– Меня зовут Эльга.
Наверно, именно эту фразу в своей восемнадцатилетней жизни она произносила чаще всего.
Эль-га — с ударением на "А".
Когда Эльга сдавала документы на получение паспорта, паспортистка райцентра, пожилая дородная тетка, Ольга Петровна, спросила, жалостливо на нее воззрившись, не хочет ли она поменять свое непонятное имя на имя Ольга — красиво же, и по-русски. Эльга только молча покачала головой.
Она давно притомилась всем объяснять — и в школе, и в соцприюте, и вот теперь в училище, что она не Ольга никакая, не Элька и не Эля, а Эльга — с ударением на последнем слоге, как это принято у удэге, а не на первом.
Еще она давно привыкла к тому, что это объяснение никому не нужно. Элька и Элька. Все равно так зовут и будут звать. Но Ольга — да еще и в паспорте — это уж слишком.
Соцприют в райцентре, где она очутилась после смерти бабушки, остался в прошлом, как и заколоченный бабушкин домишко в родном заброшенном селении, откуда уже сбежало все живое, даже кошки и собаки.
Так что после соцприюта возвращаться Эльге было решительно некуда, и дорога ей лежала одна — в рядом расположенный, сравнительно большой рабочий город. В ПТУ, или, по-новому, в лицей.

Город угнетал Эльгу. Здесь было грязно, шумно, постоянно резко воняло какой-то химией, и даже деревья росли редкими островками посреди асфальта и бетона, хотя город стоял посреди тайги, на берегу огромной таежной реки, которую соплеменники Эльги называли Мангбо. И деревья эти — тополя — были посажены уже после того, как приехавшие сюда со всех концов страны люди вырубили тайгу, чтоб построить город, и потому деревья казались здесь пришлыми.
Впрочем, как и сама Эльга.
Она часто уходила с занятий, чтобы посидеть на каменном парапете набережной, а потом спуститься по ступенькам ведущей вниз лестницы к полосе грязного замусоренного песка и окунуть руки в желтовато-бурые волны огромной реки, которая спокойно катила их прочь, как и сотни лет назад.
Потом мастер группы заметил эти отлучки и строго выговорил Эльге. Она выслушала его, опустив глаза, и стала навещать реку после занятий.
Хотя это бывало опасным — в большом городе хватало уродов, норовящих прицепиться к одинокой девчонке, симпатичной и беззащитной.
К своему сожалению, Эльга была симпатичной и знала это давно — отцовская, чужая их роду кровь дала ей светлые волосы и светлые же глаза, приподнятые к вискам, как и положено удэге, и при ее очень смуглой коже и точеной небольшой фигурке это смотрелось необычно и притягательно. Но эта притягательность казалась ей отвратительной. Слыша позади себя: "Я б вдул" или "Я б помял", она вся внутренне передергивалась от омерзения, оставаясь внешне совершенно бесстрастной, будто глухонемой.
Но, будучи симпатичной, она не была беззащитной.
Дедов старый охотничий нож, отлично сбалансированный и острый, как бритва, всегда жил у нее под одеждой, в чехле на поясе, прижатый к голой коже бедра, как продолжение тела. А другим оружием стала готовность убивать без колебания.
Убивать так же бестрепетно, как убивала попавшую в капкан лисицу или переламывала хребет вытащенному на берег сазану.
Зверь всегда чует силу другого зверя. Однажды гопники остановили ее как раз, когда она вечером шла от трамвайного кольца к общежитию, возвращаясь с набережной. Она даже не слушала, что они, гогоча, толкуют ей, все эти "ябвдул" и "ябпомял", а примерялась для удара. И они притихли, заподозрив, почуяв неладное, но все-таки старший из них, мерзко вонявший одеколоном (Эльга была по-звериному чувствительна к запахам), протянул к ней руку, чтоб схватить за плечо ли, за волосы ли. И отпрянул, застыл, увидев прямо у себя перед носом лезвие ножа.
— Я им хозяина — медведя — завалила, — бесстрастно сказала Эльга. — Жалко в ваших кишках пачкать, но придется.
И спокойно подождала, когда они растворятся в темноте, цедя ругательства.
Еще пара таких же встреч, и в районе ее запомнили и перестали задевать.
В училищной общаге у нее вообще не было проблем. Как, впрочем, и подруг. Туповатые и распутные девчушки ее попросту боялись, а иных она вокруг не наблюдала. И была абсолютно одинока, но, поскольку она всегда, с самой смерти бабушки пять лет назад, была одинока, это ее совсем не тяготило.
Ей некого было любить и некого бояться. Так же, как нечего было терять.
Пока в ее жизни не появился этот человек.

Андрей Петрович был старше нее ровно вдвое. А еще он был хозяином города. Он крышевал самый прибыльный в этих краях бизнес — лесной, и у него было несколько собственных предприятий, включая золотодобывающие. Пересечься с удэгейской девчонкой-сиротой ему было решительно негде, да и ничем заинтересовать его она не могла.
Тем не менее Эльга и пересеклась с ним, и заинтересовала его.
А он — ее.
Он был тигром — так она определила его при первом же взгляде. Медведь — хозяин тайги, но тигр — хозяин хозяина.
У Андрея Петровича было много врагов, как у любого хозяина, силой удерживавшего свою власть. Однажды поздно вечером, торопясь вернуться в общагу, где она осталась почти одна (все, кто мог, разъехались на летние каникулы), и пробегая мимо какого-то кафе, Эльга увидела, как к крыльцу кафе подъезжает почти неразличимая в темноте "тойота", и как вывалившиеся оттуда люди открывают стрельбу.
Как в каком-нибудь бесконечном сериале про ментов, что так любила смотреть в своей каморке вахтерша общаги Наталь-Пална.
Эльга не знала, что кафе принадлежит Андрею Петровичу, не знала, что сам он со своими людьми находится внутри. Автоматная очередь прогрохотала совсем рядом с нею, что-то сильно ударило ее в грудь, отбрасывая к стене, а мир вокруг померк и исчез.
Она даже не успела толком сообразить, что происходит, и совсем не успела испугаться.
Вновь открыв глаза, Эльга увидела перед собой спокойное, с резкими чертами лицо немолодого мужика. Левый висок его пересекал белесый шрам, спускаясь на щеку, а взгляд светло-карих глаз был немигающим и пронзительным, как у беркута.
— Привет, — весело сказал мужик. — Меня зовут Андрей Петрович Ситников. А тебя?
Эльга облизала сухие губы и сипло выдавила:
— Эльга.
У нее отчаянно ныли ребра — с левой стороны, под сердцем, и она незаметно провела по левому боку рукой, ища бинты. Но на ней была та же старенькая клетчатая рубашка на голое тело, джинсы, и никаких бинтов. Она огляделась и обнаружила, что лежит на черном кожаном диване, над которым тускловато горели затейливые светильники. Значит, не больница.
Мужик с интересом наблюдал за ней своими прищуренными хищными глазами.
— Нет, это не больница, — все так же весело сказал он, будто отвечая на ее последнюю мысль. — Тебе больница ни к чему — на тебе ни царапинки, синяки только. Даже ребра не сломаны. А ведь тебя очередью зацепило — прямо под сердце, милка.
Эльга сглотнула.
Она сразу же поверила в это невероятное — не ужаснувшись, не удивившись.
Мужик продолжал испытующе смотреть ей в лицо, ища, как видно, на нем этот ужас и удивление, но так и не нашел.
Протянув большую загорелую руку, он без церемоний дернул в стороны полы ее рубашки, и Эльга едва успела поймать его за широкое запястье, на котором синела татуировка, и сжать изо всех сил.
Так они и застыли, меряя друг друга взглядами. Наконец она разжала пальцы, а он неторопливо убрал руку и врастяжку проговорил:
— А теперь расскажи-ка мне, как ты выжила, милка. Иначе пожалеешь, что выжила.
Внутренности у Эльги противно скрутились холодным ужом, но глаз она не отвела.
— Сангия-мама* спасла меня, — полушепотом, но ровно проговорила она. — И я не Милка. Я Эльга.
Мужик задумчиво поерошил широкой ладонью свои коротко стриженные, темные с проседью волосы.
— Ты удэге? — резко спросил он, и Эльга молча кивнула.
— Про маму там какую-то свою гребаную не заливай мне. — Твердые губы его скривились в жесткой усмешке. — Три пули из "калаша" под сердце — никакой Бог не спасет, ни Христос, ни мама ваша. Есть какой-то секрет, и я хочу его знать. И узнаю. Говори.
Эльга упорно молчала, хотя сзади по шее и между лопаток у нее поползли капельки ледяного пота. Инстинктивно она понимала, что ей стоило бы поплакать, покричать и даже повизжать, чтобы выглядеть перед ним такой, какой она фактически была — перепуганной до одури малолеткой. И это, возможно, помогло бы ей, но она не могла переломить себя.
— Не понимаю, про что вы, — сказала она все так же ровно. — Я… плохо знаю русский, извините. Я удэге.
Его большая теплая рука теперь легла ей на макушку и небрежно погладила, а потом сжала пряди волос так крепко и больно, что Эльга сперва невольно зажмурилась, но опять с усилием распахнула глаза и сквозь набежавшие от боли слезы прямо взглянула в его жестоко усмехавшееся лицо.
— Говорю, не заливай мне, милка, — произнес он почти ласково. — Допустим, смертью тебя не напугаешь, если тебя пули не берут. Но есть вещи похуже смерти. Я ведь тебя прямо здесь расстелю, а потом отдам своим пацанам. Они тебя просто на тряпки порвут, милка. Вряд ли тебе это понравится. Говори.
Эльга снова облизнула губы. Да, были вещи похуже и пострашнее смерти. Она качнула головой, пытаясь вывернуться из-под его руки, и отозвалась:
— Вы все равно не поверите.
— Я разберусь, — легко пообещал он. Взгляд его из-под густых бровей все так же насквозь пронизывал ее, и она едва удерживалась, чтоб не поежиться. — Давай, милка.
— Эльга, — твердо повторила она. И помедлив, продолжала, не отводя глаз: — Там, где я родилась, есть Озеро…

Озеро в окружении осоки, будто глаз в окружении ресниц, лежало в котловине меж двух сопок, которые Эльга про себя всегда называла именами двух братьев из бабушкиной сказки — Кандига и Индига. Нагромождения черных валунов на их вершинах напоминали ей лица воинов — суровые и грозные.
Озеро было безымянным даже для Эльги. В мыслях она называла его просто Озеро.
В Озере был омут без дна.
Без-дна. Бездна.
— А кто сможет достать до дна, — зазвучал у нее в ушах певучий голос бабушки, — и наберет в руки ракушек-кяхту, того смерть не тронет…
— Правда? — широко раскрыв глаза, спросила Эльга, и бабушка так же певуче рассмеялась:
— Старые люди так говорят: меж двух сопок Сангия-мама вырыла чашу и наполнила ее водой, чтобы получилось озеро. И в этом озере есть омут, а в том омуте, на самом дне, есть небесные ракушки-кяхту. Кто эти ракушки достанет, тот будет могучим, как сама Сангия-мама. И вот смелый охотник Банга решил достать кяхту для своей невесты Адзиги. Банга нырнул на дно за кяхту и не вынырнул. Старые люди говорят — Сангия-мама взяла Бангу к себе, потому что влюбилась в него, увидев его нагишом.
— А если б он вынырнул? — взволнованно спросила Эльга.
Бабушка ласково провела морщинистой рукой по ее волосам:
— Тогда смерть — от чужой злой руки ли, от когтей зверя ли, никогда не взяла бы его. Только от старости.
Каждое бабушкино слово запало Эльге в самое сердце.
Эльга выросла на берегу таежной реки и, сколько себя помнила, умела плавать. Раз за разом она приходила на берег Озера и, раздевшись донага, бросалась в темную воду и подплывала к омуту. И, набрав полную грудь воздуха, ныряла в бездну, раз за разом возвращаясь оттуда ни с чем.
Легкие разрывались от нехватки воздуха, в ушах гудело и звенело, а разглядеть, далеко ли до дна, она не могла — тьма, непроглядная тьма царила в омуте на расстоянии вытянутой руки, а холод прожигал ее тело до самых костей, и она боялась, что мышцы вот-вот сведет судорогой. И, извернувшись, прорывалась сквозь бурую толщу воды на поверхность, к едва видневшемуся солнечному свету.
На берегу она, сотрясаясь от озноба, разжигала костерок и, кое-как натянув одежду на покрывшееся гусиной кожей тело, долго сидела, согреваясь и напряженно обдумывая, как ей добраться до дна омута.
Посоветоваться ей было не с кем. Если бы бабушка узнала, куда отлучается внучка, она бы, во-первых, страшно испугалась и расстроилась, а во-вторых, строго-настрого воспретила бы ей эти опасные походы.
Остальная ребятня в их поселении была младше Эльги, да и вообще ребятни этой было немного, в школе едва набирался десяток учеников, в основном первого и второго классов. Эльга была среди них самой старшей, тринадцатилетней шестиклассницей.
Приходилось справляться самой. Упорно размышляя над тем, как ей выполнить свою задумку, Эльга училась как можно дольше задерживать дыхание, ведя при этом счет — сперва до двадцати, потом до двадцати пяти… и дольше. В конце концов, она научилась досчитывать без воздуха до сорока пяти, но ведь надо было еще всплыть!
Все ее тогдашнее тринадцатое лето было отдано Озеру.
Бабушка, привыкшая к тому, что внучка без конца пропадает в тайге и возвращается то с корзинкой ягод, то с кедровыми шишками, то с уловом рыбы, не тревожилась из-за ее отлучек.
И без того хорошо плававшая, Эльга теперь чувствовала себя в воде как рыба и иногда пальцем проверяла, не выросли ли у нее жабры, как у кеты или сазана. Позже, в библиотеке соцприюта, она прочла книжку про Ихтиандра и подумала, что вот кто был нужен ей тогда в напарники.
Чтобы ускорить погружение в ледяную воду, ей понадобился какой-то груз, и она натаскала к берегу Озера небольшие валуны с сопок Кандига и Индига и училась нырять, крепко зажимая валун под мышкой. Она соорудила небольшой плотик, чтоб отталкиваться длинным шестом от дна и выгребать на середину Озера, к омуту, не тратя сил на то, чтобы добраться туда вплавь.
И вот в один из августовских дней, уже наплававшись вдосталь и сидя, как есть, голышом, у своего костерка, Эльга поняла, что пора.
Она не могла объяснить себе, откуда взялось это ощущение. Будто огненная волна подымалась изнутри нее. Солнце касалось ее голых лопаток, подталкивая горячей ладонью. Эльга поднялась, взяла крупный черный валун, положила на свой плотик и оттолкнулась шестом от берега.
Наконец шест перестал упираться в дно. Омут ждал ее, и Эльга, в последний раз взглянув на солнце и взяв валун под мышку, набрала полную грудь воздуха и нырнула в темную воду.
Вода обожгла ее тело, но она была уже привычна к холоду и темноте омута и стремительно погружалась вниз, вниз, вниз… стремительней, чем когда-либо раньше.
Неожиданная мысль пронзила ее — а что, если Сангия-мама решит оставить ее у себя? Как же тогда бабушка без нее? Ведь та даже не знала, что Эльга ходит к Озеру! Бабушка решит, что ее заломал и утащил хозяин — медведь!
Не время сейчас думать об этом, с силой сказала себе Эльга, продолжая равномерно считать про себя. Пусть будет то, что будет. И все тут.
Двадцать один.
Двадцать два.
Двадцать три.
На двадцати пяти она внезапно увидела прямо перед собой черноту дна, которое было гораздо темнее воды и, вздрогнув всем телом, выпустила из рук валун. Тот булькнул вниз, взмутив облачко песка. Вытянув руки, Эльга начала судорожно рыться на дне, перебирая песок и гальку.
Ее время стремительно уходило.
Двадцать семь.
Двадцать восемь.
Двадцать девять.
На тридцати трех Эльга наконец нащупала в песке плавное закругление раковины и, стиснув пальцы, извернулась и что было сил оттолкнулась ногами от дна.
Легкие жгло огнем, отяжелевшая голова гудела, как пустой чугунный котелок, по которому били колотушкой.
Свет солнца приближался медленно… слишком медленно!
Тридцать восемь.
Тридцать девять.
Сорок.
На сорока четырех судорога свела ей левую ногу, и она, преодолевая боль, отчаянно забила руками, пробиваясь сквозь толщу воды. Не раскрывать рта! Не…
Она чувствовала во рту соленый вкус крови.
"О Сангия-мама! Я не хочу здесь оставаться!" — взмолилась Эльга и рванулась вверх из последних сил.
Солнце ударило ей в глаза, и она наконец разлепила губы, хрипло, со стонами хватая широко разинутым ртом драгоценный воздух. Дышала и не могла надышаться.
Несколькими лихорадочными гребками она подплыла к своему плотику и оперлась на него локтями и грудью, продолжая хватать воздух ртом. Ногу по-прежнему сводило болью, но это было уже не важно.
Все было не важно.
Ракушка-кяхту была зажата у нее в руке.
Раковина, буро-зеленая снаружи и перламутровая внутри.
Пригнав наконец плотик к берегу (руки и ноги у нее дрожали так, что она с трудом отталкивалась шестом от дна), Эльга накинула на плечи припасенное раньше одеяло и так и сидела до самого вечера, бездумно подкладывая щепки в свой костерок и сжимая в руке кяхту, впивавшуюся острыми краями в ее ладонь. На ладони проступила кровь, но это было хорошо. Кровь омыла кяхту в знак того, что Сангия-мама позволила Эльге уйти живой и со своим даром.
Когда солнце начало касаться краем сопок, Эльга встала, тщательно залила водой и затоптала свой костерок. Она оделась, перекинула одеяло через плечо и пошла прочь, даже не оглядываясь на свой плотик, покачивавшийся на волнах.
Больше она никогда не была у Озера.
Через восемь месяцев умерла бабушка. Ее похоронили на маленьком лесном кладбище, где уже покоилась мать Эльги, которую Эльга помнила очень смутно. Та умерла совсем молодой, как говорила бабушка, "от сердца", когда дочери было два года. Эльга всегда думала: как можно умереть "от сердца", ведь сердце есть у всех живых существ, даже у рыб и лягушек. А отца Эльга не знала совсем. Какой-то пришлый русский, как однажды объяснила ей бабушка, сердито поджав губы. Пришел и ушел. И отчество Эльге досталось от имени дедушки, который тоже умер, когда внучке было девять, — в паспорте она была записана как Эльга Надыговна.
В общем, Эльгу, как круглую сироту, привезли в райцентр и определили в соцприют, где она и закончила школу. Ее родное селение тем временем совсем опустело — старики умерли, а молодые с детьми разъехались кто куда.
И Эльга тоже оказалась в городе.

Всего этого она не стала рассказывать Андрею Петровичу. Как и того, что до перестрелки у кафе ей негде было убедиться в полноте дара Сангия-мама. Злые люди раньше не грозили ей смертью. А то, что зимой того же года, когда она достала ракушку-кяхту, ей удалось уложить дедушкиным ножом напавшего на нее на охотничьей тропе тощего медведя-шатуна, можно было посчитать счастливой случайностью. Медведь тот был годовиком-подростком, как и сама Эльга, и еле волочился с голодухи.
Она рассказала только о том, как ныряла за ракушкой — по-прежнему бесстрастным и ровным голосом, глядя в его недоверчиво прищуренные глаза.
Его жесткие пальцы вдруг дернули ее за воротник рубашки — так, что две пуговицы отскочили, и полы разошлись. Эльга мгновенно стянула рубашку на груди, но раковина-кяхту все равно выскользнула наружу и закачалась на цепочке.
Андрей Петрович оскалился в улыбке и поднялся:
— Да видел я уже все. И твою ракушку, и твои сиськи.
Он так и стоял, сверху вниз глядя на Эльгу, а потом властно произнес:
— Завтра полетим туда на вертолете. Покажешь мне свое Озеро.
— Сангия-мама не даст своего дара… чужим, — медленно, с усилием проговорила Эльга.
Он снова оскалился:
— Она не даст, а я возьму.
— Вы умеете плавать? — поинтересовалась Эльга тихо, хотя в груди у нее разгорался острый жаркий комок гнева. — Нырять? Вы можете вычерпать Озеро до дна и забрать все ракушки, но они уже не будут даром от Сангия-мама, как вы не понимаете? Пропадет… — она вспомнила чуждое, но зато понятное ему слово: — Магия. Пропадет все.
Андрей Петрович продолжал тяжело смотреть на нее, а потом проронил:
— Я умею плавать, да. И нырять. И я свое получу. Если ты, соплюха, смогла, то я и подавно.
"Посмотрим", — хотела сказать Эльга, но промолчала.
Утром огромный черный "круизер" отвез Андрея Петровича и Эльгу на аэродром под городом, где их уже дожидался вертолет. Хотя джип с хозяином сопровождали до вертолета две машины с охраной, в вертолет "пацаны" Андрея Петровича не сели, сел только пилот, и Эльга с некоторым облегчением поняла, что хозяин не хочет огласки своей авантюры.
Она по-прежнему не верила, что ему удастся сразу донырнуть до дна, и украдкой рассматривала его крепкое на вид, худощавое тело. "Новый русский", бывший "браток", где он мог научиться нырять? Где-нибудь на Канарах с аквалангом, что ли?
Перехватив ее испытующий взгляд, он вдруг усмехнулся своей ленивой хищной усмешкой, и она поспешно опустила глаза.
Вертолет шел низко над верхушками сосен и кедров, и Эльга с дрожью в сердце узнавала знакомые места. Прошло четыре года с тех пор, как она их покинула, и она никогда раньше не видела их с высоты, но все равно узнавала. Вот родной заброшенный поселок — жалкая кучка домов на речном берегу, вот сопки Индига и Кандига, вот Озеро.
Озеро!
Она повернулась от иллюминатора к Андрею Петровичу, а тот больно сжал ее локоть и проговорил, наклонившись к уху и перекрикивая шум мотора:
— Не вздумай меня дурить — из вертолета выброшу. Поняла?
Она снова взглянула в темную глубину его глаз, как в озерный омут, и ответила:
— Поняла.
Едва они приземлились на берегу Озера, Андрей Петрович отпустил вертолет, как отпускают такси, со словами:
— В шесть прилетишь, Игнат. У нас тут с девочкой… пикник намечается.
И растянул губы в ухмылке.
Эльга решительно выдернула из-под сиденья пару одеял, которые заприметила раньше, и выпрыгнула из вертолета на землю.
Не оглядываясь по сторонам, она деловито насобирала щепы и принялась разводить костерок на своем обычном месте.
Эльга будто вчера ушла отсюда — даже валуны, которые она когда-то натаскала сюда, лежали на песке возле бревна, даже ее старый плот, черный и разбухший, покачивался на волнах невдалеке от берега.
Она спиной чувствовала взгляд Андрея Петровича, но не подымала глаз от костерка. Вокруг вилась мошка, и ей не терпелось поскорее развести огонь.
Краем глаза она все-таки покосилась на Андрея Петровича, поняв по его движениям, что он раздевается, сбрасывая одежду на расстеленные ею на песке одеяла.
— В каком месте этот твой… омут? — отрывисто спросил он, расстегивая ремень своих джинсов.
Она указала, добавив просто:
— Там вода темнее. Возьмите камни… груз. Вон мой плотик, а вон — шест.
Краем сознания она удивлялась тому, что он подчиняется ее правилам, правилам тайги, правилам Сангия-мама, а не притащил сюда с собой свинцовый балласт и акваланг.
Магия.
Она запрокинула голову, глянув в белесое небо.
А он опять хрипло спросил:
— Что еще надо? — и криво усмехнулся: — Заклинания, может, какие ваши?
Эльга качнула головой и, поколебавшись, так же криво усмехнулась, кивнув на его плавки с модным лейблом:
— Надо снять с себя все и остаться голым, как при рождении… — и добавила: — Но вода… очень холодная.
— Авось яйца не отморожу, — небрежно отмахнулся Андрей Петрович, так же небрежно сбрасывая плавки, и она опять торопливо отвернулась под его смешок.
Плот заплюхал по воде, и тогда она обернулась.
Андрей Петрович сильными толчками гнал плот к омуту и, вполголоса матерясь, отмахивался от мошки.
Эльга чуть улыбнулась и впервые с тревогой подумала о том, как ей быть, если он утонет. Его люди не простят ей гибели хозяина. Но потом она решила, что навряд ли Сангия-мама захочет оставить у себя Андрея Петровича.
Он нырял трижды. После его первого возвращения на берег к костерку Эльга открыла было рот, чтобы посоветовать ему не рисковать больше, но он только смерил ее свирепым взглядом и завернулся в одеяло. Как какой-нибудь… Нерон в какую-нибудь тогу или что там у них было.
Во время его второго возвращения она даже глаз не подняла от костерка. Подкладывала и подкладывала туда щепки и слушала его витиеватую ругань.
Сейчас он выбьется из сил и сдастся.
В третий раз он так долго отсутствовал, что она всерьез забеспокоилась и вскочила на ноги. Она считала про себя секунды всякий раз, когда он уходил под воду, и сейчас счет дошел уже до пятидесяти, а он…
Он вынырнул рядом с плотиком, кашляя и отплевываясь и, как она когда-то, хватая воздух жадно раскрытым ртом. Но рот этот почти сразу расплылся до ушей в широченной, радостной, мальчишеской улыбке. Андрей Петрович потряс над головой крепко сжатым кулаком и что-то ликующе проорал.
Эльга с дрогнувшим почему-то сердцем поняла, что ему удалось. И еще поняла, что невольно улыбается ему в ответ.
Когда он, бросив плотик у берега, прошлепал к костру, его колотило от озноба, и Эльга, хмурясь, сама накинула ему на плечи одеяло. Она старалась на него не смотреть, но все равно видела все его сильное, поджарое и загорелое тело.
А он торжествующе повертел смуглым кулаком у нее перед носом и разжал ладонь, хвастливо выпалив:
— Во! Видала?!
На его широкой ладони лежала такая же раковина-кяхту, что и у нее — бурая снаружи и перламутровая внутри, блестевшая на солнце.
— Теперь все, — возбужденно продолжал он, тяжело дыша. — Никакая тварюга меня не достанет!
Эльга открыла рот, чтобы еще раз ему напомнить — он чужой крови для Сангия-мама, но Андрей Петрович внезапно дернул ее к себе за плечо и больно впился губами в губы, шаря свободной мокрой рукой по ее телу. Она возмущенно замычала и забилась, вырываясь, и тогда, оторвавшись от ее рта и наматывая на кулак ее волосы, он жестко усмехнулся ей в лицо:
— А ну-ка, погрей меня.
Эльга гневно затрясла головой, не обращая внимания на боль, а он резко разжал пальцы и продолжал почти шепотом:
— Я подгоню сюда бульдозеры и засыплю эту лужу к хренам. Слышишь?
Глаза его горели хмельным волчьим блеском, и Эльга, замерев, поняла, что он так и сделает, если она не уступит.
Он легко мог взять ее силой, сломав, как озерную тростинку, но он хотел, чтобы она сдалась сама.
Эльга посмотрела на Озеро, которое безмятежно лежало в окружении осоки, будто глаз Сангия-мама в окружении ресниц, и, длинно выдохнув, начала медленно расстегивать свою рубашку под торжествующим прищуром Андрея Петровича.
Его загорелое тело было тяжелым, твердым, мокрым и ледяным, с его волос на нее капала вода, он был нетерпелив и совсем неласков. Но Эльга и не ждала от него ни ласки, ни нежности, как не ждала бы этого от тигра. Когда все наконец закончилось, он, словно тигр, лизнул ее грудь шершавым горячим языком и с довольным смешком спросил:
— Так ты девка, что ли? Была…
— Нет, парень! — огрызнулась Эльга, и он затрясся от смеха, так же лениво и довольно водя жесткой ладонью по ее бедрам. Потом рассеянно подергал цепочку с раковиной у нее на шее.
Его раковина-кяхту — символ его победы — лежала рядом на песке, отливая на солнце перламутром.
Эльга не спеша вымылась в Озере и так же не спеша оделась и затоптала костерок. Вместе они дождались, пока к берегу спустится вертолет. Больше они не сказали друг другу ни слова.
Когда вертолет приземлился все на том же аэродроме, Эльга решила было, что Андрею Петровичу она больше не понадобится. Но его сильные пальцы снова ухватили ее за локоть, подталкивая к подъехавшему джипу. Она посмотрела ему в глаза, холодные, как вода в омуте.
— То, что было моим, чужим не будет, — проронил он вполголоса. — Лезь в машину.
Эльга на миг прикрыла глаза, пытаясь остудить пылающий камень своего гнева, ворочавшийся в груди. Не время было противостоять ему. Она чувствовала себя разбитой и больной, все женское нутро ее саднило, губы и соски воспалились.
Эльга знала, когда стоит отступить перед чужой силой, чтобы собрать воедино собственную. Андрей Петрович владел всем в городе, который жил по его законам. Сейчас сила была на его стороне.
Она коснулась пальцами своей раковины, и странное умиротворение снизошло на нее. Эльга точно знала, что на ее стороне — сама Сангия-мама. Город стоял на ее земле. Чужак сумел найти раковину-кяхту, потому что был бесстрашным, как тигр, но он все равно оставался чужаком.
Эльга спокойно обошла его и села в его машину.

Андрей Петрович забрал ее документы из училища и поселил в своей громадной спальне на втором этаже особняка. "Тебе уже восемнадцать, педофилию не пришьют", — объяснил он, ухмыляясь. Камеры видеонаблюдения и охранники следили за каждым ее шагом.
Эльга копила силы. Днями она спала, читала (библиотека в доме была огромной, купленной у вдовы какого-то профессора "для понту", как опять же пояснил Андрей Петрович) или возилась в вольере с собаками. Андрей Петрович любил собак, и у него дружно жили кавказец, лабрадор, ньюф и, как ни странно, два веселых маленьких коккера.
А ночами хозяин брал ее в своей постели, часто причиняя боль, но чаще — удовольствие, которого Эльга ранее не знала. Но она ни стоном, ни вздохом не выдавала ни своей боли, ни своего удовольствия, терпеливо снося и то, и другое.
Как-то ночью, оторвавшись от нее, Андрей Петрович вдруг сказал — хрипло, с каким-то странным сожалением:
— Я бы на тебе женился. Но я женат.
Эльга промолчала.
От домоправительницы Марьяны, словоохотливой чернявой хохлушки, она знала, что жена Андрея Петровича с двумя дочками-погодками, уже закончившими школу, "гарцует", как выразилась Марьяна, в столице. Там у Андрея Петровича была огромная квартира в центре. Хозяин щедро переводил жене и дочкам деньги, но сам в Москву наведывался редко.
Через три месяца его убили.
Застрелили прямо в его офисе. Три пули в упор — сказал охранник Илья.
Он стал совсем беспечен, получив дар от Сангия-мама, и его враги наконец воспользовались этим.
Но Сангия-мама не защитила чужака.
Эльга тут же собрала свои немногие вещи и ушла прочь из особняка. Ее никто не останавливал.
Стояла тихая теплая осень. Рыжие и желтые листья устилали тротуары. Пахло дымом — как всегда по осени, горела тайга.
Эльга шла и шла. Пора было возвращаться в райцентр. Поближе к своему бывшему дому. И к Озеру.
Она знала, что в соцприюте поворчат, но выделят ей комнату. И оформят на работу, хотя бы библиотекарем, чтоб она могла спокойно уйти в декрет. Все там — от директора Ивана Филипповича до нянечки Ксюши — знали, что Эльга терпеливая и работящая.
Больше никто ничего о ней не знал, да ей это было и не нужно.
Потом можно будет восстановиться в училище, снова устроиться на работу — теперь уже в городе — и поступить куда-нибудь заочно.
Но всегда возвращаться к Озеру.
Она коснулась пальцами раковины на груди, а потом положила ладонь на живот.
Мальчик родится в мае. Она точно знала, когда, и точно знала, что это будет мальчик. И знала, как она его назовет.
Банга.
Как того охотника из бабушкиной легенды.
Когда настанет его время, он вынырнет из Озера с раковиной в руке, как она, Эльга, и как его отец.
Но, в отличие от своего отца, он будет неуязвим для злых людей и зверей.
Потому что он был ее крови. Был своим для Сангия-мама.
Эльга коротко и судорожно вздохнула. Рыжие листья на тротуаре, и стекла витрин, и светофоры — все на миг расплылось у нее перед глазами. Она крепко сжала кулаки, закусила губу и так постояла несколько минут.
А потом пошла дальше — на автовокзал.
Озеро ждало ее.
И ее сына.

---