В небе вечернем, соленом летают дельфины —
им оказаться в воздушной стихии охота!
Из переписки апостола Марка с Минфином
можно узнать, что такая имеется квота.

Им не пристало к лицу любопытство людское,
просто играть захотелось, как ветру морскому,
с мысом песчаным и легкой медузой-волною,
с белым, как простыни, пахнущим йодом покоем.

Черная радуга в небе мелькнет на мгновенье —
судьбы растений и птиц, что столетия учишь,
маленьким глазкам — как легкое стихотворенье,
Пушкин и пунш — прочитаешь и тотчас забудешь!

Но отпечаталась в матрице Черного моря
жизнь иностранная легкою гранью своею.
Вот почему оно темное лишь в разговоре,
утром, на пляже — играет воздушной свирелью!

Через какое-то время прочтешь в Интернете —
странный детеныш у утки болотной родился:
Может во сне улыбаться и первый на свете
крыльями машет, как плавает водная крыса!

Гадкий утенок, с которым один лишь убыток,
вырос в болоте, однако без всякой причины
к морю летит, позабыв про камыш и улиток,
чтоб посмотреть, как играют на солнце дельфины.

Здесь разводить на масле тары-бары
едва ли разрешат отроги круч.
С утра берут березы-санитары
кровь на анализ у монгольских туч.
Они летят в Россию на работу:
собою, словно кафельной плитой,
заделать неба скважины, пустоты —
Матросовы отчизны неземной.

И я внизу, в кирзовых сапожищах,
из дома кружку чая выношу.
Дымящееся месиво отыщет
пути наверх по правилам ушу.
Так некогда Кирим-Бирим алтайский
своих невест, увиденных во сне,
на землю привлекал волшебной сказкой,
носил с собою всюду на ремне.

И снова гастарбайтеры разлуки,
посредники домашнего тепла
меня берут, как в детстве, на поруки,
чтоб мысль моя по-новому текла.
Спускалась бы в овраг Неразбериха,
училась слушать в поле воронье…
И так в России празднично и тихо,
как будто с неба вижу я ее.

Высыхающий сахар катуньской прозрачной волны
на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.
С Теректинских отрогов японские вишни видны —
в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.
Кочергой и ухватом идет в наступление день —
ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!
Словно бредень, струится тончайшая тень,
карасей доставляя веселому певчему слуху.
Быт, обеты, бетономешалка с утра
шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,
и красуется яшма — цементу подруга, сестра,
и березка воздушна, и в сердце танцует, босая.

Компьютеры давно минувших дней —
глаза стоящих в поле лошадей.

Их создавали в умной медитации
у Божьих разукрашенных ворот
монахини танцующие — Грации
и Серафимы огненных высот.

Ворсистая трехчленная подставка
и кисточка для смахиванья мух…
И вот уже — светил живая давка
в пространстве Х, где жизнью правит Дух!

Я к монитору-глазу подойду,
заданье дам и сердцу, и уму.
Я создан из молекул-микросхем
и паутины божьих теорем.

И не куплю компьютер, а куплюсь
на мысль, руководящую развитьем,
что я — и лошадь, и Святая Русь,
и молния блеснувшего наитья.

Жен-мироносиц на небе вечернем считая,
жить бы да жить в этих горных пустынных местах!
Днем любоваться крышами пагод Китая,
ночью Монголию видеть в раскованных снах.
Туго завернута этой страны оболочка
в русский характер, и ниткой прошита канва.
Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,
ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.

Только на самой заре частокол-копьеносец
в бой снарядится — крикливых ворон не сочтешь!
В сон, как в залив, заплывает легко миноносец —
русская хата, собравшая всю молодежь.
Песни, гулянка, у соседок-подруг новоселье —
трех этих грешников всякое знает село!
Пьется легко, и по кругу расходится зелье —
в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.

Кожа песчаной пустыни натянута туго
на окоем и неброскою жизнью полна.
Сойка, тушканчику — мать, скорпиону — подруга,
волк и лисица, и чашкой молочной — луна.
В юртах под вечер звучит "Николай и Василий",
лошадь уставшая, телетарелка и кот,
и разговоры о том, что поближе к России
надо держаться, да Черный Бурхан не дает.

Улица детства не дальше, чем греки и Троя.
Вот она, в книге, трепещет русалкой в сети
(не социальной еще). И несутся за мною
греки до сотой страницы… О, Бог, защити!
День начинается с неба и пахнет забором,
клеем резиновым (ве́лик купила она —
Лена Троянова… Как он катился задорно —
блещет над морем Понтийским двойная луна!)
Сразу же после уроков — дружки-аргонавты,
жирные пятна на море и гидромячи…
"Аргус" плывет в невозможно далекое завтра,
мама на кухне к Пасхе печет калачи.
Где это время, эта небесная манна,
Не отраженная оптикой радужных линз?
Я обыскал все углы, все карманы и ванну…
Пусто везде… Только камень нашел — атеизм!
Все это было до снега с какой-то там датой,
после чего петербургский божок Мандельштам
в вишнях цветущих, как ногу хромого солдата,
рифму подставил мачтам моим и мечтам.

Чти амфибрахий, бражку и песню ночную,
ибо они с лютой стужей бороться готовы.
Печку затопишь, сядут с тобой одесную
вымыслы, сказки — жизни минувшей основа.
Сзади, в потемках, шепотом, ширканьем-взмахом
чьи-то захлопают крылья в стремленье падучем,
глиняный чан обернется, глядишь, Мономахом,
станет мораль выдавать вместо бражки шипучей.
А и делов-то, что рифму за жабры да в печку
вне исторических правил отцов и ученых!
Печка гуденьем умна и родит вам овечку —
Хлебникова, Кабана или Лешу Крученых!
Тянется час — мулине на коленях девицы,
к Пасхе, считай, челяди тощей обнова!
Птица, что целила в глаз, превращается в спицу,
сказка с хорошим концом на рассвете готова.
Застольная песня

Опять на восток, за последний кордон поселений,
туда, где равнины Монголии, вольное ржанье коней,
туда, где любовь и молитва — прекрасные сени,
ведущие вглубь пожелтевших от дум букварей.

Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони
и теплому небу опять и опять покажи!
Я в этих степях с Богдо-ханом когда-то долдонил
и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.

И стрелы летели, и бег становился судьбою,
когда по указу метали, и ты уходил от погонь,
а после, а после, к живому припав водопою,
ты пил из лоханки луны благодатный огонь.

В Монголии мягко живется и радостно спится,
и тень моя бродит средь спекшейся к лету травы,
и шелком китайским, и русским струящимся ситцем
опять перевязано горло у грешной молвы.

И снова Баир, испытующим глазом нацелясь
на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,
где каждому соль вручена и подарена цельность,
и лучшая песня струится с языческих гор.

Мой мальчик, море молится волнами,
в движениях скрывающими бурю,
о том, чтоб рассекалось между нами
как можно меньше воздуха лазури.

О том, чтоб век поверил хлебосолу —
рассветной мгле, глотающей в июле
крамольные, летящие от мола,
сверкающие солнцем брызги-пули.

Идут, сутулясь, берегом песчаным,
как ополченцы, наши дни, недели,
и чайками — архатами причалов —
встречает их седая беспредельность.

Тропинки, пикники, и ночью — свечи
отважной светотенью воздух метят,
чтоб каждая волна по-человечьи
смотреть могла бы, глаз имея третий.

А утром паруса в туманной дымке,
беременные ветром и мечтою,
тасуют, словно карты, неба снимки,
и видят с удивленьем нас с тобою.

Отлитые из бронзы, соли, неба,
мы стали частью мыслящей лазури,
которая плывущим на потребу
молитвой успокаивает бури.

Когда хрустальным многоточьем
сверкает купол мирозданья,
я верю — есть стрекозы ночи
с большими умными глазами.

Стрекозы эти заказные —
их тиражируют умело
сады, наличники резные,
речные заводи и мели.

У лунных бликов в услуженье,
стрекозы ночи знают дело —
учить любви, как вдохновенью,
пока в глазах не посветлело.

И по живому мирозданью
всю ночь летать шуршащим светом,
мечтою, крылышком астральным
и на любой вопрос — ответом.

Выплакалось вертикально.
Это у них в роду:
С плит площадей, с окалин
Смыть до блеска беду.

Что им из мысли терем,
Гул межевой вражды?
Эта простая вера
В пригорошню воды.

Прошлое захлестнуло
Ниткой — живой водой…
Ну, опускай же дуло:
Выпьем-ка, брат, с тобой!

Марта льды кружатся у забора:
зацепились вновь за облака!
Их скупает оптом за оболы
горная строптивая река.

Просыхают пятнами на ткани
тени и не высохнут никак.
Забросать стремятся облаками
воды каждый встречный буерак.

Полдень, а еще не брали взятки
птицы с первых бабочек и мух,
и болеет в своих снах ветрянкой
под землей скучающий лопух.

Многообещающей телегой
март въезжает в душу мужика,
и почти словами человека
говорить пытается река:

"Хариусом с горных перекатов
я пришла, мой пасынок, к тебе,
чтоб стократ весеннее стаккато
прозвучало в строчке и в судьбе".

"О солнце, дай и мне взаймы!
За подписью лесной букашки
Со счета своего сними.
Кредитом вспыхнувшей сирени
порадуй собственника дня,
и должником от песнопений
прилюдно объяви меня!"
Так я просил и ясно слышал
в органных трубах летних чащ
тот звук, которым птицы дышат,
которым каждый камень зрящ.

И приходился доллар долу
печатной краскою в мешках,
и числился у балабола —
задиры-ветра в должниках.

Снова востоком любуется запад, гладь на реке.
Я превращу тебя в розовый запах в этом стихе.

Неодолимое чувство свободы в каждом из нас.
Вяжет, как нить, эти долгие годы Яблочный Спас.

Мы не прощаемся. Мы из метелей, весен и снов
в мире построили все, что хотели… Снова он — нов!

Кольцами радуги крепятся дали к небу теперь.
Мы завязали тесемки сандалий… Вот она, дверь!

Стая оленей прозрачных несется в каждом из нас,
и над тропою сияет, как солнце —

Яблочный Спас!

Я выверну карманы: "На!..
Нет ничего из пустословья,
когда за окнами луна
кладет лучи мне в изголовье.

Когда ручьи бегут за мной,
как псы, голодные разлукой,
и пахнет зимняя — зимой
судьбой отпущенная мука.

"Лишь волхованье", — скажешь ты
и будешь прав, мой друг! Весною
мир полон легкой красоты
с ее прозрачной глубиною.

Я выпустил твой стих из рук,
и он поплыл, как шар воздушный,
за Академию Наук,
за Крым, спасая наши души.

В нем, словно в емкости большой,
кипела жизнь с ее заботой
все, что считается золой,
лишить и званья, и работы.

Вмешаться в каждую строку,
которая огнями радуг
не освещает наверху
веками созданный порядок.

Твой стих в сознанье клокотал
еще не познанной свободой,
и всю вселенную вмещал:
ее дворцы, ее заводы.

Он был не жизнью, а ее
удачной выдумкой, быть может,
которую, как мумие,
дают, чтоб выглядеть моложе.

Твой стих задумчивый Байкал
учил пасти стада овечьи
и всем бессмертье обещал,
кто принял облик человечий.

У летних вечеров есть тишина,
воспетая поэтами России,
когда собаки, пасть свою разинув,
язык лиловый кажут, да луна
всплывает из-за линии смыканья
земли и неба яблоком в росе,
колыша лоскуток воспоминанья,
как самолет на взлетной полосе.

Из этой тишины родится столб
прямых надежд на будущее наше…

Луна опять заваривает кашу,
стекла царица, опекунша колб,
идей лабораторных мастерица…
Нет, на луну не стоит материться!

И тишина приходит в каждый дом,
перешагнув высокий подоконник,
как русских сказок ласковый покойник
в прозрачном одеянье голубом.
Вершины сосен гнутся до земли,
до третьих петухов в виденье сонном,
чтоб кони, у которых гривы — волны,
детишек в сказку увезли.

Где бомж с алкашом лежали и грели суставы,
состав наблюдая, что вез комсомольцев на БАМ,
сегодня Господнее лето раскинуло травы,
расставив дубы, словно пешки, по низким холмам.
Широкие мысли рождало раздолье лесное
в умах пионеров, готовых на смену прийти,
партийные птицы сновали повсюду, и снова
пытались стахановцев в ханы, в цеханы труда возвести.
Где жизнь, что трубила в латунь оголтелых горнистов,
гордилась собою, и бога искала в делах:
в дороге вот этой, слегка от проседа волнистой,
в спортзалах просторных, в идейных и чистых стихах?

Господнее лето грустит в ожидании яблок.
Иль возраст такой: видеть проблеск поверх блокпостов
зари, наделенной медвяной прозрачностью ямбов,
бывальщины щебня, скелетов могучих мостов?
Ты даришь глубины иного, большого простора,
где радуги-дуги — все те же холмы, и по ним
проходит дорога… и поезд… теперь уже скорый…
Господнее лето, тобою я буду храним.