Приступы головокружения и тошноты накатывали один за другим. Это ничуть не удивляло Анну, которая только что покинула здание вокзала и теперь сидела на краешке маленькой деревянной скамейки рядом с крошечным улиткообразным фонтаном. "Одной бессонной ночи хватило сполна, не правда ли? Теперь выясним, где мы наконец сможем отдохнуть!" — немного придя в себя, с радостью в голосе обратилась она к некому невидимому собеседнику, которого вдруг вообразила сидящим рядом с собой. Она была совершенно одна, а радость приезда надо было с кем-нибудь разделить.
Анна ощутила еще большую радость и огромный прилив сил, когда глянула на адрес, аккуратно записанный в блокноте, затем на карту города. Нужное ей место располагалось совсем близко от центра и вокзала маленького городка. Она вздохнула и улыбнулась вершинам высящихся на горизонте гор, уже подергивающимся позднеавгустовской дымкой... Городок казался дружелюбным и совсем не собирался смыкаться вокруг Анны плотным, холодным, неуютным кольцом. Во всех городах этого региона, в которых ей прежде приходилось бывать, существовала — по ее мнению — некая скрытая враждебность и надменность. Например, Страсбург. Анна вспомнила ощущение холода и бесприютности в этом строгом городе, где бронзовые книгопечатник Гутенберг, генерал Клебер и прочие именитые личности мерили прохожих незрячими взглядами с засевшей в них укоризной, будто говоря: "Не нарушайте наш вековой покой. Вы здесь отнюдь не желанные гости".
Анна пересекла несколько кварталов и псевдовенецианский канал, оба берега которого пестрели разномастными картинными галереями и мастерскими художников и скульпторов. Еще раз заглянув в блокнот, она поняла, что находится именно там, куда ей нужно было попасть. Внезапно она ощутила щемящее беспокойство и, немного погодя, поняла его причину. Двор, располагавшийся перед ней, выбивался из уютной, усыпляющей атмосферы городка, как будто чья-то невидимая рука перенесла его из какого-то другого места. Несмотря на летнюю — хоть и стремительно удаляющуюся — пору, он был сер и усеян мертвыми осенними листьями. Двор был обнесен покосившимся забором, а посреди стоял одинокий каштан, и жалобно скрипели на легком ветру старые качели, которые, как показалось Анне, уже много лет не лицезрели радости ни одного ребенка. "Господи, какая... печаль!" — поразилась она.
Подойдя к двери и поняв, что дверной звонок нем, она постучала в массивную деревянную дверь. Ее прекрасная отделка никак не гармонировала с окружающей заброшенностью и тоскливостью.
На стук ответил высокий, недовольный женский голос:
— Кто там?! Я не принимаю!
Анна пришла в некоторое замешательство.
— То есть как... — пробормотала она про себя, а затем ответила уже в полный голос: — Здравствуйте! Мне назначили встречу сегодня в десять утра. Меня зовут Анна Жакоб.
— Ах, да, да... Это вы... Входите, не заперто!
Анна проскользнула внутрь осторожно, как мышь, боящаяся нарушить сон кошки, и из прихожей сразу же попала на кухню. Увидев открывшуюся перед ней сцену, она невольно улыбнулась. Работодатель Анны — женщина, которой на вид было лет тридцать-тридцать пять — сидела на кухонном стуле посреди ужасного хаоса. Из одежды на ней был только наполовину запахнутый пеньюар. Ее густые пшеничные волосы с пепельным отливом разметались по сторонам. Ее босая пятка фамильярно покоилась на столе, в то время как другая женщина — постарше — поочередно брала в руки ножницы, пилочку, крем, лосьон и еще что-то, деловито исполняя процедуру педикюра. Ее клиентка тем временем громко листала какую-то местную газету, безучастно пробегая глазами заголовки.
— Я решила нанять кое-какой домашний персонал, — равнодушно бросила она педикюрше, не поднимая глаз на Анну. — Эта девушка, Анна, будет убираться, заниматься стиркой и прочее...
Смиренно стоя у входа в кухню, где происходила сцена, Анна еле видимо усмехнулась. "Домашний персонал!" Однако это было правдой: Анна была нанята в качестве помощницы по дому. Ее миссией в этом странном доме была уборка, а также стирка и приготовление обедов и ужинов. Благодаря швейцарским протестантским генам ее уважение к порядку было безграничным. Для этой скромной студентки порядок означал едва ли не выражение всеобщей, вселенской гармонии. Она считала это волшебством. Да, волшебством, подобным россыпи звуков бессчетных кантат и полонезов, исполняемых ею в Летней Музыкальной Академии в ее родной Лозанне. Любовь к музыкальному творчеству сочеталась в ней с практическим мышлением, заставившим ее принять предложение фрайбургской семьи Вассвайлер и заработать предлагаемую ей значительную сумму, чтобы на будущий год продолжить обучение за границей. Это значило — служить искусству порядка, чтобы в будущем продолжить служить другому искусству — Музыке. Итак, ведомая этими устремлениями, она находилась здесь со скромным багажом в руках.
Наконец полуобнаженная светловолосая хозяйка дома поднялась со стула, расплатилась с педикюршей, и та покинула дом, скрипнув дверью. Затем она подошла к ожидавшей окончания процедуры Анне. Та смогла получше рассмотреть работодателя. Это была высокая, хорошо сложенная женщина, которая и при ближайшем рассмотрении оказалась молодой — ну никак не больше тридцати с лишним. Ее мраморная кожа была замечательно ухожена. Розовый с серым пеньюар едва закрывал колени. Несомненно, ее можно было назвать очаровательной, даже красивой. Особое восхищение у Анны вызвали ее густые светлые волосы, которые теперь не были разметаны во все стороны, а нежно ниспадали на плечи владелицы. "В свое время она, наверное, выглядела как Белоснежка", — улыбнувшись, подумала Анна.
Тем не менее сказочное впечатление испарилось сразу же после того, как Анна заглянула хозяйке в глаза. Серые, водянистые, каменно-холодные... Они, казалось, не выражали ничего, кроме скуки и презрения. Анна невольно вздрогнула. Эти глаза никак не сочетались с улыбкой женщины. Также не сочетались они и с ее кошачьим мурлыканьем (куда делся тот капризный, недовольный тон, минут десять назад донесшийся из-за дверей!), когда странная дама произнесла:
— Здравствуйте, Анна! Очень приятно с вами познакомиться. Меня зовут Эльза, и я, как вы уже догадались, являюсь хозяйкой этого дома. Уверена, что вы найдете его уютным! Знаете, я была в таком восторге, когда получила ваше письмо и узнала, что вы — пианистка. У меня, к сожалению, нет особых талантов, но я всегда восхищалась творческими людьми.
После этого сладкого приветствия Эльза продолжала щебетать, засыпая Анну необходимыми сведениями. Она рассказывала о самом доме ("уборка, стирка и тому подобное...", "дом не очень большой — пять комнат на двух этажах", "вы легко справитесь!"), хозяине дома ("Мартин Вассвайлер, мой муж, несколько старше меня", "до прихода нацистов его семья занимала прекрасное положение", "был вдовцом, когда мы поженились", "страдает от странной болезни сердца", "не принимает никого, кроме меня", "доктора говорят, что надежды почти нет..."), а также о погоде в здешних краях ("рай — особенно летом!", "даже осенью воздух чист и мягок, а дожди идут редко!").
После короткой ознакомительной экскурсии по дому, из которой Анна почти ничего не запомнила, она была счастлива наконец-то оказаться под горячим душем. Вода стекала по ее лицу и телу и, казалось, смывала кошачий голос и холодные взгляды Эльзы. И отогревала после долгого путешествия. Анна закрыла глаза. "Ну, допустим, она не внушила мне симпатии. Но ведь я ее совсем не знаю. Ничего, кроме нескольких сухих фактов, — думала Анна про себя. — Но ведь первое впечатление не всегда верное".
Когда в окна начали вкрадчиво проникать сумерки, Анна покинула свою комнатку на втором этаже и спустилась вниз, в столовую, куда Эльза заблаговременно пригласила ее "на скромный ужин — чтобы лучше узнать друг друга". Когда она очутилась в столовой, ее глаза разбежались во все стороны. Помещение напоминало музейный склад. Различные предметы антиквариата были наставлены там и сям, громоздились друг на друга. Множество стилей и эпох. При этом никакой упорядоченности — полный хаос. Анна отметила, что некоторые из них действительно украсили бы собой интерьер, если бы не соседствовали с другими, похожими на пленников, с нетерпением ожидающих амнистии.
Наконец появилась и сама хозяйка в длинном кружевном платье "полуночного" цвета. Комната наполнилась сильными запахами фиалок, сандала и лаванды и стала еще больше напоминать лавку древностей или последнее пристанище одинокой богатой старушки — вдовы генерала или государственного чиновника.
— Я всегда любила антиквариат... Может быть, именно это обусловило выбор мужа. Так шутили некоторые мои друзья... Мартин старше меня на пятнадцать лет, — горько усмехнулась Эльза, заметив взгляд Анны, блуждающий по сторонам. Взгляд, показавшийся ей заинтересованным.
Анна не оценила шутки. "Судя по ней, не так уж он и стар!" — мысль мелькнула у нее в голове и исчезла в вихре других. Эльза пространно улыбалась, стирая ладонью пыль с какого-то старого бронзового торшера, выполненного в форме двух изящных женских рук, держащих переливающийся шар. Наконец она бросила это медитативное занятие.
— Давайте же приступим к скромному ужину! — радостно воскликнула она.
То, что Анна увидела, приблизившись к столу, заставило ее нахмурить брови и едва не фыркнуть от внезапного отвращения. Вокруг искусно выточенных эбеновых ножек антикварного обеденного столика были разбросаны крошечные лохмотья мертвой кожи — следы процедуры, свидетельницей которой Анна стала утром. Если не знать подробностей, это можно было принять за фрагмент рождественской открытки — "Снежный пикник". Определенно, хозяйка не пыталась проявлять уважение. А возможно, в этом доме домработницам не приходится на него рассчитывать...
Эльза повязала передник и подошла к плите. Вскоре тарелка Анны (этот знакомый традиционный эльзасский узор!) наполнилась дымящейся, пахнущей уксусом тушеной капустой зауэркраут и несколькими коротенькими, пухлыми колбасками. Анна нахмурилась еще раз. К кончику вилки прилипло нечто, напоминавшее кусочек яйца или картофелины. Вероятно, остаток прошлой трапезы. "Вероятно, прошлая помощница уволилась очень недавно... Иначе как ее муж может терпеть все это? В любом случае, он болен, ему не до того..." — думала про себя Анна, отскребая скорбный остаток. Затем она с раздражением бросила вилку на пол. Та издала резкий, недовольный звон, подпрыгнула, снова упала и затихла.
— Простите, вы не могли бы дать мне другую вилку? Я уронила... Вообще, я такая неуклюжая сегодня, — пробормотала Анна, изо всех сил стараясь изобразить смущение.
— Конечно! — равнодушно ответила Эльза, не глядя на Анну, передав ей новый прибор.
Наконец она разлила по бокалам рейнское вино и уселась напротив Анны. Женщины чокнулись и отпили из бокалов.
— Так... — начала она беседу. — значит, вы — начинающая пианистка? Вы, наверное, и композицией занимаетесь?
— Я... я пытаюсь, — заколебавшись, ответила Анна. — Я уже сочинила несколько коротких несложных песенок для друзей. Я также давала частные уроки фортепиано.
— Ну а я, а я... — воодушевляясь, произнесла Эльза. — Говоря понятным вам языком, моя жизнь заслуживает симфонии!
Едва заметно усмехнувшись, Анна сделала глоток вина и уткнулась в тарелку, приготовившись вежливо выслушать историю хозяйки.
— Нет, я серьезно! — воскликнула та. — Если бы я только знала, что в конце концов окажусь в этой дыре!
Она явно противоречила собственному описанию "райского места", которое Анна слышала утром.
— Расскажите! Кажется, вам не совсем по душе это место... Что же заставило вас здесь поселиться? — сдержанно спросила Анна.
— Послушайте, моя дорогая. Может быть, однажды моя история вдохновит вас на сочинение экстраординарного музыкального произведения. Да, моя жизнь до недавнего времени такой и была... — мечтательно проговорила Эльза, закатывая глаза. — Я, как и вы, родом из Швейцарии. Из Базеля. Отец мой был успешным банкиром, но перед началом войны внезапно обанкротился. Мне было шестнадцать, когда в Европе вспыхнула война. Но у нас в Швейцарии было относительно спокойно. Возможно, ваши родители рассказывали вам об этом, дорогая Анна...
Анна кивнула и устремила взгляд на Эльзу. История начинала занимать ее.
— Война закончилась. Учеба меня не вдохновляла, — продолжала Эльза. — Я ушла из дома, перебивалась временными заработками в магазинчиках и барах. Я с тоской вспоминала красивую раннюю юность в доме отца-банкира и каждую ночь, отправляясь спать, бормотала про себя: "Удача, удача, удача..." И однажды мои молитвы были услышаны. Жизнь моя изменилась в мгновение ока. Тогда судьба занесла меня в небольшой бар на берегу Рейна, основными клиентами которого были американские военные. Там я встретила ЕГО. Удача, удача... Я сильно приглянулась ему, он начал приходить снова и снова. Был он адвокатом. После войны... Угадайте, чем он занимался! — Эльза весело подмигнула Анне и продолжила: — Он помогал бывшим нацистам, скопившим за войну немалые деньги, избежать суда и унести ноги далеко-далеко от многострадальной Европы. Так что в скором времени он превратился в богача. Мы стали любовниками. Только гляньте на эти портреты! — Эльза сделала широкий жест в сторону стены, где висели пожелтевшие фотопортреты, которых Анна не заметила, когда разглядывала столовую. — Вдвоем мы посещали самые невероятные места, встречались с людьми из самых разных стран, людьми, чьими именами в то время пестрели газетные страницы. Вот на этой фотографии — Нью-Йорк, Метрополитен Опера. Мы только что насладились представлением. А на той — мы на церемонии учреждения Совета Европы в 1949 году. Вообразите — я и юрист, помогающий бывшим нацистским преступникам! Это уже не ирония судьбы, а ее сарказм! Но это не столь важно. Только представьте себе все эти высоты. Я, как из пепла, поднялась из дыма дешевого табака и пивной вони баров. Это было одним сплошным головокружением. Водоворотом роскоши, манер и лиц с обложек журналов. Дивная, сказочная жизнь!.. — выпалив последние слова, Эльза остановилась, чтобы перевести дух.
Анна не интересовалась политикой, но энтузиазм Эльзы заворожил ее, и она смотрела на собеседницу во все глаза. Когда образовалась пауза, она перевела взгляд на желтовато-серые фотографии в массивных рамках, которыми в изобилии была украшена стена. Ослепительно красивую юную Эльзу на них постоянно сопровождал маленький лысый человечек, выражение глаз которого, казалось, всегда было одним и тем же. Что-то в этих глазах было не так, и поначалу Анна не могла понять, что именно. Затем ей вдруг стало ясно. Мужчина был испуган. Среди улыбающихся, довольных, светящихся восхищением лиц его лицо единственное выражало страх — темный, липкий, панический страх.
— Что же случилось дальше? — спросила Анна. — Вы расстались?
— Жуткая была история. Жуткая и печальная, — вздохнула Эльза, внезапно помрачнев. — О его деяниях узнали. Потом было расследование, которое проводили какие-то еврейские агенты. Я слышала, что чуть меньше года назад эти негодяи основали в Лос-Анджелесе целую организацию, охотящуюся за бывшими нацистами и теми, кто им помогал... Центр Розенталя... Или Визенталя. Но это не имеет значения. Моего бедного любовника судили в Израиле, потом он скончался в тюрьме. Инфаркт. Рай испарился в мгновение ока. Я не находила себе места. А годы спустя, после всяческих мытарств, я встретила вдовца Мартина Вассвайлера...
Эльза замолчала. Анна была немного удивлена тем, что хозяйка так свободно и непринужденно рассказала ей историю своей жизни — как будто она, Анна, была всего лишь случайной попутчицей в поезде, с которой она расстанется навсегда через несколько часов, по окончании путешествия. Или же она воспринимала Анну как обыкновенный предмет интерьера... А может, живя в относительной изоляции, она истосковалась по новым лицам и внимательным ушам? Однако была еще одна деталь, удивившая Анну гораздо более, чем откровенность хозяйки дома. И вызвала смутную тревогу и подозрение.
Возраст.
Желтоватые фотографии. Заявление Эльзы о том, что ей было шестнадцать, когда началась война. Значит, ей должно быть пятьдесят пять лет. А выглядела она почти как ровесница двадцатипятилетней Анны. При этом, по ее словам, на ее долю выпало столько горестей... Они не могли не отразиться на ее лице. Не выдумала ли она всю эту историю про райскую жизнь с адвокатом, заработавшим состояние на бывших нацистах? Но фотографии производили впечатление подлинных. Тогда... почему? Даже при использовании лучшей косметики такое невозможно.
— Эльза, вы выглядите фантастически молодо. Это не комплимент. Я действительно восхищена! — воскликнула Анна.
— Вы правда хотите знать? — засмеялась Эльза. — Мне пятьдесят шесть. Но мы ведь женщины, не так ли? И нет такой женщины, у которой не было бы своих маленьких секретов.
Эльза кокетливо хихикнула.
— Я до сих пор молода в душе! — испустив громкий, несколько притворный вздох, продолжила она и, явно довольная собой, участливо спросила:
— Хотите еще вина? Чего-нибудь еще?
— Нет, нет, благодарю... — смущаясь, ответила Анна и решила больше не задавать вопросов. В конце концов, она теперь была всего лишь "домашним персоналом", которому не положено проникать слишком глубоко в жизнь хозяев...
Анна до блеска вымыла посуду, продолжая теряться в догадках. Затем женщины пожелали друг другу спокойной ночи, после чего Эльза отправилась в свою — соседнюю со столовой — комнату, а Анна поднялась наверх, где, кроме выделенной ей маленькой комнатушки, находилось еще две спальни.
…Анна лежала на шелковой простыне, ласкавшей ее босые ступни, и не могла сомкнуть глаз. Ей казалось, что головокружение, тошнота и долгая дорога не оказали никакого действия. Сон не приходил. У нее было жгучее, щемящее чувство, что здесь, в этом месте происходит что-то страшное и невыносимо печальное, безнадежно печальное, отчего воздух становился спертым, а пространство сжималось в комок, как сжимается сердце перед слезами. Было душно. Анна встала и открыла окно, однако это не помогло. Она поняла, что ее ждет еще одна бессонная ночь. Так, гоняя в голове эти безрадостные мысли, она лежала и глядела в потолок, с которого свисала бархатная люстра, украшенная хрустальными сосульками.
Тут, как будто подтверждая смутные предчувствия Анны, до ее ушей донесся чей-то тихий плач. Анна поняла, что доносился он не из окна, а из-за соседней двери. Еле слышные рыдания принадлежали, должно быть, очень молодому человеку. Скорее всего, девочке-подростку. Затем плач сменился бессвязным бормотанием, в котором Анна смогла различить слова — "ваши... тупые лица", "все как одно", "мне надоело", "выпустите". Потом раздался тонкий отрывистый вопль, похожий на крик птицы. Наконец все стихло, и до самого утра больше ничто не тревожило слух Анны. Она тихо дожидалась рассвета, то гладя себя по руке, то теребя мочку уха. Она изо всех сил старалась ни о чем не думать...

— Нет, нет, здесь нет привидений! — рассмеялась Эльза, выслушав за завтраком рассказ Анны о ночном инциденте. — Я совершенно забыла вам рассказать. Тут живет еще один человек. Вильма, семнадцатилетняя дочь моего мужа. Она никогда не выходит из комнаты.
Тут Эльза заколебалась и почему-то отвела глаза.
— Она страдает нервным расстройством. Знаете, поздний ребенок, рано лишилась матери... Мартину и его бедной жене было уже за сорок, когда она родилась...
— Она... разговаривает во сне, — смущенно сказала Анна. — Я разобрала кое-какие слова. "Тупые лица", "выпустите меня" и еще что-то в этом роде...
— Не беспокойтесь, ее часто мучают кошмары. Врачи говорят, что при ее недуге это обычная вещь. Я даю ей все необходимые лекарства, вожу на обследования. Бедняжка! Надеюсь, все наладится...
— Я хотела бы попросить вас... — несмело пробормотала Анна, внезапно проникнувшись бедой несчастного ребенка. — Может быть, я могу чем-нибудь помочь? Познакомиться с ней и попытаться как-то вывести ее из этого состояния? Или хотя бы приносить ей еду, если, как вы говорите, она никогда не покидает комнаты?
— Очень мило с вашей стороны, — с неожиданной сухостью и жесткостью ответила Эльза. — Но это не предусмотрено в вашем контракте. Я сама о ней позабочусь.
Затем с прежним жизнерадостно-вежливым мурлыканьем она добавила:
— Это совсем-совсем незатруднительно. Пожалуйста, не беспокойтесь!
— Но как долго она уже страдает от этой болезни? — не унималась Анна. — Вы пробовали какое-нибудь специальное лечение?
— Месяц уже... — задумчиво сказала Эльза. — А то и больше...
Потом она раздраженно продолжила, явно желая закрыть тему:
— Скорее всего, приключился какой-то подростковый кризис. Ну а потом все произошло лавинообразно — сначала смерть матери, затем появление нового человека (то есть, меня), потом загадочная болезнь отца. Бедная, бедная! То, что случилось с Мартином, и стало последней каплей. Отец и дочь обожают друг друга.
Рассказывая, Эльза казалась самой добродетелью. Однако Анна чувствовала в ее голосе фальшивые нотки.
Тут Эльза резко поднялась со стула и сказала:
— Еще раз повторяю, не беспокойтесь о ней. Ей помогут! А нам не время беседовать. У меня свои дела в городе, а вам, дорогая, лучше приняться за работу. В подвале скопилась целая куча ненужного хлама. Разберитесь сначала с ним, а потом приготовьте что-нибудь на обед.
— Да, конечно! — решительно воскликнула Анна. В самом деле, кем ей приходится это семейство? А щедрого заработка лишиться не хочется. Что же до ночных тревог, их уже и след простыл. Но...
— Еще один, последний вопрос! — выпалила Анна, и Эльза нехотя обернулась на нее.
— Как насчет господина Вассвайлера? За ним тоже ухаживаете исключительно вы?
— Совершенно верно! — удовлетворенно ответила Эльза. — Запомните, Анна. Ваша задача — уборка, стирка и готовка. Остальное вас не касается.
"Как же изменился ее тон по сравнению со вчерашним днем! Видимо, история с девочкой — ее больное место. Не будем, не будем лезть, куда не следует!" — обеспокоенно размышляла Анна, приступая к работе.
…Так прошел месяц. Приближался октябрь, и город наводнялся иностранными студентами, веселым щебетаньем нарушавшими сладкую рутину провинциального городка, затерянного в горах. Дни Анны текли медленно, сплошным потоком... Все было спокойно, и все же... Куда бы она ни шла, что бы она ни делала, ей казалось, что за ней пристально наблюдают глаза Эльзы — даже когда та отсутствовала. А еще временами накатывал слепой, безысходный страх, который она ощутила тогда, в первую ночь. И все это заставляло ее трудиться еще усерднее. Иногда Анна ненавидела себя за то, что стремится во что б это ни стало сохранять равнодушие, педантично работать, запрещать себе думать... Оставалось только считать дни до окончания миссии в этом престранном месте.
Но больше всего ее донимало то, что, несмотря на заявленное Эльзой восхищение творческими людьми, та запрещала слушать в доме музыку. Но на себя, однако, она такого запрета не накладывала. Иногда она ставила пластинку — все время одну и ту же. Это были странные песни с явно слышавшимися в них арабскими (как казалось Анне) мотивами. Было ли это как-то связано с памятью о любовнике Эльзы, осужденном далеко на жарком Ближнем Востоке, Анна не знала. Отзвуки этой записи доносились до ее ушей, когда она поливала цветы на просторном балконе — Эльза посадила там желтые бессмертники, похожие на выпустивших иглы ежей. Однако, когда Анна с пустой лейкой возвращалась с балкона, Эльза поспешно останавливала запись, и снова воцарялось молчание. Анна теперь редко общалась с хозяйкой. Иногда они встречались за чаем в столовой и перекидывались несколькими фразами, в основном практического характера. Также Анна видела Эльзу, когда та относила тарелки с едой, тазы с водой, белье и остальные необходимые вещи в комнаты, расположенные по обе стороны от комнаты Анны — постоянно сидевшим взаперти мужу и падчерице. Она тихо проскальзывала туда и так же тихо, как мышь, выходила. Анна не видела и не слышала ничего из того, что происходило внутри.
Когда же дом окутывала ночная тьма, Анна слушала совсем иную музыку. Это были мелодии тихих рыданий и нечленораздельного бормотания, которые Анна не пыталась больше разбирать и понимать. Она запрещала себе думать, притупляла восприятие, отказывалась от каких-либо мыслей и, в конце концов, проваливалась в беспокойный сон.
Она продолжала вычеркивать даты в настенном календаре, висевшем в ее комнатушке. Только бы все поскорее закончилось! Только бы...

Вскоре случилось то, чего она не ожидала. То, что впоследствии принесло ей долгожданное облегчение, но и обратилось самым диким кошмаром, который она только могла себе вообразить.
В тот вечер все шло, как обычно. Эльза пропадала где-то в городе, а Анна трудилась на кухне...
Вдруг она услышала музыку. Нет, это была не странная, витиеватая восточная мелодия, которую постоянно ставила и поспешно, нервно выключала Эльза. Слух Анны уловил нежнейшее сопрано, и она тут же узнала известную арию из "Медеи" Мийо. Эту арию она любила всем сердцем — как любила она и звезды Пуччини, вечные звезды, проливающие свой щедрый свет на ночное небо Тосканы. Она заслушивалась этой музыкой, когда еще жила с родителями в пригороде Лозанны. Но теперь, как ей казалось, голос солистки звучал более полно, объемно и скорбно, что придавало арии еще больше величия и торжественности. Возможно, это было связано с печальными пепельными очертаниями гор на горизонте; а может быть, причиной было чувство заброшенности и обреченности, насквозь пронизавшее это место. Этого она не знала.
Дивные звуки лились из соседней с Анниной комнаты, где, как ей было известно, умирал от "странной болезни сердца" хозяин дома — Мартин Вассвайлер.
Анна подошла к двери и прислушалась.
Музыка заполнила ее разум и душу. Не в силах больше противостоять искушению она несколько раз стукнула в дверь.
После приглушенного, сдержанного "войдите" Анна несмело толкнула дверь и... внезапно почувствовала себя так, будто она перешагнула порог родного дома. Нет, это чувство было еще теплее и блаженнее. Все — и по-осеннему теплые оранжевые и светло-коричневые краски, преобладавшие в обстановке комнаты, и старинные часы на стене, и пронизывавшая каждую клеточку пространства ария — было таким зазывающим, таким чарующим, что Анна, растеряв робость, смело вошла и присела на один из стульев, не дожидаясь разрешения лежавшего на кровати хозяина. Тот оказался довольно привлекательным мужчиной лет шестидесяти, крепкого сложения, с уже поседевшими волосами — на лбу лежала серебряная волна — и острыми, но в то же время нежными, широко поставленными зелеными глазами. Его открытое лицо было повернуто к Анне.
Мужчина приподнялся на кровати и, запустив пальцы в серебряную волну, пригладил волосы.
— Извините, господин Вассвайлер, если я беспокою вас в вашем состоянии, веду себя невежливо. Мне сказали, что вы никого не принимаете. Но эта музыка... Я потеряла самообладание, — сконфуженно улыбаясь, Анна взглянула в глаза Вассвайлера, затем опустила голову.
— И все же я сказал "войдите", — беззлобно ответил хозяин и несколько напряженно улыбнулся (превозмогая боль, как показалось Анне). — А эта ария... Марта просто восхищалась ею... Вместе мы испытали такое счастье, какое только способны испытывать люди. Мы оба пережили эту ужасную войну, так что, поселившись здесь, мы жили в согласии, дорожа каждой секундой, проведенной вместе. Знаете, я воевал, хотя и всей душой ненавидел ту проклятую власть. Я был просто уверен, что выполняю свой долг — перед тем, что мне дорого. И вот теперь, когда мой конец близок, я вспоминаю, вспоминаю... И окончание войны, и жизнь с Мартой... Теперь вы меня простите за словоохотливость!
— Простите, а кто такая Марта? — участливо спросила Анна.
— Она... Она была моей горячо любимой женой и матерью моей единственной дочери Вильмы. Да покоится она с миром! Знаете, когда вы вошли и присели на стул, меня опять оглушили воспоминания — она заходила в помещение и садилась точно так же... — задумчиво проговорил Вассвайлер.
Анна покраснела, причем не из-за лестного для нее сравнения, а оттого, что у нее на языке невыносимо вертелся следующий вопрос... Болезненный, мучительный. Наверняка бестактный. Да, она знала, что скоро все закончится, однако она безумно желала пролить хоть какой-то свет, хоть ничтожный лучик света на то, что творилось в этом доме, и причиной чему, как она была уже почти уверена, была Эльза.
— Простите мою навязчивость... Но Эльза... Она... Как... вы?.. — она говорила ошметками фраз, осторожно, с опаской, но, к счастью, Вассвайлер охотно продолжил тему.
— О, я понимаю, понимаю, — с улыбкой вздохнул он. — Я знаю, что вы уже провели с ней некоторое время, Анна. Да, иногда она может быть довольно неприятной, но я считаю, что она хороший, отзывчивый человек. Она многое перенесла... В последнее время она похорошела, несмотря на заботы, связанные со мной... И мои глаза радуются, видя ее цветение. Вы хотите знать, люблю ли я ее, не так ли? Я женился на ней, когда был совсем один, чувствовал себя брошенным и обманутым судьбой. Встреча с ней сильно помогла мне, дала мне чувство совместности, принадлежности, если понимаете, о чем я. Было время, когда я думал, что это лишь иллюзия. Особенно тогда, когда пару лет назад мы вместе ездили в Маастрихт. Я точно не знаю, что произошло, но она стала другим человеком — резким, отчужденным, будто постоянно озабоченным чем-то. Однако при этом она старалась быть милой, особенно по отношению к Вильме. Мои расспросы были бесполезны. Но сейчас она так нежно заботится обо мне. И, как я уже говорил, изменилась внешне, сильно помолодела. И... я сильно благодарен ей за дочь...
— Понимаю! — выдохнула Анна и улыбнулась, чтобы приободрить хозяина, а также и скрыть неудовлетворенность. Заодно она подумала, что его отношение к Эльзе вызвано скорее его от природы добрым нравом, чем тем, что болезнь размягчила его характер. И еще... Анне становилось больно, когда она видела, как искажалось от мук лицо Вассвайлера, когда тот рассказывал про Эльзу — особенно тогда, когда он вспоминал поездку в Голландию... Она решила сменить тему разговора.
— Пожалуйста, расскажите мне о тех временах, когда Вильма была маленькой! — ни с того, ни с сего воскликнула она. Невольно вырвалось.
Вассвайлер повернулся к Анне, озаряя ее самой нежной из улыбок, которые ей когда-либо приходилось видеть.
— Как угодно... — полушепотом сказал он, погружаясь в теплые воспоминания, как в наполненную доверху горячую ванну.
Он рассказывал одну историю за другой. С прикрытыми глазами, улыбаясь, Анна растворялась в мягкой, зачаровывающей музыке его слов.
Перед глазами девушки пробегали то одни, то другие картины — одни грустные, другие забавные, но всегда — всегда! — наполненные любовью и, как ранее выразился Вассвайлер, — совместностью, сопричастностью. Причастностью к чему-то большому и важному. Анна представляла, как пятилетняя Вильма обезьянничала, подражая мальчишкам в больнице — маленьким выздоравливающим томам сойерам с кучей дребедени в широких карманах. Анна слышала, как Марта с Вильмой слушают радио и подпевают, а затем аплодируют сами себе...
Многое изменилось после того, как Марта скончалась и порог дома переступила Эльза.
— Я чувствую себя виноватым, — вздохнул Вассвайлер.
— Почему же?! — воскликнула Анна, искренне удивляясь.
— Знаете, Анна, я никогда не был жестоким или деспотичным... Но за последние пять лет я часто поворачивался к ней спиной, не мог подать руку в нужный момент. Я считаю это эгоистичным и непростительным. И очень сожалею! Я не хотел, чтобы она думала, что я слаб (какая же банальность!), но я таковым был. Я замкнулся на своем горе. Мне не хватало хребта. Мне кажется, моя дочь считала это предательством. Маленьким, но предательством. Но я думаю, что моя вина в тысячу раз огромнее...
Вассвайлер глубоко вздохнул и сощурился.
— Если она действительно считала меня предателем, то она была права, — продолжал он. — Она заслужила большего, гораздо большего. А я, вероятно, заслужил гореть в аду за то, что был неспособен дать ей этого.
— Господин Вассвайлер, не надо так!.. — вскрикнула Анна.
— Послушайте, Анна, — строго перебил хозяин. — Позднее, уже будучи прикованным к постели, я часто думал о ее будущем. Когда-нибудь она влюбится, выйдет замуж. Я с ужасом представлял себе, что однажды она обнаружит в своем избраннике такое же равнодушие, которое видела с моей стороны... А причина та, что она не получила достаточно любви от меня, своего отца. В такие моменты мне хочется умереть...
Мужчина замолчал и тяжело задышал. Анна поднесла ему стакан воды, стоявший на тумбочке. Тот поблагодарил и продолжил:
— И еще меня терзает очень мерзкое чувство — не знаю, не знаю, чем вызванное! — того, что в своем юном возрасте она... должна будет учиться быть молодой. Когда я слег, Эльза поспешно отправила ее к нашей родственнице во Францию. Сказала, что это для того, чтобы уберечь девочку от мучений при виде меня... Я согласился с ее решением.
Анна задохнулась. "Ее наглая ложь!! Он ничего не знает!" Ей стоило диких усилий не выдать своего волнения. Билось сердце. Подступала тошнота.
— Вильма написала мне пару писем... — продолжал хозяин. — Хотя там не было ничего особенного (погода, общение на французском языке, каждодневные занятия...), я читал и не узнавал свою дочь. Вероятно, она взрослеет. Слова человека пожившего, опытного... Я укрепился в мысли, что многое упустил...
И опять — изумление и ужас. Письма! Естественно, она написала их сама, подделав почерк... Анна тяжело дышала. Она испытывала огромное искушение тут же, прямо сейчас рассказать несчастному отцу о том, что сочинила Эльза ("нервное расстройство", "юношеский кризис"!), и о том, что столько ночей терзало ее слух. Но Анна не решалась. "Я не видела девочку собственными глазами. Строго запрещено. А рассказать ему то, что знаю... Это может сильно навредить ему, а то и вовсе убить... Но что же происходит с ребенком на самом деле? Одна версия — для меня, другая — для мужа, а правда неизвестна", — размышляла она, теребя пальцы.
Анна кивала, показывая, что слушает собеседника. Тот мрачно проговорил:
— Я понимаю, что там она в безопасности и вдали от тяжких переживаний. Но я сильно, сильно беспокоюсь. Очень часто — особенно ночью! — мне не дают покоя самые мрачные мысли о ней. И о себе... Сейчас я не могу даже встать. Каждый раз, когда я пробую это сделать, боль в груди и нехватка воздуха возвращают меня обратно. Если она лишится и меня — что же будет?..
Он улыбнулся через силу. Воспоминания о прежней жизни делали его счастливым, но одновременно причиняли боль.
Неспособная сделать ничего большего, Анна наклонилась к Вассвайлеру и взяла его за руку.
Пластинка с "Медеей" давно доиграла, а настенные часы показывали почти полночь. Они распрощались. Выйдя из комнаты хозяина, Анна обнаружила, что Эльза еще отсутствует.
Закончив кое-какие остававшиеся дела, Анна пошла к себе, унося в сердце груз неизбывной нежности и панического страха.
…Мартин Вассвайлер заснул в беспокойстве. Однако спал в ту ночь необычайно крепко. Ему снились прозрачный смех дочери, сидящей у него на плечах, когда они направлялись в горы — навстречу снегу, деревянным кафе и туристам в забавных лыжных шапочках. Ему также снились грузовики — промокшие насквозь той весной сорок пятого года, жалкие, будто оплакивающие поражение, наполненные ненужным уже оружием. За рулем одного из них был он сам. Ему снилась Марта, стоящая на обочине той дороги, по которой проезжали грузовики. Марта, растерянно глядящая на грязь и серое небо. Ему снилось, как он приглашает ее сесть внутрь и увозит прочь — туда, к их новой жизни...
А Анна, напротив, заснуть не могла. Она мучилась, ворочалась с одного бока на другой. Колючий холод проникал во все ее существо, пронизывал мышцы, доходил до костей.
Ее не покидало сильное чувство того, что что-то вот-вот должно произойти. Катастрофа, кульминация... Анне казалось, что дом рушится, и очень скоро эти стены и потолок похоронят ее под собой. Затем ужас сменился непонятно откуда взявшейся решительностью. "Теперь я выясню, я все выясню... Если я могу что-то сделать для них обоих, особенно — для бедного ребенка. Я устала от этих запретов и недомолвок. Пусть я и не получу этих денег!" — думала Анна. Мысли носило туда-сюда, рвало и мотало, как хрупкие парусники в шторм.
Вечером следующего дня она поняла, что предчувствия не приходят просто так.
А произошло то, что ее поставили перед фактом: ее странная миссия закончена, хоть и оставалось еще три долгих недели.
— Знаешь, дорогая, — медленно произнесла Эльза, вдруг фамильярно и с сарказмом обратившись к Анне на "ты". — Я присмотрела кое-кого другого. Я говорю это сейчас. Не обижайся, что не предупредила заранее. Но это детали... Мне неудобно здесь с тобой, как-то неуютно. Так что... У тебя ведь немного вещей? Я хочу, чтобы до полуночи тебя здесь не было.
Эльза напускала на себя высокомерность, но Анна заметила, что женщина... напугана. Доложил ли ей Вассвайлер об их беседе? Маловероятно. Или же она что-то почувствовала?
— О чем вы? Почему до полуночи? Близится вечер, и... я уверена, что поездов на Лозанну сегодня больше не будет. Здесь у меня никого нет. А доступные по цене гостиницы открыты только в лыжный сезон. Что мне делать? Может, вы позволите мне уехать завтра? — торопливо бормотала Анна, отчаянно ища выход.
— О, вы, творческие люди, всегда что-нибудь придумываете. Делай, что хочешь! — Эльза была безжалостна.
Анну охватило безумное желание заглянуть Эльзе в глаза — эти стальные, прямые, пустые и бесстыдные глаза. Так она и сделает, затем получит от Эльзы чек на положенную сумму. А потом — понимая, что не сможет сделать ничего больше — кинется наверх, к Вильме, скажет ей что-нибудь ободряющее, попрощается. Наконец захлопнет дверь и, выйдя, сразу постарается все забыть. И все же... "Ничтожная трусость!" — эта мысль заполняла всю ее голову, была неотвязной... Анна понимала, что, если она ничего не предпримет, эти горькие слова потом еще долго будут терзать ее.
Тут Анна, лишившись самоконтроля, подчиняясь только одной единственной разъедающей голову мысли, презрительно оглядела Эльзу с головы до ног, после чего ринулась наверх, не обращая никакого внимания на визгливые крики хозяйки.
Прибежав, она решительно дернула деревянную дверь комнаты, соседствующей с ее — пока что! — собственной, и потянула ее на себя. "Почему все двери в этом доме открываются на себя?" — пустяковая, ненужная, никчемная мысль; но почему-то она копошилась в голове. Видимо, от паники...
Когда она тихо проникла в комнату, ее сразу же громадной волной накрыло чувство опустошения и отчаяния. И мгновенно парализовало. На долю секунды ей представилось, что, так, как есть, парализованная, она с гулким стуком об стены падает в глубокий заброшенный колодец, и застоявшаяся вода смыкается над ее головой. Затем смыкаются стены, сгущается темнота, и она оказывается запечатанной, замурованной, не в силах двинуться... В комнате пахло чем-то горьким и кислым, как будто ее долго не убирали. В углу стояла кровать, накрытая необычным для обстановки ярким лоскутным одеялом. На стенах повсюду висели в аккуратных рамках пригвожденные булавками к желтоватой бумаге... бабочки. Всевозможные виды бабочек. Они напоминали распятья, подписанные внизу чьей-то аккуратной, заботливой рукой. Взгляд Анны направился в другой угол комнаты, где обнаружил очень странную деталь — большое, закрытое простыней зеркало. Несомненно, это было зеркало — фрагмент его рамы был обнажен. Также можно было увидеть небольшой треугольник самого отражающего стекла. Казалось, что кто-то запахнул зеркало так отчаянно и хаотично потому, что чувствовал страх и отвращение при виде собственного отражения.
"Что же это может значить?" — пронеслось у Анны в голове.
В ту же секунду она услышала приглушенный, сдавленный крик. И очень знакомый. Тот крик птицы, который она, бывало, слышала по ночам.
— Уходи!! Тебе нельзя здесь быть!
Анна резко повернулась.
В проеме между кроватью и стенным шкафом стояла она.
Все казалось ненастоящим, родившимся в воспаленном воображении художника — Босха или Гойи — в минуты самого страшного отчаяния. Несомненно, это было молодое создание. Хрупкий силуэт девушки-подростка, нежная кожа обнаженных рук и плеч — дивных плеч в бледных веснушках, на которые непослушно, беспорядочно опускались ярко-рыжие локоны.
Но лицо...
На плечах создания, как будто произошло какое-то дикое вселенское недоразумение, покоилась голова дряхлой старухи. Глубокие, уродливые морщины сплели паутину вокруг лица. Опухшие веки. Сухие бескровные губы. Безвольно свисающая со скул кожа. И глаза — полуслепые, слезящиеся, не видящие ни света дня, ни красок, ничего...
Анна желала лишь одного — чтобы все это было сном. "Открепи от стены одну из бабочек, вытащи булавку, уколи себя и проснись!" — бормотала она про себя, собирая остатки разума, чтобы выйти из оцепенения; проговаривала, как восточную мантру, обещающую конец всех болей и страданий.
Несколько секунд спустя оцепенение Анны было нарушено прерывистым дыханием ворвавшейся в комнату Эльзы.
Анна резко повернулась к ней. Ее глаза горели, безупречная бровь взлетела и скрылась под промокшей от пота растрепанной челкой. Немного овладев собой, она закрыла дверь на защелку.
— Теперь ты расскажешь мне всю правду. Я узнаю ее! Выбью ее из тебя, если понадобится. Забудь все свои сказочки про нервное расстройство и французских родственниц. И расскажи мне все, как есть — мне терять нечего! — Анна говорила Эльзе на ухо слова, которых не ожидала сама от себя. Голос был удивительно спокойным. Спокойным и ледяным, полным тихой ярости и ненависти.
Эльза покорно кивнула. Ее будто подменили. Вид у нее был растоптанный, уничтоженный, напуганный до полусмерти. Она осознавала конец. Притом никто в жизни еще не говорил таким тоном с вечно невинной сладкоголосой девочкой, какой она показывала себя другим. Она умела приспосабливаться...
— Хорошо, хорошо, я все расскажу... Но умоляю, ничего не говори Мартину. Мы найдем выход, найдем... — всхлипывая, бормотала Эльза, явно не представляя себе никакого выхода, но еще надеявшаяся на собственное спасение, на чудесную индульгенцию. Она смотрела на решительное лицо Анны, как кролик на мясника, уже занесшего над ним свой нож.
Второпях, заикаясь, она принялась полушепотом рассказывать.
Вильма в это время неподвижно сидела на кровати, отвернув лицо.
— Я так тщательно все просчитала... Я думала, что всю жизнь смогу наслаждаться своим образом жизни, роскошью... Всем, к чему успела привыкнуть. Я вышла замуж за Мартина — состоятельного человека, в котором меня не привлекало ничего — ни его увлечения, ни воспоминания, ни семья, ни то, что слабые, сентиментальные люди называют "душой". Понимаешь, я думала, что буду жить красивой и беззаботной жизнью рядом с почти неодушевленным человеком, который бы обеспечивал меня, давал мне все, что нужно. Я мастерски — как мне казалось — изображала участие к нему, — шептала Эльза.
Анна содрогалась от отвращения. "Тогда я чувствовал себя одиноким и брошенным" — звенели в голове недавние слова Вассвайлера. Все, что говорила Эльза, казалось девушке невероятным кощунством.
— Однако вскоре я начала осознавать невыносимые вещи, — продолжала Эльза. — Дело в том, что я поняла, что стариться рядом с ним было бы для меня пыткой... Я одевалась, разговаривала и действовала так, "как подобает благообразной женщине моего возраста". Он ничего мне не запрещал, хорошо ко мне относился, но я стала избегать выходить на улицу. Я избегала молодых прохожих. Мне были противны их молодость, наивные глаза, искрящаяся золотая радость. Впереди я видела только глухую стену, пустоту, которой окончится моя жизнь, представляла беспощадную печь крематория.
В эту секунду Вильма резко дернула плечом и наклонила голову. Эльза со вздохом продолжила:
— Но особенно меня раздражала дочь Мартина. Нельзя сказать, что я ненавидела ее, — несколько юля, говорила Эльза. — Просто при виде девчонки я думала обо всех тех возможностях, которые упустила после ареста моего любовника-адвоката, вспоминала свое сказочное прошлое, размышляла обо всех тех людях, которые могли мной любоваться... И о том, что ничего уже не будет... Интересная вещь. Вильма же как-то сразу прониклась ко мне симпатией. Затем она стала откровенно восхищаться мной. Рассказы о моем прошлом заставляли ее выдыхать восторженное "ух, ты!". Мартин, его французская родственница, друзья девчонки, бывавшие у нас дома, только и слышали от нее: "Эльза", "а вот Эльза...", "а у Эльзы...". Это подобие одержимости вызывало у меня презрительно-горькое удовлетворение, жалко тешило мое самолюбие. В те минуты я смотрела на нее с веселой снисходительностью. Однако — скажу откровенно! — потом наступил момент, когда я начала бояться ее. Бояться ее юности и жизнелюбия. И чего-то еще, чего я не могу объяснить. При ее появлении, при обожающем взгляде ее глаз что-то отвратительное поднималось во мне. Что-то, от чего хотелось закричать и убежать. Я дрожала, когда слышала ее радостные шаги, когда она сбегала с лестницы в столовую по утрам, или когда до меня доносился спокойный, нежный разговор, происходивший между ней и отцом. Были и другие моменты, когда я смотрела на нее и сожалела, что родилась на свет...
Анна слушала. Отвращение притупилось, но присутствовало в каждой клетке ее тела. Все это время она глядела не на Эльзу, а на безнадежно изуродованную (каким же невероятным и тщательно скрываемым недугом?!), притихшую девочку, сидящую на краешке кровати и, вероятно, плачущую.
Эльза продолжала:
— И вот однажды произошло то, что перевернуло мою жизнь — да и жизнь всех обитателей этого дома. Мы с Мартином отправились в Голландию (в честь какой-то годовщины, я уже не помню...). В какой-то момент — это было в Маастрихте — мы разделились. Мартин отправился осматривать достопримечательности, что я, честно признаться, ненавижу. А я решила обойти антикварные магазины, присмотреть что-нибудь... В этой дыре действительно нашлись довольно симпатичные лавки. И в одной из них мне на глаза попался любопытный предмет. Как ты знаешь, я люблю антиквариат, стараюсь находить оригинальные вещи и...
— Не отвлекайся! — прошипела Анна. — Что за предмет? Что было дальше?
— И вот, этот предмет сразу привлек мое внимание. Что там привлек! Просто приковал и не желал отпускать. По неизвестной тогда причине мне было ясно, что я не покину этого места, не купив его. Это было обыкновенное маленькое зеркальце в скромной деревянной рамке. Когда я сообщила продавцу, что покупаю его, тот исподлобья взглянул на меня так, как будто я была умалишенной, однако ничего не сказал. Он молча упаковал зеркальце, и я ушла. Когда я, поблуждав по улицам, удовлетворенная, вернулась в гостиницу, Мартин еще отсутствовал. Я тут же развернула покупку (дрожа от вожделения!) и обнаружила, что к ней прилагалось что-то еще. Это была какая-то рукопись, аккуратно сложенная в трубочку (когда же продавец успел положить ее внутрь?). Это немного насмешило меня, напомнив об инструкциях, которые вкладывают в коробки вместе с электрическими приборами. Я развернула и прочитала. Я была жутко озадачена, предположив, что это чей-то розыгрыш. В конце концов, мы люди разумные. Мы живем в ХХ веке. И мы не должны верить в подобный бред.
— Какой?! — приглушенно вскрикнула Анна. Она чувствовала, что теряет терпение.
— Я тебе все покажу, только подожди немного! — взмолилась Эльза. — Я же говорила, что мы можем найти выход из положения... Эти предметы — единственное, что может нам помочь, поскольку они связаны с...
Эльза не закончила фразы, только кивнув в сторону неподвижно сидящей Вильмы.
— Послушай, можешь ты наконец прояснить все это?! Сделай что-нибудь. Иди и принеси мне все, о чем ты тут рассказываешь. Только не вздумай удрать, а то пожалеешь! — яростно, вполголоса выпаливала Анна. Она совсем не понимала, о чем идет речь, однако думала, что если Эльза — сумасшедшая, то надо играть в ее смутную игру до конца — пока все не выяснится. Она испытывала странное удовольствие оттого, что наконец держит под контролем существо, которое до сего момента считала неприятным и непроницаемым. Но одновременно, где-то глубоко внутри себя она чувствовала страх. Страх расползался по телу, будто готовил ее к встрече с чем-то сверхъестественным и враждебным. "А я... Выйду ли я из нее, из этой игры?.." — думалось Анне, в которой сочувствие боролось с эгоистичным, животным ужасом.
Эльза бросилась вниз, к себе. Анна же, еле слышно приоткрыв дверь, вышла наружу и сняла со стены один из старинных кинжалов (их было два, скрещенных, висевших между ее комнатой и спальней Вильмы). Проверила — заточен остро. Затем принялась вслушиваться в то, что происходит внизу. Не хлопнет ли входная дверь? Не сбежит ли Эльза? Вскоре, услышав тихий скрип медленных шагов, направляющихся к лестнице, она поняла — никто сбегать не собирается, и Эльза явится менее чем через полминуты.
Она зашла обратно в комнату Вильмы. В этот момент ее взгляд с горестью и отчаянием упал на письменный стол девочки, расположенный рядом с зеркалом, занавешенным простыней. На столе аккуратно, рядом друг с дружкой лежали два маленьких трогательных предмета. Это были засушенные плоды айвы. От отвращения вдруг не осталось и следа. Анна вспомнила рассказы Вассвайлера, в голове всплыло то, как "она дополнительно занималась английским в нескольких кварталах отсюда, и по дороге домой любила собирать айву, а потом показывать принесенные трофеи нам, одновременно упражняясь в английском, напевать: these are quinces...*
Анну охватило что-то печальное и теплое.
"Воспоминания!" — думала она. "Это, должно быть, ее воспоминания о какой-то далекой школьной осени... Господи, айва! Я тоже любила собирать ее, когда была совсем девчонкой. Эти твердые плоды были такими ярко-желтыми, кисло-сладкими, наполненными какой-то тревожной радостью... В то время золотые, коричневатые, пятнистые листья плясали кругом, а тучи окрашивали в серый цвет лица прохожих. Все было таким необычным, как это только может быть, когда тебе десять, школьный рюкзак приятно сдавливает плечи, а твои глаза широко открыты облакам, горам, трамваям и мрачным зонтикам прохожих..."
— Вильма... — тихонько, нежно позвала Анна.
Но девочка, казалось, не слышала ее...
В эту секунду вошла Эльза с мокрым от пота лбом. В руках она держала зеркальце (при виде его Анне сразу же стало не по себе) и жесткий, желтый лист бумаги. Эльза вдруг с ужасом поняла, что все это время они разговаривали в присутствии плачущей в углу Вильмы. Теперь действительно все пропало! С измученным лицом Эльза утянула Анну из комнаты в конец коридора — еще дальше от комнаты Вассвайлера. Он ни в коем случае не должен ничего знать...
— Вот, смотри... — шептала Эльза, теребя старый исписанный лист.
— Читай вслух и до конца! — скомандовала Анна приглушенным голосом.
Эльза повиновалась.
— "Некоторые до сих пор зовут это зеркало любимой игрушкой Пандоры и говорят о нем лишь вполголоса. Согласно легенде, это имя было дано ему одним неизвестным несчастным поэтом, когда-то ставшим его жертвой", — прочитала она, а затем пояснила: — Тут были еще кое-какие строки, но они, наверное, стерлись...
Анна нетерпеливо закивала, дожидаясь продолжения. "Я участвую в бредовом спектакле, но доиграю его до конца", — думала она.
— "Говорят", — продолжала Эльза, — "что ненависть — это мощнейший двигатель, который когда-либо был изобретен. Это великая сила. И это в разные времена было не раз доказано философами и магами. Достаточно поместить это зеркало напротив лица своего противника и заставить его взглянуть на свое отражение. То, что произойдет, потрясет вас. Ваши страхи, негодование — то, что сжигает вас изнутри, тотчас исчезнет, и вы обретете покой"... Тут были еще какие-то слова, но они, по-видимому, тоже давно стерлись... — скороговоркой добавила Эльза, опуская глаза.
Анна смогла убедиться в этом, осмотрев потертую, пахнущую пылью бумагу, которую ей протянула Эльза. Однако недостающие строки не выглядели стертыми временем. Казалось, их стерли специально, лихорадочно, жестоко насилуя бумагу, в некоторых местах даже протерев ее насквозь. Образовавшиеся трещины были похожи на раны. Анна хотела разобрать оставшийся текст, но безуспешно. Написано было на старом немецком, готическим шрифтом. Будучи франкоязычной швейцаркой и имея в распоряжении только каждодневный запас немецких слов, Анна не смогла расшифровать полувыцветшие фразы. Оставалось полагаться на не внушающую никакого доверия Эльзу. Анна вернула ей загадочное послание.
— Продолжай! — приказала Анна.
— В целом, текст заканчивается следующими словами, — шептала Эльза. — "Будьте осторожны! Ни в коем случае не разбивайте этот драгоценный предмет. За столетия он накопил столько ненависти, слез и проклятий, что принесет смерть тому, кто посмеет это сделать. Однако если зеркало разобьется, вместе с ним от заклятья будет освобожден и тот, к кому оно было применено. Если вы воспользуетесь любимой игрушкой Пандоры, на вас будет лежать ответственность... Как за жертв, так и за ваш выбор, если вы вдруг смалодушничаете и надумаете изменить решение".
Эльза замолчала. Анна беспомощно смотрела в одну точку. В голове у нее не осталось ни одной мысли.
— Так... — вздохнула Эльза. — В тот злополучный день я наблюдала, как Вильма накладывает неброский макияж на свое миловидное личико, готовясь к какому-то мероприятию. Я даже не предложила ей посмотреться в зеркало. Я просто поместила его напротив ее лица. Вы, возможно, не поверите мне, но я даже не хотела этого делать... Но... — голос Эльзы упал. — К тому времени зеркало уже полностью завладело моим разумом.
— Что ты хочешь этим сказать? — нахмурилась Анна.
— Мне казалось, будто оно говорит со мной... Часто по ночам я осторожно вынимала его из ящика стола. Я чувствовала облегчение, поглаживая его деревянную рамку, ощущая в руках его неимоверное тепло. Я блаженствовала, когда стекло ярко, прохладно сияло при свете луны. Я чувствовала себя королевой. Мое сокровище, казалось, возвращало меня в те благословенные времена, когда все было великолепно, когда я купалась в море обожающих взглядов (теперь же довольствуясь лишь восторгами глупой девчонки!). Однако я никогда не смотрела в зеркало... Да и не этого оно хотело. Оно требовало, чтобы я использовала его по назначению — то есть показала другому.
Анна бросила на Эльзу яростный взгляд. "Наваждение или нет — твоему поступку нет оправдания!" — казалось, говорила она. Эльза, вздрогнув, замолкла. Анна еще сильнее сжала рукоятку кинжала, который держала в руке.
— Итак, Вильма наградила меня сладкой улыбкой и произнесла какое-то киношное "мерси". Я лишь нервно усмехнулась тогда, — виновато шептала Эльза, поглядывая на кинжал. — В тот вечер она вернулась раньше, чем предполагала, жалуясь на кровь из носа и головные боли. Не могу сказать ничего больше, но в течение нескольких дней она стала... тем, что вы увидели, — Эльза почему-то снова перешла на "вы" и продолжила: — Мне, если можно так выразиться, повезло, что ее отец слег со странной болезнью примерно в это же время. Началась она с жуткого сердечного приступа в тот вечер, когда Вильма ушла на школьное мероприятие. Какое-то время он провел в больнице, а после возвращения домой уже не мог встать с постели. Я чувствовала себя в относительной безопасности — ведь они не могли видеться. Что до Вильмы, после того, что с ней стало, ни одна живая душа не могла выманить ее из заточения. Я придумывала различные предлоги, даже написала Мартину пару писем якобы от Вильмы, гостящей у родственницы во Франции. Я догадываюсь, догадываюсь, даже уверена, что вы виделись с Мартином и все знаете. От необходимости прятаться и постоянно что-то выдумывать у меня развилось необыкновенное чутье. И ни одна домработница долго не задерживалась... Я старалась обезопасить себя, как только могла. Почему, почему только я позвала тебя сюда?!
Эльза сделала неуклюжую попытку погладить Анну по щеке, но та с отвращением отвернулась.
— Все же здесь сыграло роль не то, что ты швейцарка, как и я... — как будто бы осмелев, язвительно проговорила Эльза. — Тут злую шутку сыграла опять-таки ностальгия. Я скучала по временам, когда у нас с любовником была уборщица — талантливая, утонченная, образованная скрипачка. Она потеряла родных во время войны и сильно нуждалась. Было так интересно наблюдать, как ее нежные руки проделывают самую грязную работу.
Анна едва не поддалась искушению полоснуть лезвием по хозяйской шее. Но удержалась. Эльза была единственным человеком — какой бы этот человек ни был дрянной, — способным развязать узел, снять заклятье, прогнать ужас...
— Еще один вопрос, — овладевая собой, сказала Анна. — Я уже не сомневаюсь, что — непонятно каким магическим образом — ты стала так выглядеть именно потому, что применила силу зеркала к несчастному ребенку. Но... помогло ли это тебе?
Эти слова она произнесла уже спокойным, очеловеченным тоном, будто пытаясь найти ключ к пониманию...
— А знаешь, мне и вправду стало веселее в новом облике! — выдохнула Эльза. — Приятные воспоминания вернулись, я воспрянула духом, стала выходить из дому, притом довольно часто. По вечерам развлекаться. Я даже познакомилась с одним восхитительным юношей из Ливана. И затем...
Анна в это время слушала Эльзу лишь вполуха. В ее голове все складывалось воедино — все части мозаики. То, о чем можно было лишь строить догадки, теперь было до тошноты ясным. "Выглядеть так…", "применила силу зеркала к несчастному ребенку…", "приятные воспоминания вернулись…", "воспрянула духом…" Ее глаза загорелись. Она перебила Эльзу.
— Я знаю! — воскликнула Анна. — Почти наверняка знаю, о чем были недостающие строки. Автор этого злосчастного текста — кем бы он ни был — говорил о том, что может случиться с жертвой зеркала. А кто-то хотел это скрыть...
Анна резким жестом вырвала желтую, ссохшуюся бумагу из растерянных рук Эльзы.
— Еще одна ложь! — вскрикнула она. — Строки стерлись не от времени. Это была ты?!
Она яростно смотрела прямо в глаза Эльзы. Та почувствовала себя так, будто ее руку застали в чужом кармане.
— Да... Ну... Насколько я помню, — сбивчиво заговорила она, вертя головой. — Насколько я помню (но, пожалуйста, потише!) в строках говорилось что-то о передаче. Страхов, боли и прочее, и прочее... Я уже говорила, что до ужаса боялась стареть... Избегала выходить из дома... Меня мучили нереализованные мечты... Говори, что угодно, что угодно, но тише, тише...
— Конечно же! — прошипела Анна. — Страхи, болезненные мысли... Твой глупый страх и... — она вспомнила бессвязное бормотание Вильмы, услышанное в ее первую ночь в доме Вассвайлеров. — "Выпустите", "ваши глупые лица"... Эти кошмары девочки, как ты их назвала, принадлежали не ей, а тебе!!
Эльза молчала. Что тут можно было сказать? Тут обе женщины, переглянувшись, как будто повинуясь неведомому позыву, направились из конца коридора к спальне Вильмы. Возможно, позывом послужило некое предчувствие, поскольку, когда они подошли, то заметили, что дверь в комнату девочки открыта. И что она не одна. Они вошли и увидели человека, одна мысль о встрече с которым в этот момент приводила Эльзу в ужас.
Мартина Вассвайлера.
Хозяин дома, казалось, даже не заметил возвращения двух женщин. Он неподвижно стоял напротив своей дочери с глазами, в которых отражалось... нет, это не было страхом или потрясением. Это было тепло. И свет. Измученный свет, как в глазах солдата, возвращающегося после войны в родной дом, или старика, вспоминающего свою первую невозможную любовь.
Вот это и случилось. То, чего так панически боялась Эльза и чего в глубине души желала Анна. "Он услышал. Или почувствовал. И его охватило нечто неимоверно сильное — то, что заставило забыть о боли", — думала Анна, стараясь не воображать катастрофу, которая вот-вот разыграется прямо у нее на глазах. Все это выглядело невозможным дурным сном, но Анна уже не пыталась искать объяснений и просто принимала все, как есть.
Тут Вассвайлер повернулся к Анне и своей жене. Какой у него был взгляд... Он не позволил им приблизиться, удерживал на расстоянии. Затем он произнес несколько кратких фраз. И Анна поняла.
…Забытое однажды (по неосторожности!) на тумбочке у изголовья зеркало с непонятного содержания манускриптом, который он прочел, сохранив это в тайне. Он знал о его существовании и свойствах. И сейчас — зеркало, забытое (из-за крайней взволнованности!) Эльзой в спальне Вильмы, когда обе женщины вышли в коридор. И чувство. Острое чувство несчастья, чувство того, что он может и должен предотвратить безумную трагедию, которая разыгрывается здесь, совсем близко...
Эльза и Анна молчали, чувствуя себя не вправе что-либо говорить.
Вассвайлер тихими шагами подошел к дочери и бережно, как самую большую драгоценность, укрыл ее в своих теплых объятиях. Он закрыл глаза. Рядом с ним была его девочка с полудетским улыбающимся лицом. Даже если сейчас оно было скрыто под чудовищной маской, оно существовало. Как и рыжие локоны, веснушчатые плечи, теплые прикосновения... Будто заговаривая, он начал шептать дочери на ухо слова, которых стоявшие поодаль Эльза и Анна расслышать не могли — как ни старались.
— Родная моя, это всего лишь кошмар, дурной сон... Это сказка. Я расскажу тебе ее. Принцесса была заколдована. И проспала сто лет. Спала и вся ее семья, и слуги, и фрейлины. Но однажды любовь вернулась в ее жизнь, и она проснулась. И все вновь стало прекрасным. Заблестела река, рассеялся горный туман, зацвели сады. Прости меня, если можешь. Ты научишься быть счастливой — так же, как когда-то на моих глазах научилась ходить и говорить...
Вассвайлер тяжело дышал. Единственное, что он знал наверняка, — это то, что он должен прекратить, остановить непрерывный поток слез, струящийся из глаз самого дорогого для него человека.
Затем он взял в руки проклятое зеркало. Эльза и Анна отшатнулись. Он произнес слабым, но твердым голосом:
— Безумие, безумие... Я знаю, что сейчас произойдет. Если все это правда, я, конечно, погибну. Но я готов...
С невероятным усилием — последним усилием умирающего — хозяин сжал в руке деревянную рамку любимой игрушки Пандоры так, что та жалобно захрустела. Затем с ненавистью бросил его в стену. Распятые тела бабочек задрожали. Серебряные осколки ливнем хлынули во все стороны.
Затем, сгибаясь от парализующей тяжести, ослепленный, Мартин Вассвайлер сорвал выцветшую простыню с высокого зеркала в углу комнаты. Треск. Затем тишина.
В следующее мгновение Вильма закрыла руками лицо и с силой сжала, как будто хотела сорвать кожу и мышцы и обнажить череп. Казалось, что болит каждая его клетка.
Сидящий на полу в полубеспамятстве Вассвайлер шептал:
— Вот сейчас ты взглянешь на себя и увидишь свою красоту и сияние молодости... Я хочу, чтобы ты восхитилась собой и жизнью... С этого момента есть только будущее...
Вильма отняла руки от лица. То было безупречно гладким. Глаза больше не чувствовали тяжести век и легко открылись... Она чувствовала, что ее тянет вверх, еще немного, и она взлетит, выпорхнет в окно, как бабочки на стенах, если бы те внезапно ожили. По всему телу золотой, сверкающей, полноводной рекой разливались силы. Вильма не стала глядеть в зеркало — ей и так все было ясно...
Она подошла к отцу и обняла его. Тот был обессилен, но жив. Человек, убивший убийцу, был жив. Так они и пребывали в объятиях друг друга — плача и смеясь. И греясь в лучах обрушившегося счастья. Казалось, что идет золотой дождь...
Анна рассеянно водила ладонью по рукоятке ненужного уже кинжала. Только одно вертелось в ее голове: "Обещанная смерть не наступила. Быть может, подействовала сила, в десятки, сотни раз превосходящая ту, что была скрыта в таинственном зеркале..."
Она повернулась было к Эльзе, но той и след простыл.
В это мгновение на подоконнике закопошилась неизвестно откуда появившаяся живая бабочка. Вильма, пошатываясь, подошла к окну и потянула ручку. Рама заскрипела. Почувствовав свободу, бабочка принялась расправлять крылья.
Влетел ветер, вздыбив серебряную волну на лбу мягко улыбающегося Мартина Вассвайлера. А бабочка взмахнула бархатным сиреневым крылом и сначала неуклюже, а потом все увереннее и увереннее запорхала в воздухе, оставляя позади оконное стекло и скрипящую раму и спальню — бывшую тюрьму Вильмы.
Оставив отца и дочь наедине, Анна обошла дом. Эльзы нигде не было.

…Сирены очень редко нарушают идиллию этого пасторального пейзажа с лужайками и горами на горизонте. Тем не менее этим утром одна из них, пронзительно воя, сотрясла чистый горный воздух.
Эта сирена разбудила Анну, заснувшую только под утро. Проснувшись, она обнаружила себя не лежащей, а сидящей за столом во вчерашней одежде, обхватив руками голову. Она неслышно проскользнула в кухню, намереваясь сварить себе кофе, позавтракать, а затем собрать чемодан, сердечно попрощаться с обретшими радость хозяевами и навсегда покинуть дом Вассвайлеров. Но получилось иначе...
То, что она увидела, выглянув в окно, напоминало одну из тех банальных тревожных сцен, не раз виденных в кино. Машины. Полиция, скорая помощь с вращающимися сиренами, люди в форме и что-то, отделенное от остального мира лентой "не заходить".
Что-то произошло прямо перед домом. Какой-то несчастный случай.
Вдруг ей стало жутко, но вместе с тем любопытно. Любопытство мешало собраться с мыслями и гнало за дверь — туда, где происходила сцена. Это любопытство досаждало Анне, казалось ей самой очень болезненным. Это было тревожное искушение, монотонное и ноющее, какой иногда бывает зубная боль. И она вышла во двор, надеясь (хоть и не веря), что не произошло ничего серьезного, и она тут же сможет приступить к намеченным занятиям.
После нескольких учтивых приветствий и дежурных вопросов Анна оказалась напротив накрытого чем-то черным предмета. Она поняла, что перед ней — мертвое тело. Светловолосый веснушчатый полицейский осторожно отодвинул край черного покрывала.
Анна мелко, неприятно задрожала. Тело принадлежало Эльзе. Ошибки быть не могло — это была она. Однако вместо того цветущего лица, которым некогда любовались "персоны с обложек" и которое Эльза вернула себе таким жутким путем, Анна увидела другое. Широко поставленные серые глаза и вздернутый нос обрамляла сетка морщин. Из сухих, тонких, плотно сжатых губ струился густо-красный ручеек. Истончившиеся волосы с седыми нитями разметались по шоссе. А невидящий взгляд устремлялся в облака...
— Мы допрашиваем водителя грузовика, — хмуро, деловито проговорил светловолосый полицейский. — Он очень напуган... Говорит, что она прыгнула под колеса так быстро, что он не успел затормозить. А вы... Вы, может быть, знали жертву? — спросил он Анну, с лица которой сошла вся краска после того, как он продемонстрировал останки Эльзы.
Анна кивнула.
В тот день ее допросили как свидетеля происшествия. Она доложила то, что знала об Эльзе, о том, когда видела ее в последний раз, о том, что она, очевидно, пробродила где-то остаток вчерашнего дня и всю ночь и вот утром... Но было и то, чего она не рассказала вежливому следователю, аккуратно записывавшему ее показания.
"Зачем? — думала она про себя. — Никто не желал ей смерти. Уж я-то точно знаю... Каким бы странным это ни казалось, вчера ночью они оба благодарили ее. Меня тоже, но ведь и ее... За то, что показала им ценность каждого мгновения жизни. За то, что позволила им вновь обрести друг друга. Она была несчастным, одержимым человеком. Человеком, неспособным радоваться, не желающим смириться с неизбежным. Кто знает, может, было суждено, чтобы зеркало попало именно к ней? Сейчас я даже корю себя за то, что так резко и безжалостно разговаривала с ней вчера... Не знаю, где она теперь, но, может быть, она поглядит оттуда и простит меня. Прощай, последняя обладательница и жертва любимой игрушки Пандоры!"

Из гавани раздался протяжный гудок. Он как будто торопил прощающихся, чья оживленная беседа, обещания скорых встреч и сердечные рукопожатия казались нескончаемыми. Недели, проведенной вместе в портовом раю, было недостаточно для этих четверых иностранцев, которых уже успели полюбить местные жители. Двое из них — благообразные пожилые мужчины — постоянно жили в этом обрамленном холмами приморском городке, в то время как две другие иностранки — молодые девушки — постоянно навещали их. Теперь же один из мужчин (смуглый, высокий, в клетчатой ковбойской рубахе) обращался к одной из девушек (рыжеволосой, веснушчатой, с задумчивыми синими глазами), говоря:
— Прекрасно, что вы с Анной тоже покинули Европу ради Нового Света, учитесь в Нью-Йорке и постоянно навещаете стариков. Живя здесь, мы с вашим отцом сдружились, несмотря на разницу культур. Я ведь простой американец из фермеров (но все же учился в престижном колледже!), а Мартин — утонченный европеец... А все-таки, Вильма, почему вы начали изучать энтомологию?
Девушка улыбнулась и тихо проговорила:
— Это было страстью моей мамы... А я... С детства любила узоры на крыльях бабочек, видела уникальность не только каждого вида, но и каждой особи. Когда я смотрю на эти создания, мне так спокойно. Мистер Маршалл, спасибо, что все время помогаете отцу.
Девушка склонила голову, и ее улыбающееся лицо окрасилось в цвета заката. Теперь она глядела на стоявшего рядом с ней другого мужчину (постарше, с серебряной волной, элегантно спадающей на лоб).
Тот, которого она назвала "мистером Маршаллом", сказал, мечтательно глядя вдаль, в сторону побережья:
— Знаете, сейчас я вспоминаю свои студенческие годы. В начале сороковых в моем родном штате Массачусетс я имел честь посещать лекции по русской литературе, которые читал известный — увы, два года назад скончавшийся! — русский писатель Владимир Набоков. Он тоже страстно любил бабочек, да... Потом, много лет спустя, я прочитал один из его романов — "Приглашение на казнь"...
— "Приглашение на казнь"... — задумчиво проговорила рыжеволосая девушка. — Нечто похожее однажды произошло со мной...*
— Простите? — не понял мистер Маршалл.
— О, ничего, ничего... Это я так... — девушка не нашлась, что ответить.
На мгновение возникла неловкая пауза, которую нарушила другая, до сих пор молчавшая девушка (темно-каштановые локоны, умные карие глаза, экстравагантная широкополая шляпа). Тревожно взглянув на наручные часы, она сказала:
— Мистер Маршалл, Мартин, нам действительно уже пора. Пока приедем в Монтевидео, пока все уладим в аэропорту... И я немного волнуюсь перед послезавтрашним выступлением. Вам понравилось, как я играла вчера? Это были программные произведения Шуберта и Листа...
Вместо ответа раздались аплодисменты и громкий смех.
— Анна, вы были восхитительны! — воскликнул разговорчивый мистер Маршалл.
Она довольно улыбнулась и покровительственно положила руку на плечо рыжеволосой. Затем поблагодарила и еще раз напомнила:
— Нам пора...
С этими словами она деловито запустила свободную руку в широкий карман просторных летних брюк и... нащупала там маленький шершавый предмет.
Это была высушенная айва.

---