Вся мебель у меня на курьих ножках,
и мой стакан покрыт верблюжьим мехом:
друзья мне говорят, что я немножко
«того» — но я отделываюсь смехом.

В моем саду на дереве застряла
ковбойская таинственная шляпа:
чем больше дождь над ней шумел и капал,
она тем выше, выше вырастала.

Жар-птица вместе с кошкой спит на стуле:
и если бы не эксцентричность чуда,
то разве бы однажды не шепнули
вы собственной душе: «Пошли отсюда»?

Между нами, хмурыми островами,
шла маршрутка любви и трамвай желанья:
по воде, по воздуху, и словами
мы все реже мерили расстоянье.

Задыхалось небо от звездной пыли,
и шумели сосны. В пылу упрека
мне приснилось, будто маршрутку сбили,
а трамвай застыл на пути без тока.
Но они по-прежнему, в том же стиле,
словно их носил за собой сирокко,
по воде, по воздуху к нам приплыли,
и без нас им было бы одиноко.

Мы вместе: не возвышенно, а так,
как двоечники на последней парте,
сплоченные незнаньем, где Ирак,
а где Иран на пожелтелой карте;

фальшивящие вечно, как бы не
надеялась учительница пенья —
и все же, где-то в самой глубине
их мыслей копошится вдохновенье,

которое к кузнечикам, жукам,
к неуловимым бабочкам стремится.
Напрасно бьют линейкой по рукам
и вырвана из дневника страница:
все это не поможет никому,
а мы не перестанем куролесить,
и остаемся вместе — потому,
что дважды два — то пять, то шесть, то десять!

Настоящие диссиденты, конечно, дети.
Они против школы, родителей и всего
принудительного, пустого, что есть на свете.
Чтобы их оправдать, придумано Рождество.

Незаконная и шпыняемая повсюду,
их свобода прибита к брызжущему звонку.
Как ни пробуй ее вернуть — Не хочу, не буду! —
как пиявки, присохнут к каждому позвонку

нестерпимые поучения и упреки.
Дети знают, что с ними музыка заодно,
и они горячей, отчаянней одиноки,
если что-то почти священное им дано.

На все отвечает отзывчивый Бах.
Опять он прочел мои мысли! Откуда
он знает, какая тревога и страх
во мне изживали надежду на чудо?

Известно, когда закипает вода,
и сколько осталось до гибели солнца,
но кто-нибудь выяснил, где мы, когда
мы слушаем музыку? Пусть она льется

легчайшим движеньем, струей молока,
которую женщина льет из кувшина
по воле Вермеера — годы, века...
А Бах неприступен, как счастья вершина.

Достань укроп, духовку разогрей,
но крабы не сдаются нам без боя:
они глядят отчаянней и злей,
чем, может быть, сжигаемая Троя
смотрела на ахейских палачей.

Мы в тесной кухне зажигаем свечи,
чтоб стало первобытнее вокруг:
казалось ли таким, как мы, при встрече,
что радость может вырваться из рук
в любой момент, что путь ее намечен

заранее: ей завтра нужно быть
в Далматии, а через день — в Сахаре,
где кто-то безнадежно хочет пить?
От сердца к сердцу вытянута нить,
и почему-то в раскаленном паре

над свежеприготовленной едой
она сверкнула ярче и свободней...
Будь Данте крабом, он бы роковой
фантазией нас бросил в преисподней.

Флорианополь — это город, где вы все
на самом деле родились: но вас украли!
Как, вы не помните? По снегу, по росе,
вас день и ночь везли в неведомые дали

и там оставили. С тех пор в чужих краях
вы так и выросли: еды и счастья вдоволь
вам жизнь отмерила. И только в ваших снах
араукарией цветет Флорианополь.

Тому, что пишут в интернете про него —
и даже в атласе простом — не доверяйте.
Флорианопольский колибри в Рождество
пришлет вам, может быть, крылатое обьятье.

Вам кто-то радуется, стиснув телефон.
Вы с кем-то делите ваш завтрак на природе.
А тот, кто с вами расстается — возвращен
Флорианополем, где солнце не заходит.

Свои книги я продала, и купила остров.
Только те, кто равны природе, живут на нем:
быть царем или почтальоном здесь так же просто,
как быть пальмой или взъерошенным воробьем.

Там есть фокусники, поэты и музыканты,
выступающие на пляже перед толпой.
Если в публике бессловесные иммигранты,
в переводчика превращается сам прибой.

А тому, кто кончает школу на все четверки,
присуждается в знак почтенья ручной жираф,
ибо скромность важней успеха. Ни на Майорке,
ни в Крыму не бывает столько душистых трав;
и какой-то алхимик в штатском, их все собрав,
ночью варит из них бессмертье в своей каморке.