В поисках смысла не раз обращался я к Высшему Разуму:
Многого ль стоят смиренные души в молитвах склоненные?
И небеса мне однажды подкинули странную фразу, мол,
Ягоды черной смородины — красные, если зеленые.

Годы как волны качали причалы и звездные пристани,
И удивленно найдя в отраженье виски убеленные,
Я осознал вдруг, что эти слова соответствуют истине:
Ягоды черной смородины — красные, если зеленые.

Мудрую суть превращений души постигаю не сразу я —
Для настоящей любви не всегда созревают влюбленные,
Но на вопросы о вере юнцам отвечаю я фразою:
Ягоды черной смородины — красные, если зеленые.

Восток — дело тонкое. Дальний Восток — тем более.
Как понять, что, родившись там, я живу в столице?
Память детства дрожит комочком сладчайшей боли,
Храня щепоть золотых крупиц — имена и лица.

Я, испытав все прелести ветра странствий,
Планеты шарик не раз обогнув в самолете гулком,
Стал со временем избегать суеты в пространстве,
Предпочитая движение мысли иным прогулкам.

Все объяснимо — меня голова, а не ноги, кормит.
А голове отдыхать приходится крайне редко.
С каждым годом все дальше крона, все ближе корни,
Все дороже мечты и вера далеких предков.

Один мой пращур "всея Руси" был архиепископ,
Другой штаны протирал когда-то на троне Польши,
А я в Москве десять лет не мог получить прописку,
Но, получи ее раньше, навряд ли успел бы больше.

Пишу стихи. А у тех, кто пишет — своя дорога.
И не нужны им — ни трон, ни митра, ни "мерин" чалый.
Во все эпохи поэты слушают только Бога,
И ищут Слово, чтоб в этот мир возвратить Начало.

Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелегкая часы торопила...
Сердце бьется, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...

Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов,
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чертом торговаться мне нечем —
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня почти понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Дождь заплачет, разбиваясь о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца…
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.

Бывают зимы в Чили и Гвинее —
Когда дожди становятся длиннее,
Но вызревшим под пальмой золотой
В горячке белой невообразимы
Российские пронзительные зимы,
Царящие над вечной мерзлотой.

Ни волооким мачо Сенегала,
Которых смертной вьюгой не стегало,
Ни кучерявым хлопцам Сомали
Ни дать, ни взять исконно русской дани —
Купания в крещенской иордани
У краешка заснеженной земли.

А нас-то как сподобило, а нас-то!..
Поджаристою корочкою наста
Привычно закусив дешевый спирт,
Пофлиртовав с метелью-завирухой,
От Коми до Курил под белой мухой
Страна в снега закуталась и спит.

Лишь наш "зилок" — раздолбанный, но ходкий,
К Алдану пробираясь из Находки,
Таранит ночь то юзом, то бочком...
А в тишине значительной и хрупкой
Якутия дымит алмазной трубкой,
Набив ее вселенским табачком.

И чтобы удержать тепло и радость,
Поем и пьем лишь повышая градус.
А как иначе угодить душе,
Когда зима — не просто время года,
А в дебрях генетического кода
Невыводимый штамп о ПМЖ...

Ко мне не липнут лычки и лампасы,
И без того порука высока.
Я рядовой словарного запаса,
Я часовой родного языка.

Неровной строчкой гладь бумаги вышив,
Пишу, еще не ведая о чем,
Но ощущая, будто кто-то свыше
Заглядывает мне через плечо.

Ветром выбриты височки, брюки клеш,
По досочке, как по памяти, пройдешь
Через годы — от сучка и до сучка...
Коротка ж ты оказалась, до-соч-ка!
А бывало, что на Шире и Двине
Жизнь казалась нам и шире, и длинней.
Обещалась она пухом с тополей
Обогреть и сто дорог, и сто полей.
Но, едва и половину одолев,
Притомилась, головою побелев.

...Выплывает на фарватер катерок,
А за ним витиеватый матерок,
И за темными домами вдалеке
Из тумана раздается по реке
Пьяный голос моториста с корабля:
— Эй, на вахте, где же пристань?
— Скоро, бля...

Из толщи северного льда,
Уральский полируя камень,
По Каме*, словно вниз по гамме,
Гиперборейская вода
Торопится на зов равнин,
Где воблы вкус и воздух волглый…
Где посвист иволги над Волгой
Ни с чем на свете несравним.
И я, конечно, не берусь
Оценивать изгибы судеб
Двух рек, которые, по сути,
Своей душой вспоили Русь.
Они — теченье наших дней.
В величии не ищут славы:
Едины, как орел двуглавый,
Не выясняют, кто главней.
Пусть канет прошлое на дно.
Веками вместе с облаками
Нам всем по Волге ли, по Каме
До моря плыть — не все ль одно?..

Золотая река, своенравный Кожим*,
Многожильным течением неудержим,
Закипая в базальтовом тигле,
Прячет редкие тропы под мороком льда.
Ни Мамай, ни какая другая орда
Самородков его не достигли...

Рассыпаются прахом оленьи рога,
За века не изведав иного врага,
Кроме острых зубов росомахи...
Но, признайся мне честно, сакральный Урал,
Сколько душ ты невольно у неба украл
В необузданном русском размахе?

Вот и снова, едва ты кивнул: "Обожди!",
Я влюбляюсь в твои обложные дожди,
И холодные волны с нажимом,
И тревожные крики последних гусей
Над уже побелевшей горой Еркусей
И сметающим камни Кожимом.

Не печалься, Урал, твоя совесть чиста,
Как забытые кости в расстрельных кустах
И мелькание снежных косынок!
Но, гляди, как седая старуха-заря
Каждым утром обходит твои лагеря,
Будто ищет пропавшего сына...

Колыма — и конец и начало,
Всех крестов не сочтешь, не увидишь.
Столько всякого тут прозвучало
И на русском тебе, и на идиш...
Тени призрачны, полупрозрачны,
Силуэты неявны и зыбки,
Под чахоточный кашель барачный
Стылый ветер играет на скрипке
И конвойным ознобом по коже
Пробирает до дрожи, до боли...
В эту ночь помолиться бы, Боже,
Да молитвы не помнятся боле,
Хоть глаза закрывай — бесполезно!
Пляшут в памяти желтые вспышки…
Или это сквозь морок болезный
Злой прожектор мерцает на вышке?
А во рту третьи сутки ни крошки...
Заполярной метели бельканто...
Но синкопы шагов за окошком
Не пугают уже музыканта:
Смертный пульс камертоном ударил,
Громыхнул барабаном нагана,
И буржуйка в органном угаре
Заиграла концерт Иоганна,
И заухали ангелы в трубы,
И врата в небеса отворили...
А его помертвевшие губы
Шевельнулись вдруг: Аве Мария!

Грустный взгляд бровями взят в кавычки.
Прожигая время папироской,
Ты молчишь, сутулясь по привычке,
Чтобы показаться ниже ростом.
Каждым шагом в зыбкой почве тонешь,
Сея звезды, словно зерна гречки,
Смотришь, как клюют с твоей ладони
Маленькие злые человечки.
Тлеющий огонь душевной смуты
Не погасишь чаем из стакана.
Смех высокомерных лилипутов
Унижает даже великанов.
Но строка — чернильная, святая —
В небо колокольное стучится.
И над ней перо твое летает,
Так и не привыкнув мелочиться.

Уже не течь небесной силе
По синим жилам горловым
Безумцев, что судьбе дерзили
И не сносили головы.
Каким неосторожным танцем
Мы рассердили небеса?
Когда чахоточным румянцем
Еще горел Нескучный сад,
Когда на паперти осенней
Вовсю гремели торжества,
И тени смутных опасений
Кружила падшая листва,
По звездам, по венозной гжели,
По выражению лица,
Ах, ворожеи, неужели
Вы не предвидели конца?..
Снегами копится усталость
В тени оконного креста,
И что же нам еще осталось —
Начать все с белого листа?
И греться в нежности взаимной,
И друг у друга есть с руки,
И жить назло печали зимней,
Любя и веря вопреки.

Август просит подаяния у двери,
Но за утро не наплакал и полушку —
Ведь народ слезам Москвы уже не верит,
Только взглядом и одарит побирушку.
Не предвидел даже лис Макиавелли,
Как срастется блуд с молитвой в Третьем Риме —
Окривели наши души, очерствели
Позабытою горбушкой на витрине.
От несбывшихся героев нет отбоя —
Нахватали звезд на лентах из муара.
Настоящих — схоронили после боя,
А несбывшиеся — пишут мемуары.
Вот и я еще копчу седое небо,
Не отложенный судьбою в долгий ящик —
Оттого ли, что в бою ни разу не был,
Потому ли, что герой не настоящий
И проник в Театр Абсурда без билета,
Чтоб с галерки переполненного зала
Посмотреть, как впопыхах хоронят лето,
Будто нищенку с Казанского вокзала.

Дымится кровью и железом
Заката рана ножевая —
Еще один ломоть отрезан
От солнечного каравая,
Отрезан и почти доеден
Земным народом многоротым,
И мир вот-вот уже доедет
До пустоты за поворотом.

Массовке, занятой в параде,
Воздав под журавлиный лепет,
По желтой липовой награде
Под сердце осень щедро влепит,
Одарит царственно и канет,
И снова щенною волчицей
Тоска с обвисшими сосками
За нами будет волочиться.

И снова дробь свинцовых ливней
Катая пальцами под кожей,
Мы удивляемся наивно,
Как эти осени похожи!
Лишь сорок раз их повторив, мы
На сорок первом повторенье
Вдруг понимаем — это рифмы!
В бо-жест-вен-ном стихотворенье...

Опять рисует Ренуар*
Не деву в розовом трико,
Но аромат "Мажи нуар",
И волшебство "Мадам Клико",
Парижской моде вопреки —
Не дорогие телеса,
А только ломкий взмах руки
И странный свет в ее глазах…
Мон шер ами, какой резон
Бросать на холст парижский дым?
Никто не купит этот сон
С осенним привкусом беды!

Судьба выводит вензеля,
Но что вам сказочный сезам,
Когда в друзьях Эмиль Золя,
Тулуз-Лотрек и Поль Сезанн,
И ваш непризнанный талант
Затмил над Сеной фонари.
Сидит у краешка стола
Красотка Жанна Самари.
Она весьма удивлена —
Вы не подняли головы.
Вам безразличен вкус вина,
Но интересен цвет травы.
Звезда из Комеди Франсез
Не посещает дом любой.
Ей жаль, что творческий процесс
Для вас важнее, чем любовь.
Как карамелька за щекой
Могла бы сладко таять жизнь.
Но вы меняете покой
На краски и карандаши,
Рисуя моде вопреки
Не дорогие телеса,
А только ломкий взмах руки
И странный свет в ее глазах…

Отодвину хлопоты под сукно
И, воздав пасхальному куличу,
Потянувшись мыслями, за окно
В кумачовых сумерках улечу.
Проскользну за облако на закат,
Огибая пряничный городок,
Посмотрю на жизнь свою свысока,
Ощущая гибельный холодок.

Утонуло прошлое подо льдом,
Еле виден призрачный палисад,
То ли дым за озером, то ли дом,
То ли кони в яблоках, то ли сад...
Не осталось даже черновика
Прошлогодних трав, тополиных строф,
Что казалось писаным на века,
Разметало копотью от костров.

Но по небу катится не слеза —
Что апрелю плакаться, смерть поправ?
Он уже на кладбище снег слизал,
Очищая место для новых трав.
Заглянуть бы надо, поправить крест,
Пусть стоит прямехонько — не во лжи...
А сегодня праздник: Христос воскрес!
Хоть один у Господа заслужил...

Солнце злилось и билось оземь,
Никого не щадя в запале.
А когда объявилась осень,
У планеты бока запали,
Птицы к югу подбили клинья,
Откричали им вслед подранки,
И за мной по раскисшей глине
Увязался ничейный ангел.

Для других и не виден вроде,
Полсловца не сказав за месяц,
Он повсюду за мною бродит,
Грязь босыми ногами месит.
А в груди его хрип да комья —
Так простыл на земном граните...
И кошу на него зрачком я:
Поберег бы себя, Хранитель!

Что забыл ты в чужих пределах?
Что тебе не леталось в стае?
Или ты для какого дела
Небесами ко мне приставлен?
Не ходил бы за мной пока ты,
Без того на ногах короста,
И бока у Земли покаты,
Оступиться на ней так просто.

Приготовит зима опару,
Напечет ледяных оладий,
И тогда нас уже на пару
Твой начальник к себе наладит...
А пока подходи поближе,
Вот скамейка — садись да пей-ка!
Это все, если хочешь выжить —
Весь секрет как одна копейка.
И не думай, что ты особый,
Подкопченный в святом кадиле.
Тут покруче тебя особы
Под терновым венцом ходили.
Мир устроен не так нелепо,
Как нам чудится в дни печали,
Ведь земля — это то же небо,
Только в самом его начале.

1

Багровеет луны апельсин —
Недоверчивый глаз суховея.
Разговевшись на гриле хайвея,
По Бат-Яму гуляет хамсин.
Он удушлив, как влажная шерсть,
И заносчив, как римский патриций.
На термометре где-то под тридцать,
А в Москве, говорят, минус шесть.

2

Время все-таки не терапевт,
Как мясник, отрезает кусками…
И рукой опираясь о камень,
От волнения оторопев,
Хоть на йоту поверить хочу,
Что вчера еще пил я на Сходне,
А сегодня у гроба Господня
Зажигаю святую свечу.

3

Нервный пульс, как удары хлыста…
Тут святые места, кто не в курсе.
Колесят караваны экскурсий
По тернистым дорогам Христа —
Вслед за гидом маршруты торят,
Чтобы позже за чашечкой кофе
Рассуждать о судьбе и Голгофе,
Представляя, о чем говорят.

4

Освященное древней бедой,
По-особому небо бездонно
Над долиною Армагеддона,
Над седой иорданской водой.
Но за нас все грехи отмолив,
В глубине неприметного сада
Снова тянется к небу рассада
Из "семян" гефсиманских олив.

5

В день отъезда я встал на заре,
Свою тихую веру лелея.
И налево была — Галилея.
А направо лежал — Назарет.
Иудея — небесный престол,
Пуп земли, где не только для вида
Полумесяц и звезды Давида
Уживаются с нашим крестом.

---