапога. Схватил ртом воздух, но попала только земля — почему-то соленая, как пот.
Федоров смахнул с себя все ненужное и заторопился к ним. "Или-или" — звенело и светилось в нем вместо него, и этот звонкий свет звука стал им самим — настоящим, живым, свободным. Он пронзил насквозь твердь, которая раньше мешала ему видеть, и изумился величию и простоте всего сущего. Всего, кроме яркого пятна на обочине отдаляющейся трассы — голубые незабудки на зеленом фланелевом поле.

Политая с вечера земля легко отпускала сорняки и приятно было ее рыхлить, уже освобожденную от корней. Тася с трудом разогнула спину и оглядела огород.
— Что, мои хорошие, завеселились? Вот как я вам сегодня угодила!
Она стала тыльной стороной ладони поправлять платок, съехавший на затылок, вытягивая шею и морщась.
— Тетя Тася, ты где?
Через грядки козленком скакал к ней соседский Максимка.
— Ох… — испугалась Тася, прижала руки к груди, и платок съехал на прежнее место. — Куда ты скачешь? Стой там, сама подойду!
Она торопливо засеменила к нему навстречу:
— Разве можно так по грядкам-то прыгать? А если я тебе уши надеру?
— Я ничего не потоптал.
— Не хватало потоптать! Ты и так их всех перепугал, а они только что проснулись.
— У них, что ли, есть уши? — удивился Максимка.
— А то! И уши, и глаза.
— Глупости, — шмыгнул носом Максимка. — Мама просила зайти.
— Случилось что или так?
Но Максимка уже круто развернулся и поскакал между грядок обратно.
— Скажи, приду сейчас! — крикнула вдогонку Тася. — Ишь, какой малец! И не думали, что такой справный выйдет малец…
Она, улыбаясь, собрала в корзину траву, вынесла ее в угол огорода. Потом не удержалась, полила еще разок прополотые огурцы и направилась к дому:
— До вечера, ребятки мои дорогие, до вечера. Не скучайте, растите себе спокойно. Солнышко светит, земелька греет, все хорошо.

На крыльце веранды сидел Антоша и плел корзину. На кучке ивовых прутьев лежал и сонно поглядывал трехлапый пес Капрон. Потрепанная Антошина кепка съехала ему на правое ухо, обнажив седые волосы на виске.
— Здравствуй, Антош, — сказала Тася.
— Ясный день, — ответил Антоша, не поднимая головы.
— А чего ты корзину плетешь конскую? Коня нету, а корзину плетешь.
— Куплю…
— На что купишь? Он дорогой.
— Отвяжись, — буркнул Антоша и развернулся к ней спиной.
— Во какой, спросить ничего нельзя. Валя дома?
— Дома.
Антошу, Тасиного соседа и бывшего одноклассника, на самом деле звали Андреем Андреевичем, так было записано в паспорте. Но с детства Антоша не выговаривал звук "р" и научился заменять все слова, содержащие его на другие близкие по смыслу. Никто и не заметил, как потерялось старое имя и появилось новое, как не особо обращали внимание и на другие замены слов.
Если слово было незаменимым, Антоша, мучительно скривившись, выдавливал его из себя, и звук "р" дребезжал с такой силой, что все вздрагивали от неожиданности. Со временем Антошина речь стала немногословной, с коварными словами он бороться перестал, легко заменяя их на "это самое" или короткий кивок. Если жена Валя спрашивала: "Порубил дрова?", то Антоша отвечал: "Посек". А если просила: "Покроши хряпу поросятам", обещал: "Помелю".
Валя и Антоша были уважаемыми в деревне людьми, жили с соседями дружно, держали крепкое хозяйство, вырастили и выучили двух дочек, одну уж и замуж отдали. А не так давно на старости лет родили Максимку. Сначала Валя стыдилась и плакала, а потом успокоилась. Антоша убедил ее, что вдвоем им будет скучно, а втроем — весело. Люди поохали, поосуждали Валю да и утихли. Теперь Максимке шел пятый год, и был он золотоголовым любимцем всей деревни.

— Валь, ты дома?
— Дома… — прозвучал слабый голос из угла комнаты, где стояла высокая железная кровать, занавешенная пологом.
— Никак ты спишь?
— Не сплю я… — в голосе Вали послышались слезы.
— Чего? — насторожилась Тася. — Ты не заболела?
— Заболела, — всхлипнула Валя.
— Может, скорую вызвать? Ну-ка, температура есть?
Тася подошла скорей к кровати и приложила ладонь к Валиному лбу.
— Ой, заболела я, заболела я, Тася. И скорая мне не поможет. Я тебе все должна рассказать. Спросить у тебя совета…
— Ну…
— Я никому не говорю, и ты не говори никому, Тася, — горячо прошептала Валя, приподнявшись на локте и выпучив потемневшие, диковатые глаза. — Страшно заболела я. Меня Бог ума лишил, Тася… Сумасшедшая я теперь…
Валя обессиленно рухнула на подушку.
— А чего?..
— Не знаю. Отправят теперь меня в Суханово в дурдом, и будет мой ребенок пропащим…
Она горько зарыдала.
— Нет, постой, погоди, так дело не пойдет. Расскажи мне, как было? Голоса какие слышала или видения? Ну-ка…
Тася взяла стул, поставила его рядом с кроватью и села.
— Как все вышло?
— Как вышло… Вышло вчера утром. А потом днем вышло, — глотая слезы, прошептала Валя. — А теперь еще сегодня утром вышло.
— А какая причина? — сурово поджав губы, как врач, спросила Тася.
— Нервы, наверное, — кивнула Валя.
— Зачем нервничаем?
Валя резко глянула на соседку и села в кровати:
— Чего это ты со мной как с дурочкой разговариваешь?
— А как еще с тобой говорить? Ты ж сумасшедшая, сама сказала. Вставай, не майся дурью. Взбесилась с жиру, тьфу!
Тася встала со стула. Валя, лязгнув железными пружинами, поднялась с кровати.
— Пойдем в огород, сама увидишь. Если и ты увидишь, значит, я нормальная, а не увидишь, то поеду в дурдом. Никому ничего не скажу, сяду на автобус и поеду.

В нынешнем году огород у Вали был плоховат. Может, с навозом переборщила или не в добрую минуту семена посадила, но только растения сидели на грядках понуро, будто сердились на хозяйку.
— Что-то грядки у тебя невеселые, — осторожно ступая по меже, сказала Тася. — Поливаешь хорошо?
— Иди, иди, сейчас увидишь, — кивнула невпопад Валя.
В углу огорода под молоденькой яблонькой в легком теньке рос огромный куст красновато-зеленого ревеня.
— А ревень хорош! Во как разросся, Валь! Кисель варишь Максимке? — громко спросила Тася.
— Тише ты! — зашипела Валя. — Испугаешь его!
— Кого?
— Его.
Валя кивнула на ревень.
— Вот раньше смеялась надо мной, что я с растениями разговариваю, а теперь сама… Чего ему пугаться?
Тася ласково погладила листья ревеня и вдруг отдернула руку.
— А это что?
— Видишь?! Видишь?! — зашептала из-за спины Валя. — Вот!
Вместо коричнево-желтой метелки, которую обычно выпускал из крупной почки куст ревеня, среди глянцевых листьев, на тоненьком стебельке качался темно-синий крупный цветок, похожий на ромашку с поднятыми кверху, будто юбочка, лепестками.
— Головой кивает, видишь? — прошептала Валя. — Здоровается с тобой.
— Иди ты… это ветер…
Тася наклонилась близко-близко к цветку.
— Да это ты его посадила сюда! Он и вырос…
— Это ревень так зацвел!
Цветок сначала отрицательно помотал головой, а потом согласно кивнул.
— Видишь, говорит, зацвел я. Кивает…
— Иди ты… вправду отвечает…
Валя облегченно вздохнула:
— Ну, значит, я в Суханово не поеду. Значит, у меня с головой порядок.
Тася растерянно оглянулась:
— А у меня?
— У нас с тобой — одинаково.
— Ты больше никому его не показывай, — выпрямившись, сказала Тася. — Надо подумать. Это же ведь так не бывает? Не бывает. А значит тогда — бывает…
— Вот и я говорю, что тут все непонятно что…
— Ладно… Давай мы завтра придем и опять посмотрим… Может, сегодня день какой неправильный?..
Цветок согласно кивнул, и Тася с Валей, прошептав "до свидания", осторожно, на цыпочках потопали друг за дружкой из огорода.

Максимка сидел за столом и сосредоточенно уминал большой кусок черного хлеба, посыпанный крупной солью, запивая его слитыми с банки сливками. Весь пол около стола был залит молоком.
— Чуть молоко не разлил, — пожаловался Максимка матери. — Но банку не разбил. И вчера не разбил.
— А до вчерашней сколько ты их перебил? Три! За неделю! Опять разлил молоко…
— Чуть не разлил! Банка-то целая. Наелся я.
Максимка, тяжело вздохнув, отставил кружку, слез со стула, взял со стола начатую трехлитровую банку и понес ее в коридор в холодильник. Валя на ходу выхватила банку из его рук и поставила на стол:
— Вот только что сказала: не трогай банки!
— Будто мне других дел нет. Пойду с папкой огород поливать, — сказал Максимка и скрылся за дверью.
Они любили поливать огород. С утра Антоша наполнял водой из колодца большую железную бочку, за день вода нагревалась от солнца. Максимка стоял возле бочки на пне и громко считал вылитые лейки: три на огурцы, четыре-пять-шесть — на помидоры, семь-восемь — на свеклу…
— Пейте, пейте, котки, — приговаривал Антоша, поливая грядки.
Чем дальше он продвигался вглубь огорода, ходя туда-обратно с полной и с пустой лейкой, тем счастливее становилась его душа. Политые растения лучились, прощаясь с заходящим солнцем, сочная зелень начинала тепло и мягко дышать, на глазах наливаясь силой, потягиваться, нежиться, улыбаться…
Когда все грядки были политы, Антоша, набрав полную лейку воды, направился к ревеню. Он высоко поднял лейку над корзиной и наклонил. Мелкие брызги засияли бриллиантами и посыпались с алмазным шорохом на гладкие листы.
— Вот какой душ тебе… Как дождик…
Внутри куста, расправив шелковистые лепестки, как юбочку с белой пуговкой, качал согласно головой цветок. Антоша сначала подумал, что цветок качается от струи воды, но брызги были слишком мелкими для таких низких благодарных поклонов.
— Ты что это? — растерялся Антоша и присел на корточки. — Синий… А чего — синий? Мерещится, что ли?
Цветок тряхнул головой и покружил лепестками.
— Фу-ты ну-ты… Живой?
Цветок кивнул.
— Ед-риттвоюкор-р-рень! — ахнул Антоша. — Живой!
Цветок снова кивнул.
— Так. Погоди-ка. А почему?
Цветок пожал листиками, как плечами.
— Может, ты говорить умеешь?
Цветок грустно помотал головой.
— Не умеешь… ага… Ну, ясно…
Антоша почесал затылок и вдруг подскочил:
— Раскудр-риттвоючер-р-рез кор-ромысло! Я ж говорил! Говорил Вале, что такое бывает! Не вер-рила! Вот! Нате! Посмотрите! Счас, погоди, счас…
Цветок затрепетал и сжал в страхе лепестки, спрятав белую сердцевинку-пуговку.
— Не ве-рила! Вот! Нате! Счас, погоди, счас…
Антоша побежал к калитке, но вдруг остановился, как вкопанный, вернулся:
— Ну-ка, давай еще раз… Кивай мне… Ну! Или покружись… А?
Цветок, поникнув головой, не шевельнулся.
— Померещилось… Наверное, померещилось, — растерянно сказал Антоша.

Максимка во дворе пытался рубить дрова маленьким детским топориком.
— Мелкие коли, — посоветовал на ходу отец.
— Мелкие неинтересно, они хорошо колются. А большие не колются.
Он, нахмурив брови и надув щеки, со всей силы саданул топором по полену. Оно звонко треснуло и раскололось на две половины.
— Молодец! — похвалил Антоша сына. — Теперь иди буквы писать.
Максимка приладил на пень новое полено, с силой размахнулся и вместо полена тюкнул в пень. Не удержал равновесия, отлетел в сторону и растянулся на куче опилок.
— Фу ты, чуть ли не упал, — рассердился он, встал, отряхнул сор с коротких штанишек, пнул пень облезлым носом сандалии. Антоша вытащил топор из пня и молча понес его в сарай.
— Я не упал! — возмутился Максимка.

— Понимаешь, стыдно кому сказать, люди ведь не поймут, что вся жизнь от этого наперекосяк. Вот и судьба. Другому все пути-дороги открыты, а мне нет, не повезло. Куда с таким языком пойдешь?
В вечернем сумраке Антоша сидел на корточках в углу огорода, поглаживая рукой уснувшего рядом Капрона и грустно вздыхал.
— Да что жаловаться, я не жалуюсь. Валя у меня хорошая и дети хорошие. Старшую Светой зовут. А я хотел Риммой назвать. Красивое имя, редкое. Но куда ж — с таким языком?
Цветок медленно качнулся.
— А младшую — Машей назвали. Хотел Раей, как бабушку мою. Но куда ж с таким языком…
Капрон заскулил во сне, Антоша потрепал его за ухом.
— А вот собачку мою Капроном зовут. И пусть зовут. Мне его кликать не надо, он сам всегда у ног.
Цветок кивнул.
— Странный ты, — улыбнулся Антоша. — Может, волшебный? Чудеса умеешь творить?
Цветок кивнул.
— А давай, я дам тебе имя? Давай два имени сразу: Римма и Рая?
Цветок расправил лепестки, покружился, помахал листиками и радостно кивнул.
— Понравилось, видишь, Капрон… Только учти, что я плоховато это выговариваю. Тебе не смешно меня слушать?
Цветок медленно, с нежностью помотал головой.

— Вот ведь какой, не говорит ничего, а ведь побывал здесь, побывал, чую я… — ворчала Валя, надевая на куст ревеня недоплетенную большую корзину. Она соединила тонкие прутья и получился шатер.
— Так-то будет лучше. Видано ли дело: мужу от жены тайны хранить? Ничего не говорит, а ведь — знает!
Цветок опустил голову.
— Знает?
Цветок не шелохнулся.
Варя задумчиво присела рядом.
— Не хочешь выдавать? Значит, знает… А ты желания исполняешь?
Цветок нехотя кивнул.
— Тогда хочу перстень золотой с изумрудами, как у Ирины Петровны, председательши, — улыбнулась Валя.
Она выставив вперед ладони, долго внимательно смотрела на них, но перстня не появилось.
— Может, ты тайны какие знаешь? Что спросить-то у тебя?
Валя долго придумывала, что спросить, но ничего в голову не приходило. Вспоминалось только, что надо печь блины, потому что скоро должен проснуться Максимка.
— Ладно, — сказала она. — Может, ты и волшебный, но спросить мне нечего. Скажи только, будет конец света или нет? За детей боюсь…
Цветок помедлил и серьезно помотал головой.
— И на том спасибо. Я и так знала. Свет-то он — бесконечный. Пойду Максимку кормить. Уж встал, небось, опять в банки полез. Все банки перебил мне. Прям беда, не продаются нигде банки. Когда ж в магазин привезут банки?
Цветок улыбнулся.

Впервые за долгие годы жизни Тася поссорилась с Валей. Сколько ни просила — та под любыми предлогами не пускала Тасю к цветку.
— Я ж ничего плохого ему не сделаю! Дай ты хоть глазком взглянуть, — умоляла Тася.
— Нельзя.
— Я ничего просить не буду, пойдем, сходим, — Тася еле сдерживала слезы.
— Сегодня он не в настроении.
— Ну, Валька, — стиснув зубы, выходила из себя Тася. — Ты доиграешься со мной! Скажу всем про твой цветок!
— Попробуй только!
— А вот не пустишь, всем скажу! Придет вся деревня глядеть!
— Дура!
— Сама дура!
— Ты еще дурней меня!
— А у тебя мужик без языка!
— А у тебя и никакого нет!
— А он мне и не надо! Вам все равно толку от цветка не будет! Он по ошибке на вашем огороде вырос! Он у меня должен был вырасти!
— Ничего он тебе не должен!
Тасино лицо вдруг скривилось, глаза наполнились слезами.
— Да, так вот получается: одним — все, другим — ничего... Пашешь, пашешь, и никто спасибо не скажет. Никто и не заметит тебя, даже цветы молчат, не замечают… — причитая, Тася пошла вдоль забора домой.

Максимка сидел в огороде под яблоней-ранеткой и ел хлеб, запивая его молоком. Банка, вытащенная из холодильника, запотела от тепла. Откусив от буханки, он становился на коленки и, прижавшись губами к краю, медленно наклонял ее и пил тяжелые густые сливки.
— А! Вот ты где!
Максимка лязгнул зубами о стекло, резко мотнул головой, и потная банка выскользнула из рук. Белое море разлилось по зеленой траве и стало медленно пропадать в ней. Максимка испуганно глянул на мать, потом перевел взгляд на лужу.
— Фу ты! Чуть не разлил…
Он поднял банку с остатками молока и осторожно поставил на сухое место.
— Чуть не оборотил… Хорошо, что успел.
— Ну-ка, дай быстро банку, — еле сдерживаясь, произнесла Валентина. — Это ж невозможно! Уже в огород стал их таскать! Люди скажут, голодный ходит, не кормят его, скажут! В огороде хлеб ест! Голый хлеб! Банки нигде не продают!
Валя озиралась в поисках крапивы.
— Не голый, — отползая задом за яблоню, ради справедливости заметил Максимка. — Я сливками запиваю и яблоки ем.
Валя, не найдя крапивы, сорвала какую-то травину, направилась к Максимке, но тот, резко подскочив с земли, понесся мимо гряд вон из огорода. Валя, завороженно улыбаясь, смотрела, как легко, почти не касаясь маленькими пятками травы, он летит над землей, будто ветер его несет.
Она подошла к цветку. Цветок неподвижно глядел в небо, расправив гладкие лепестки.
— Облака разглядываешь?
Она присела рядом.
— Послушай, цветик, я сорву несколько лопушков? Максимке кисель сварю.
Цветок кивнул и снова уставился в небо.
— Не в настроении? Расстроился чего-то…
Цветок не шелохнулся.
Валя осторожно отломила несколько крупных листьев с сочными черешками и больше не стала беспокоить цветок.

Зеленую "Ниву" редакции районной газеты "Родная земля" Валя увидела издалека, и сердце ее вздрогнуло. Корреспондента газеты Анатолия Петровича она знала хорошо еще с тех пор, когда работала заведующей колхозной фермой и жизнь была ладной. Валина ферма числилась в передовых по району, Анатолий Петрович любил наведываться к ним для сбора материала. Изрядно угостившись в Красном уголке, он взахлеб рассказывал дояркам о пришельцах из космоса, вещих снах, колдунах и гаданиях — любил под хмельком эту тему.
— Валентина Ивановна! Принимай гостей!
Анатолий Петрович вылез из машины и, как аист на длинных тонких ногах, важно зашагал к калитке.
— Я по делу. Ну, вы знаете, по какому.
— По какому? — насторожилась Валя.
— Мне нужно увидеть говорящий цветок. Сфотографировать, взять у вас интервью, будем готовить материал на первую полосу. Где он? Покажите.
— Вы что-то путаете, у нас нет говорящих цветков, все молчат, — сказала Валя.
— Не надо врать, если не умеете. Я же вижу, как у вас глаза бегают, Валентина Ивановна. Почему вы скрываете информацию?
— А я сейчас милицию вызову! — Валю вдруг осенило. — Да, точно, вызову милицию! И не посмотрю, что вы писатель!
— Ну-ну, ладно… — притих Анатолий Петрович. — Давай тогда так, по-хорошему…
— Вызову! И никаких по-хорошему. Я в своем дворе, а вы в чужом.
Анатолий Петрович сник. Он тяжело вздохнул и задумался.
— Послушай, Валентина, я тебя озолочу. Ведь это же сенсация. Сенсация — это деньги, деньги — это свобода, свобода — это счастье. Ты не хочешь стать счастливой? Так и будешь копаться до смерти в навозе?
— Так и буду. До свидания.
Валя круто развернулась и пошла к дому.
— Постой… Валя, послушай меня! Такой шанс выпадает одному на миллиард! Хочешь, на колени встану?
Анатолий Петрович попытался опуститься на землю.
— Я сейчас милицию вызову! — возмущенно воскликнула Валя. — Мало того, что вас сюда никто не звал, так вы еще и дурачитесь! Едьте по хозяйствам и пишите о чем положено. Вы уж понаписали! Про что ни напишите, все пропадает. Где колхоз? Где ферма? Где мои доярки? А коровы? Все пропало от вашей писанины.
— Валя…
— Антон! Звони в милицию! Я сейчас эту писанину прекращу! — разбушевалась Валя.

Звонить не пришлось, милиция приехала сама. Участковый долго допрашивал их о цветке, но так ничего и не добился. Антоша посоветовал ему обратиться к врачу. Потом пришел бывший председатель колхоза. Валя и ему пригрозила вызвать скорую помощь. Потом был завклубом, потом Шурочка, продавщица магазина. А на следующий день пожаловал аж глава района. С ним Антоша разговаривать не стал, ушел поливать огород, а Валя проговорила долго. Высказала все, что и самой себе бы не сказала. А что ж молчать, если такая возможность предоставилась. Но в конце своей речи все же не удержалась и пообещала сообщить о нем в область.
С тех пор мир в доме с одной стороны пропал, с другой стороны вернулся. На защиту цветка Валя и Антоша встали грудью вдвоем против всех. Вечерами Антоша уходил ночевать в огород в наспех сооруженный под яблоней шалаш, вооружившись своим охотничьим ружьем. Днем Валя не выходила из огорода, даже летнюю кухню пришлось там смастерить.
Может, от долгих ночных разговоров с цветком Антоша научился выговаривать звук "р", но никто этого не заметил, даже Валя.
А цветок стал день ото дня блекнуть, превратился из бархатно-синего в васильковый, потом в голубой, потом в серенький, потом и вовсе побелел. Внутри него вместо пуговки стала расти ягодка — прозрачная, с темными горошинками-семенами внутри. Валя мечтала, что, когда зернышки вызреют, она посадит много таких цветков и всем раздаст рассаду, чтобы у всех были.
Потом лепестки у цветка облетели, и прозрачная росинка-ягодка стала расти на глазах. Живые зернышки плавали и игрались внутри нее, как рыбки, и видно было, что цветку очень тяжело держать на тонком стебельке свой драгоценный груз.
Антоша с Валей переживали за него, не оставляя ни на минуту во время сильного ветра или мощного дождя. Но в конце августа ягодка все-таки исчезла. Пропала среди бела дня. Они исследовали всю землю вокруг, но так и не нашли. Осталась только надежда на то, что капелька лопнула, упав, а семена ушли в землю и следующей весной прорастут.
Валя и Антоша разобрали шалаш и стали ждать весну.
А с того дня глазки у Максимки как-то по-особенному засияли. Он все чаще стал засматриваться на небо, а на разные вопросы задумчиво качать головой. И когда он слышал или видел что-то злое, то закрывал лицо ладошками, крепко прижимая их к щекам, так крепко, что пальчики его дрожали, как лепестки цветка, пряча живые, сияющие зернышки глаз.