Цикады на Сапун-горе
от счастья плачут, не от горя;
здесь вечному огню гореть
и грому канонаде вторить.

Здесь вновь погибшие встают
единственным заградотрядом
за обреченный наш уют,
пока война притихла рядом;

на нашу спесь, на нашу лень
сорвется камнепад и — точка,
но все еще так ясен день,
и вновь предвидится отсрочка.

И помнит все Сапун-гора,
пусть кофе продают и колу,
как всюду — но придет пора
для новой славы и позора,

и может, красная звезда,
а может быть — орел двуглавый
на битву позовут тогда
всех тех, кто выбрал смерть и славу.

Помолитесь о рыбе-ставриде,
что о древности с нами молчит.
Это место придумал Овидий
и гончар обжигает в печи;

это вечная войску приманка —
лютой алчности шелковый путь…
Атаман, где твоя оттоманка,
где простора веселая жуть?

Виноградные лозы на месте
мясорубки одной и второй;
даже птицу пугает бесчестье,
и сгорает она над горой

в безрассудном полете, а скалы
так и просятся парусом стать;
это место, которого мало
всякий раз… И проклятья печать

на челе уплывающих. Бросив
и дворцы, и короны, текли
за Босфор, а на крымскую осень
любовался пустой равелин.

Здесь Империя дважды распалась,
а Эллада и ныне жива,
и юна эта царская старость —
чья любовница, чья-то жена.

Кто-то здесь ожидает поживы,
кто-то в сказке татарской мечтал
о Москве. Это диво так диво,
остальное — презренный металл.

Неземное, быть может, до Ноя
созревало на грозных зубцах
у Ай-Петри меж стужи и зноя
и внезапно касалось лица

рыбака, проходимца, солдата.
Но разгадка пока далека,
за которую сладкая плата —
взгляд с обрыва и свет маяка.

Христос на мысе Фиолент
родился — не в Ершалаиме.
О, сколько означает имя! —
облокотись на парапет

и посмотри: как изумруд,
сияет море. Скалы рвутся
под облака. Рассудок куцый
молчит, но чувства не солгут —

здесь лучший мир, здесь чудный край
и пушкинское Лукоморье.
Как просто все: земля и море
сошлись. О, Господи, не дай

забыть тот полдень и купель,
ступени к берегу крутые.
Есть мыс один среди пустыни —
высокой мысли колыбель…

И весь взлететь готовый Крым,
осколок времени иного,
на Фиоленте внемлет Слову,
чей зов так непреодолим.

Ай-Петри. Паленый коньяк
готовы вам впаривать снова
татары, но шишки сосновой
царит аромат под покровом
небес, и парит русский флаг.

Мы встретились, Крым, ты велик
и мал, но попробуй измерить
сорвавшийся с пристани берег
и стоящий сотни америк
Волошина солнечный лик!

И Кошка-гора, и Медведь,
ликующий блеск водопадов;
твое возвращенье — награда
за что? Затевает цикада
балладу. Ты вышел на треть

из бездны. Платанами врос
в лазурь и с девятого вала
глядишь Айвазовским усталым;
распятые пляжами скалы,
оазис растоптанных роз;

Форос, где без боя был сдан,
Малахов курган, где вцепился
зубами в гранит, ты на принцип
шел часто и грозным эсминцем
ждешь знака. Быть может, туман

в грядущем. Ай-Петри зубцы
над городом в золоте зноя
застыли. Ушло все земное,
и время стоит за спиною,
и снятся живым мертвецы.

О чужом писать и думать сладко,
но чужих путей не повторить.
Где же ты, походная тетрадка,
где ты, где ты, Ариадны нить?

Об одном мечтал, промолвив тихо
об ином заветные слова.
Где вы, Рим, Венеции шумиха
и бистро парижских трын-трава?

Есть одно в душе, чего не знаю,
век живу, да все не различить:
белый Херсонес, тропа по краю
пропасти и колокол в ночи…

Может быть, и в детстве он мне снился,
факелом с Акрополя пылал.
Крымской гальки жаркие гостинцы,
как же поздно нас судьба свела!

Или это зрелость — кедра хвоей,
кипариса траурной свечой
говорит: лишь здесь монах и воин
осознали равно, что почем;

только здесь, как амфора из моря,
предков зов является в ответ
даже в пустяковом разговоре,
где банальным кажется сюжет.

Пусть прельщает мир, летящий мимо,
грешный ум, от алчности слепой,
все ясней предвидение Крыма,
говорящий с будущим прибой,

эти волны с искрами ночными
и седой от засухи курган.
Может быть, всю жизнь одно лишь имя
ищем, а оно стремится к нам.

Переправы закрыты в Керчи.
Мы в осаде — кричи — не кричи.
То сарматы, то скифы вдали,
но спасемся из мертвой петли.

Тишина в опустевшем дворце,
дремлет мраморный лев на крыльце.
Мир не страшен, расскажет дельфин:
наши предки пришли из Афин.

Наши слезы осушит платан.
Пусть охотник спешит по пятам —
три гряды охраняют наш дом,
три волны остановят Содом;

мы — детеныши желтых долин,
пьем вино, о любви говорим.
Кто захочет на пир, на столе —
камбала, абрикосы и хлеб.

Но задумавший кроху урвать
крымской воли, погибнет, как тать;
словно ласточки нежной приют,
ограждаем очаг наш и труд.

Мы на воле. На море. В пути.
Вновь акациям нашим цвести.
Пастухам, морякам, чудакам
высоту пронести сквозь века.

Наш проклятый прекрасный плацкарт,
бремя русское путевое,
разговором неспешным богат,
настоящей тоской и молвою…

Мы все время в дороге, так что ж —
выпьем чаю покрепче и выйдем
на перрон, что разрезал, как нож,
горло всякой прошедшей обиде.

Полустанок окутал туман,
растворяется все дурное.
Что там?  — Сызрань ли, Кострома? —
и знакомый пейзаж будто внове;

то ли ложки в стаканах звенят,
то ли споры рессор наполняют
тишину промелькнувших громад
государства забытых окраин.

От соседей укрыться — лишь в сон,
но не спрятаться, если гложет
совесть — странствуя в унисон
с тем, что прячешь ты в сердце, художник! —

пусть на полке ты спишь боковой,
сын полка, человек ниоткуда,
скорый поезд рискует с тобой
разделить и обиду, и чудо.

Синий крест из Лурда
я тебе привез —
маленькое чудо
в мире горьких слез.

Ангелы как дети,
облако и дом —
образ мира светел
на распятье том.

Пусть далекий мастер
в житиях не спец,
помним: вера — счастье,
пусть один конец

у людей и зданий,
мотыльков и скал,
но среди страданий
радость так близка.

Пусть протянут клены
к синему кресту
ткань листвы смышленой,
чтоб легко Христу

расставаться с прошлым,
как и нам… Пускай
добрый муж-безбожник
отрицает рай,

там петух гуляет,
зеленеет лес.
Верный образ рая —
нетяжелый крест.

Самарский модерн,
хрустального детства осколок,
он старые туфли надел,
отправился в дачный поселок.

Купец здесь уже не живет,
трамвай здесь грохочет под боком
у прошлого, но переплет
оконный запомнил твой локон.

Какой моветон! —
отыскивать искры былого.
Ведь дом это только лишь дом,
не канувшим царствам эклога;

но только под сердцем щемит
семейство расстроенных клавиш,
и делает солнце кульбит
над Волгой. Но жизнь не исправишь:

вот Струковский сад,
вот домик под шахматной крышей,
и что-то бормочет фасад
России навеки притихшей;

но, кажется, в улицы створ
впорхнет стрекоза из железа,
и весь восхитительный вздор
модерна.
                 Так время — воскресло.

Здесь слон, охраняющий дачу*,
и Каменной чаши провал;
Владимир Ульянов здесь начал
шептать золотые слова.

А вам — девяностые годы
достались, как всем на Руси,
лихие бандитские орды
и ложь — хоть святых выноси.

Но все-таки город не вымер,
и детки, глядишь, подрастут.
Самара — туманное имя,
то ягодкой сладкой во рту,

то сумрачным духом причалов
нет-нет и поманит с чужбин.
Здесь хочется жить величаво
на фоне высот и глубин.

Мы встретимся. Выпьем текилы,
кто знает, что в будущем ждет
нас всех? Миром правит Аттила,
а хуже того, идиот;

но тяжесть арбуза прекрасна,
и омик**-трудяга пыхтит,
и люстры сияют, как в сказках,
в финале дневного пути.

Садимся за родственный ужин,
дай Бог — головы не терять,
быть сыном, и братом, и мужем;
а деньги — что трать, что не трать —

презренный металл. Только пламя
души остается в цене,
а тысяча миль между нами —
пустяк в бесконечной стране

(пусть странствовать тоже не просто).
Спасибо, друзья, за приют,
за звезды, за город, за остров!
Там Родина, где тебя ждут.