Очередной номер иркутской газеты "Власть труда" вышел 9 января 1929 года с сенсационной новостью: в 20-й советской школе Маратовского района издавался подпольный литературный журнал. Газета, являвшаяся общим изданием Иркутского окружного комитета ВКП(б), окружного исполкома и окружного бюро профессиональных союзов, сразу поставила диагноз: "20 Маратовская школа находится под влиянием чуждой пролетариату идеологии"[1]. В списке "симптомов" значились два тяжких обвинения — "упадничество" и шовинизм.

Автор заметки В. Ковригин не скупился на эмоции — школа "попала под обстрел" смотра комиссии, специально выделенной окружным комитетом ВЛКСМ, с участием редакции "Власти труда". Произошло это именно потому, что в окружной комитет неким неназванным доброхотом был доставлен "подпольный журнал “Черные крылья”, выпускаемый школьным нелегальным есенинским кружком". Из общения с учащимися члены комиссии выяснили, что кружок был создан "осенью", и, если судить по тому, насколько негативной была реакция комсомольского и идеологического руководства в лице редакции главной партийной газеты, это была именно осень предыдущего, 1928 года. Вряд ли кружок мог просуществовать незамеченным хотя бы с осени 1927 года, ведь в школе действовала собственная комсомольская организация и ее члены "вначале горячо взялись за дело".
Общий фон в школе был явно не до конца советским: "Больше всего, — заявляют ребята дальше, — у нас читают Чарскую[2], Дюма, прежние бульварные издания Шерлок-Холмса и Ника Картера[3], Зигфрида". Если вынести за скобки сентиментальную Чарскую и эпического героя Зигфрида, в списке преобладает детективная и приключенческая литература — чтиво вполне жизнерадостное. Содержание журнала, то есть собственные работы членов "подпольного кружка", оказалось ближе скорее к декадансу, показавшемуся, видимо, наиболее точной антитезой прямолинейному и примитивному энтузиазму советского строительства. Об этом говорит уже эпиграф журнала: "На крыльях черных, облитых кровью, мы взметнемся, улетим…" Об этом же свидетельствуют и псевдонимы авторов, перечисленные с издевательской точностью: Надежда Смерти, Вера Холодная[4], Яшка Безучастный, Висилица[5] Жизни, Былое Слово, Сашка Отживший, Надежда Напрасная[6].
Большая часть стихотворений, утверждал в своем тексте В. Ковригин, была посвящена воспоминаниям о Есенине. Все стихотворения, отмечает автор, "говорят о личных переживаниях", и приводит две наиболее показательные, на его взгляд, цитаты. Первая говорит о суицидальных настроениях:

Вторая — романтизирует алкоголь:

Несмотря на известные разногласия самого Есенина с советской властью, формально его творчество не было запрещено и уже после гибели поэта, в 1926 году, Госиздат печатает три тома его сочинений; еще один сборник издан годом позднее. Одновременно тем не менее боролись и с самим автором, и с его культом, поскольку была отмечена прямая связь между чтением Есенина, отказом от чтения революционных поэтов, собственным творчеством и суицидом:
"Одни, “ярые защитники”, толкуют так: Маяковские, Жаровы и др. нам надоели своими “комсомолиями”, “бушующими потоками молодежи” и т. д. Хватит с нас “агиток”. Увлекаться только ими, обвинять в мещанстве тех, кто увлекается Есениным, обвинять в обывательщине, в малодушии тех, кому его тон не по духу, — узко и глупо. Военный коммунизм давно прошел. И, в конце концов, в каждом из нас есть кусочек Есенина"[7].
Для объяснения своей позиции В. Ковригин напоминает о прошлых выступлениях иркутских комсомольцев против "есенинщины"[8], а в качестве дополнительной меры цитирует Николая Бухарина: "…в целом есенинщина — это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и от того еще более гнусная"[9].

Как ни странно, но единой точки зрения на творчество Есенина долгое время не было. Вскоре после смерти поэта ленинградский "журнал рабочей молодежи" "Смена" публикует статью[10], в которой Есенин признан "замечательнейшим поэтом нашего времени": "Певец глубоких личных переживаний, он не нашел себе места в сокрушительной борьбе классов… У него не было материальной нужды в последние годы, он был окружен славой и почетом…"
Проблема Есенина, которую естественно было распространить и на его последователей, состояла в том, что он "одиночка, что не соучастник того общего великого дела, которое составляет ось нашего времени".
Параллели между самоубийствами Есенина и Маяковского (появившиеся, конечно, намного позже разгрома школьных литературных кружков в Иркутске) стали проблемой для советской критики, однако и ее сняли с легкостью: "У Есенина, собственно говоря, никакого разрыва между самоубийством и творчеством не было. Творческое его развитие шло по линии оскудения бодрых, жизнеутверждающих мотивов. Начав с волнующего своей непосредственностью воспевания природы, любви, стихийных проявлений жизни, он обратился в “Москве кабацкой” к образам, почерпнутым из столичного “дна”, а кончил мрачными поэтическими панихидами над собой. Ему минутами хочется, “задрав штаны”, догонять комсомол, но это редкие минуты, “благие порывы”, свершить которые ему не дано" [11].
Маяковский, считает автор, пришел в поэзию через футуризм, то есть через вызов общественному вкусу, молодежный протест и эпатаж. В дальнейшем "стихи В. Маяковского стали дневником общественной жизни, дневником класса, которому он отдал свое творчество. Он агитировал… так что политическая суть его любого стиха не может быть подвергнута кривотолкам". Как раз самоубийство становится внезапным возвращением к индивидуализму, инцидентом, необъяснимым с точки зрения вполне успешного творческого процесса. "Поэтому Маяковский, — констатирует автор, — продолжает в нашей памяти оставаться бодрым, жизнерадостным, вылитым из прочного металла поэтом революции, а весь заключительный эпизод… его жизни мерещится досадной, бессмысленной опечаткой".
Некоторые авторы относились к поступку Есенина с веселым пролетарским цинизмом: "У вас никогда не было идеи? Если появится, советую вам последовать примеру тех подражателей Есенина, которые унаследовали от своего учителя только один талант — вешаться"[12]. Другие считали, что возлагать на поэта вину за поведение его читателей неправильно: "Мы знаем, однако, чрезвычайно высокую оценку Есенина значительной частью критиков-коммунистов. Мы слышали, наконец, в печати признания многих партийцев, которые, бесспорно, не помышляют о веревке или пуле в лоб, об их увлечении Есениным"[13]. Автор полагает, что Есенин принял революцию, но так, как только и мог принять ее представитель крестьянства — то есть как стихийное явление, бунт. "Есенин не мог дать большой вещи, которая была бы созвучна эпохе, — констатирует автор. — С нашей точки зрения заслуживает порицания всякий, кто слагает оружие перед лицом трудностей. Нельзя восхвалять и Есенина за его бегство от жизни со всеми его противоречиями. Но роковая участь Есенина не лишает его поэзии печати большого таланта. Запрета на Есенина класть незачем. Не нужно только выпячивать на первый план его хулиганствующие стихи. Нужно читать Есенина насторожась".

С точки зрения господствующей идеологии и одного журнала хватило бы, чтобы провести в 20-й советской школе глубокую идеологическую обработку с далеко идущими последствиями, но только "Черными крыльями" дело не ограничилось. Помимо нелегального журнала в школе существовал и "легальный" — "Литературные искры". В контексте советской периодики такое издание смотрелось чужеродно, поскольку в нем не было никакого намека на пролетарскую, бедняцкую или коммунистическую сущность издания. Слабые аналогии с ленинской "Искрой" вряд ли обманули бы бдительного читателя, потому как "Искра" была одна, в конкретный исторический период, и повода для издания новой не могло быть.
А вот в ряду иркутских ученических изданий, коих в 1910—1917 годах насчитывалось от одного до пяти в любой год[14], такое издание смотрелось вполне органично. По иронии судьбы само название газеты "Власть труда" придумал один из первых ее редакторов — Пантелеймон Парняков. В 1911—1912 годах гимназист Парняков был редактором рукописных журналов "Вестник гимназии", "Первый подснежник", "Наша работа"[15] и, видимо, установил своего рода рекорд в этом непростом деле. С дореволюционными школьными и гимназическими изданиями "Литературные искры" роднит еще одна черта: журнал издавался под прямым руководством преподавателя литературы.
От "Литературных искр" заботами В. Ковригина в газете сохранились названия нескольких текстов и две цитаты из рассказов. Судя по названиям, авторы "Литературных искр" или были моложе авторов "Черных крыльев", или старались уйти от всякой идеологии вообще, ограничившись попыткой набить руку в первых литературных пробах: "Мечта" (стихотворение о реке Миссисипи), "Апрель", "Вечером", "Весна", "Ночь", "Ландыш", "Цветочек", "Вечернее солнце", "После тоски" (все — стихотворения), рассказ "Серко". Весь этот набор мог бы быть опубликован, например, в современном альманахе "Первоцвет" иркутской юношеской библиотеки имени Уткина.
Но даже если сами авторы сознавали, что делают, и старались уйти от окружающей реальности в чистый вымысел, с точки зрения пролетарского критика получалась идеологическая диверсия. Сказка "Затворница" ("на несколько страниц", отмечает В. Ковригин), например, повествует о принцессе: "Не считаясь с настроением, глубоко погруженный в созерцание природы, влюбленный и обезумевший ветер торопливо и неожиданно бросился к принцессе, обнял ее гибкий стан, хотел поцеловать и вдруг…"
Рассказ "Дорожный крест" выдает попытку соответствовать и господствующей идеологии, и авторской концепции: "Мужик богатый, но добрый и трудолюбивый. Вышел он из семьи своей нищенской, но трудом и старанием он со своей женой Марьей разработал большое поле". Строгий арбитр из "Власти труда" засчитал попытку как провальную: "Вряд ли нужно комментировать проявленное здесь настроение".
К сожалению, в статье нет никаких намеков на периодичность изданий, технику исполнения, точный объем и тираж. При этом сказано, что оба издания "довольно объемистые" и "сдобрены большим количеством самых безвкусных мещанских рисунков". Зато "ни одной заметки, освещающей жизнь и быт школы, общественную работу, не помещено в школьном журнале". Не сказано ничего и об организации работы, распределении ролей внутри кружка. Лишь из третьей по счету публикации[16] выясняется, что в кружке "Черные крылья" состояло 18 человек.
Первое же столкновение комиссии окружкома ВЛКСМ и редакции газеты "Власть труда" с педагогическим коллективом школы выявило назревающий конфликт. У учителей школы "создалось настроение к смотровой комиссии, как к очередному налету-ревизии, ничем особенным не вызванной". Заведующий учебной частью Черемных даже рискнул сказать: "У нас все хорошо. Комиссия не найдет, на чем остановить свое внимание". Когда повод для проверки все же нашелся, часть учителей на специально организованном школьном педагогическом совещании сделала вид, что не знала о происходящем: "Я сделал круглые глаза, когда узнал об этом".
Ученики, напротив, использовали случившееся, чтобы вынести на поверхность все известные недочеты и, видимо, свести счеты между сложившимися в школе группировками. Помимо уже процитированных высказываний по поводу круга чтения в статье имеются другие прямые намеки на глубокое идеологическое неблагополучие. Против части школьников выдвинуто обвинение в ксенофобии: "На днях в школе избили бурята только за то, что он бурят. Ученик-еврей собирается уходить из школы, потому что его затравили". Для придания этому обвинению дополнительного веса оно повторяется в статье дважды, но никак не детализируется и не раскрывается. Против учителей выдвинуты обвинения в развале учебно-воспитательного процесса: "Учительница Минеева учеников первой ступени берет за уши и ставит в угол. Преподаватель физики не придает значения общественной работе. Учащиеся не знают производственного плана. В его выработке они никакого участия не принимали".

В соответствии с постановлением ВЦИК РСФСР от 25 мая 1926 года Иркутская губерния с площадью 843 тысячи квадратных километров и населением 690 тысяч человек была ликвидирована, на ее территории были сформированы Иркутский, Тулунский и Киренский округа. Все три округа входили в состав Сибирского края со столицей в Новосибирске — вместе с территориями бывших Алтайской, Енисейской, Новониколаевской, Омской, Томской губерний.
Иркутский округ занимал площадь 308 тысяч квадратных километров, на которых в восьми городах и поселках и 175 сельсоветах проживало 443 тысячи человек[17]. Лишь треть населения проживала в городах, что давало полное право оценивать округ как преимущественно сельскохозяйственный. В этих границах округ просуществовал до июня 1930 года, после чего был создан Восточно-Сибирский край со столицей в Иркутске, но в границах от восточных районов современного Красноярского края до Читинской области. В состав края входила и территория современной Республики Бурятия, хотя до этого разделенная на несколько фрагментов Бурят-Монгольская АССР не входила даже в состав Сибирского края.
Важной особенностью Иркутского округа, как до того губернии, было сравнительно слабое влияние революционных сил на положение дел в столице территории. В 1917 году, при населении около 95 тысяч, в Иркутске проживало до 7 тысяч рабочих (до 10 тысяч — с сезонными рабочими и членами семей), а наиболее прочный пролетарский костяк составляли "300 рабочих обозной мастерской и железнодорожники депо станции Иркутск"[18]. Во время выборов в Учредительное собрание в декабре 1917 года все социал-демократы (большевики и меньшевики вместе) получили лишь 37 % голосов, причем около 80 % проголосовавших были солдаты запасных полков, то есть не местные жители.
Несмотря на то что декабрьские бои 1917 года считаются вторым по кровопролитности эпизодом начальной стадии Гражданской войны в России после аналогичных столкновений в Москве, советская власть в Иркутске пала уже в первой половине 1918 года и была восстановлена только в начале 1920 года. При этом на всем пространстве от Красноярска до Иркутска проживали не только сторонники различных буржуазных и других небольшевистских политических партий, но и тысячи бывших военнослужащих и гражданских чинов колчаковской армии, отставших от отступающих частей и вынужденных осесть в Восточной Сибири в момент распада и ликвидации режима Верховного правителя.
Ситуация была настолько сложной, что как минимум до лета 1920 года в органах ЧК продолжали работать меньшевики и эсеры. Первые выборы в местные советы прошли лишь в августе 1920 года при полном лишении права голоса всех непролетарских слоев населения[19]. Но даже эта система давала сбои: в 1929 году на выборах в местные советы в поселке Усть-Уда шефы из ОГПУ не смогли провести агитацию и применить "административный ресурс" должным образом, в результате чего на одном из двух участков кандидат-"общественник", действующий председатель поселкового совета, с треском провалился, а победил "подкулачник"[20].
Вооруженная борьба бывших колчаковцев и каппелевцев в Иркутской губернии началась осенью 1920 года и тянулась вплоть до самого конца 1920-х. Унтер-офицер Д. Донской был убит в ноябре 1923 года, фельдфебель К. Чернов сдался властям в 1924 году, П. Развозжаев продолжал нападения на советские органы до 1926 года. Подпоручик Г. Кочкин, ставший последним в списке, был убит при нападении на обоз с оружием уже в июле 1929 года[21]. Разумеется, это были крайние формы сопротивления советской власти, и у тех, кто не рисковал взять в руки оружие, было много других возможностей и высказывать, и отстаивать свою точку зрения.
В одном вопросе большевики были точны и последовательны: уже 22 февраля 1920 года в Иркутской губернии были запрещены все партийные газеты за исключением меньшевистской газеты "Набат". После выборов в городской совет Иркутска 7—11 августа 1920 года, в ходе которых большевики получили 73 тысячи голосов, а меньшевики всего 646, меньшевистские партийные органы в Иркутской губернии самораспустились и в идеологическом поле наступила полная монополия большевиков.
В 1921 году в Иркутске издавались три партийные газеты — "Власть труда" (8000 экз.), "Красный стрелок" и "Красный пахарь"; на территории губернии выходили еще три газеты с суммарным тиражом 5400 экз.[22] Для огромной территории — с учетом дефицита бумаги, отсутствия других средств агитации и прочих понятных проблем — это была капля в море. К концу 1920-х "Власть труда", оставшаяся к тому времени единственным изданием в губернии, добилась больших успехов: газета стабильно выходила несколько раз в неделю, ее тираж превысил 20 тысяч экземпляров, что выделяло ее даже в масштабах Сибирского края.
В это же самое время в иркутском изоляторе заключенными издавалась газета "Наша мысль": "Газета пишет о самокритике, недочетах производства, ликвидации неграмотности, бытовых извращениях, недисциплинированности…"[23] Издавал газету, разумеется, актив учебно-воспитательной части, а девизом издания стали слова "Лишь труд упорный и полезный откроет нам затвор железный". Издание на восьми полосах было еженедельным, и коллеги из "Власти труда" посоветовали перейти на две полосы: "можно при тех же затратах сделать газету ежедневной", но оптимальным вариантом было бы издание двух номеров в неделю. Инициатива наказуема: спустя небольшое время редакция объявила, что берет "культурное шефство" над тюремным изданием и выделила сотрудника для этой работы[24].
В 1929 году при прямом участии сети рабочих и сельских корреспондентов газеты (которых насчитывалось не менее тысячи человек), созданных сотрудниками "Власти труда" литературных и газетных кружков в Иркутском округе издавалось более 200 стенных газет[25] — в первую очередь на государственных предприятиях, в советских и партийных учреждениях и учебных заведениях. Время от времени стенгазетам устраивали дополнительную мобилизацию, напоминая о необходимости работать активно каждый день и сверять свою позицию с генеральной линией партии[26]. Но даже эти издания не охватывали все население, тем более такое, которое более или менее открыто исповедовало антисоветские взгляды. Люди, лишенные избирательных прав, составляли значительную прослойку: по данным на 5 января 1929 года, таких насчитывалось 16 559 человек, в том числе в Иркутске — 11 175, или 14 % взрослого населения[27].
Система школьного образования в конце 1920-х годов еще не сформировалась до конца. По данным окружных властей, в 1929 году в Иркутском округе насчитывалось 40 тысяч учащихся школ, в том числе 12 тысяч — в самом Иркутске. Ограничения по набору детей из непролетарских слоев постоянно усиливались: в 1927—1928 учебном году детей рабочих было 24 %, в 1928—1929 году — уже 49 %. Несмотря на увеличение расходов на образование в два раза (с 1,3 млн в 1926—1927 году до 2,6 млн в 1928—1929 году), для обучения детей из семей бедноты и батраков пришлось создавать специальный фонд помощи. Иркутский городской совет накануне перевыборов, состоявшихся в начале 1929 года, подвергался резкой критике именно за то, что постоянно перераспределял средства городского бюджета с нужд образования на любые другие городские расходы. В некоторых городах школы не имели собственных помещений, перегрузка достигала 400 %. Учеба продолжалась далеко не полный учебный год: в городах — 215 дней, в деревнях — 145—155 дней[28]. Как правило, учеба прекращалась зимой из-за отсутствия топлива.

Уже в следующем номере "Власти труда"[29] появляется разоблачительная заметка "Группа учителей 20 Маратовской школы пропагандировала среди учеников “есенинщину”", подписанная "Л. Шад.". Из школьного кружка, пусть и с собственным изданием, "Черные крылья" эволюционируют почти в подпольную организацию: "Кружок “Черные крылья” со строжайшей конспирацией, с недоступностью для окружающих, явился отражением невыносимо тяжелых школьных порядков, идеологической пустоты школьной работы и методов воспитания. Да могло ли быть разве иначе? В педколлектив попали бывший офицер, сын попа, старые прогнившие гимназисты — все они воспитывали детей на гнилой романтике “времен очаковских и покоренья Крыма” — Чарской, Шерлока Холмса, Густава Эмара". Через две недели последовало уточнение: в школе работали три бывших офицера вместе со своими женами[30], но это был далеко не предел — в одной из школ вычислили 11 бывших офицеров. По информации члена приемной комиссии 20 школы Десковой, не отличались от учителей и ученики: "Комиссия соблюдала строгий классовый подход. Только комиссия ушла, как учителя давай принимать кого им захочется. Набрали детей торговцев и им подобных. Перед комиссией оправдались тем, что, мол, нам окрОНО так велело".
На роль руководителя и идеолога кружка автор заметки выдвигает уже упоминавшегося завуча Черемных. Выясняется, что Владимир Александрович Черемных ведет в школе уроки географии, "он один из страстных поклонников Есенина… именно он, обладая чрезвычайно живой увлекательной речью, был первым пропагандистом есенинского слова. Он подействовал на неокрепшее сознание девушек связью Есенина с известной балериной Айседорой Дункан". Помимо собственных выступлений Черемных приносил в школу и книги самого Есенина.
Понимая, что из одного учителя и нескольких школьников преступную группу не оформить, корреспондент "Власти труда" выдвигает обвинения против еще одного педагога: учитель рисования Виноградов, "сын попа", якобы вел в классе "официальную контрреволюционную пропаганду". "Этот Виноградов по какому-то поводу заявил: — Кто вы такие? Вы продукт разрухи и мы сознательно калечим вас". При этом, отмечает автор, идеологически неправильный Виноградов был прислан окружным отделом народного образования на замену бывшему преподавателю Левитину, который "не подходит советской школе". Повторив еще раз обвинения в шовинизме и антисемитизме, "Л. Шад." выдвигает требование "освобождения школы от преподавателей типа Виноградова и Черемных".
Дело начало приобретать нешуточный размах. Третий за неделю выпуск "Власти труда"[31] сообщает: в школе проведено 12 групповых конференций школьников, в редакцию поступили многочисленные письма от рабочих, требующих "навести порядок", собрать родительское собрание и взять одному из заводов шефство над школой. От бывших участников кружка получены формальные признания: кружок "Черные крылья" шел по неправильному пути. Особое значение имело письмо 24 комсомольцев профтехшколы[32]. Редакция отмечала, что это единственное письмо от комсомольцев города, что говорит о пока еще достаточно слабо налаженной системе организации идеологических кампаний. Для современного читателя важно признание: "Мы, комсомольцы иркутской профтехшколы, все вместе и каждый в отдельности и сейчас ведем борьбу с упадническими настроениями, которые в прошлом были и у нас, пожалуй, не меньше, чем в 20 совшколе".
У комсомольцев было и объяснение появления этих тенденций: "Такие настроения тащит к нам непролетарская среда учащихся, которая объединяется почти всегда с чуждыми нам педагогами и затем ростки свои пускает в среду детей пролетариата. Пример: профтехшкола в прошлом. Был у нас юнкоровский кружок; довольно частенько собирался и затем просто превратился в кружок по разбору произведений Есенина. Стали в этом кружке устраивать диспуты о жизни Есенина, ну и сразу захватило молодежь. Руководом[33] этого кружка был никто иной, как преподаватель Черемных, который теперь в 20 школе, но работал в то время в профшколе". Заканчивалось письмо, разумеется, требованием убрать "виновников в создании есенинских кружков" из школ. Тема обретала все более громкое звучание, культ Есенина приобретал размах целой субкультуры: "в некоторых школах дошло дело даже до татуирования. На руках и на груди у учащихся есть знаки — череп и кости"[34].
К следующему выпуску "Власть труда"[35] припасла коллективное письмо
32 учителей школы имени Крупской[36] и новость о проведении экстренного заседания пленума секции Наробраза. Технические возможности редакции были не настолько хороши, чтобы дать отчет о заседании уже в следующем номере, но зато в нем появилась статья "Урок двадцатой школы"[37] и выдержки из десяти резолюций собраний школьников и комсомольского актива города. Примечательно, что эти тексты в целом не добавляют никаких новых фактов, но повторяют обвинения, выдвинутые ранее в газете. Одно из писем требует организовать смотры во всех школах города, и когда это требование начинают выполнять, выясняется, что и в других школах дела обстоят совсем не по-советски.
Более того, можно сказать, что в 20-й школе на общем фоне дела были даже и неплохи. В школе № 10, где обучались в основном татары (в некоторых заметках ее так и называют "татарской"[38]), учителя обзывали учеников "сволочь" и "мерзавец", ученики же, не оставаясь в долгу, "обществоведа один раз на уроке забросали шапками". В тех группах, где татар, русских и бурят было поровну, из-за национальной розни "занятия проводить невозможно"[39]. Причина крылась в самой системе обучения: "Например, в 6 группе всего 32 человека — из них 16 русских, 2 бурята и 14 татар. Всех детей обязывают учить татарский язык. Все дети к этому языку относятся весьма враждебно, на уроках шумят и не занимаются"[40]. Гороно знал о положении дел, но сместил заведующего только после начала обследования. И даже после этого только что назначенный новый заведующий начал работу с… попытки "обелить действительное положение дел". Видимо, понимая, что иначе будет только хуже, а с налета дела не поправить.

Антисемитизм имел в Иркутске прочные корни, борьба с ним и через десять лет после установления советской власти была далека от завершения. Однажды "Власть труда" посвятила проблеме целый подвал, отметив, что в редакционной почте много анонимных писем антисемитского содержания. И даже сочла нужным процитировать (и тем самым растиражировать на радость будущим исследователям) несколько типичных текстов:
"Гр. Редактор! На страницах вашей газеты вы боретесь со всяким злом современной жизни. Вы беспощадно бичуете все болезни русского народа, происходящие из-за его темноты и культурной отсталости. Но довольно подло с вашей стороны не замечать главного зла, которое ведет нашу родину к гибели. Это зло называется еврейским засильем. Евреи сидят во всех учреждениях и у власти и хотят учредить иудейство на всей земле…"[41]
Особое раздражение редакции вызывает подпись "Рабочий". "Два больших листа исписано аккуратными печатными буквами", — отмечает автор заметки, и нетрудно догадаться, что листы эти могли ходить и по рукам между единомышленниками.
В данном конкретном случае поводом для анализа и обобщения анонимок стала прошедшая накануне Пасха, против которой советская печать боролась с особым усердием. На газетные публикации откликнулись идейные противники:
"Еще хватает у вас нахальства насмехаться над всем угнетенным русским народом. Зачем вы допускаете в газете пустоголовую выдумку и делаете срыв наступающих праздников? Задаем вопрос: почему это непременно стоят пнем на дороге русские праздники, но не еврейские и другие, которые пожирают в несколько раз больше разных изысканных предметов обжорства и так далее…"
Эта анонимка подписана "Все рабочие", что, видимо, следует считать попыткой противопоставить евреям, "пролезшим" в руководящие органы, "русский" трудовой элемент.
Помимо почти ритуального опровержения выдвинутых обвинений "Власть труда" делает интересную оговорку:
"Гораздо опаснее антисемитизм, получивший себе выражение в определенных действиях. Среди отсталых слоев рабочих и крестьянства, в некоторых наших советских учреждениях антисемитизм находит иногда для себя почву. Кое-где имеются ярко выраженные антисемитские настроения, антисемитские выступления, травля евреев и так далее. Но не всегда и не везде эти настроения встречают дружный и решительный отпор".
Заметка завершается требованием развернуть систематическую и планомерную борьбу с антисемитизмом, вскрыть его классовую сущность и вред для социалистического строительства, провести разъяснительную и культурно-воспитательную работу, особенно среди отсталых слоев рабочих.
Нужно отдать должное "Власти труда": выявив антисемита, вина которого подтверждалась многочисленными фактами, сотрудники редакции добивались его увольнения с любой должности. Именно так произошло с заместителем заведующего материальным складом Забайкальской железной дороги в Иркутске Ярыщенко[42]. Несмотря на поддержку руководства железной дороги, менее чем через месяц после газетной публикации Ярыщенко был уволен.

Конфликт между специалистами народного образования, ориентировавшимися в первую очередь на систематическую учебу и апробированные методики преподавания, и работниками "идеологического фронта", упиравшими на самокритику и прочие нововведения, время от времени прорывался наружу. Председатель секции народного образования Щербакова и представитель президиума горсовета Зарембо резонно отказались вносить в резолюцию учительской конференции требование исправить положение дел в 20-й школе в три дня: "Это же утопия. Зачем выносить такие нереальные резолюции"[43]. Радикальное требование было оформлено в виде особого мнения.
В номере от 17 января появляется наконец отчет с экстренного пленума секции народного образования[44]. Заседание ознаменовалось скандалом: на него не явился ни один школьный преподаватель, что было воспринято как свидетельство неправильной организации работы смотровых комиссий, противопоставляющих себя педагогическим коллективам и занятых только поиском недостатков. Пленум решил организовать сразу несколько смотровых комиссий, в состав которых включили по два члена секции народного образования и по одному представителю от комсомола, женских и профсоюзных организаций. Смотры должны были начаться с 1 февраля 1929 года.
Секция преподавателей обществоведения приняла и опубликовала в этом же номере "Власти труда" собственную резолюцию, отметив два важных момента. Во-первых, прозвучало требование ко всем учителям: "За идеологическое направление в школе отвечает весь коллектив. Все преподаватели обязаны участвовать в общественной работе". Во-вторых, "секция обществоведов отмечает, что в результате обследования 20-й школы и смотра других школ интерес учащихся к творчеству Есенина возрос.Для направления этого интереса в должное русло необходимо провести разъяснительную работу в отношении его творчества". Практическое предложение секции напоминало идею "тушить пожар бензином": "провести по школам, при педфаке ряд докладов, диспутов, на которых выявить под углом марксистского анализа классовую сущность Есенина, как мелкобуржуазного упадочнического писателя". После такого мероприятия даже те, кто никогда не слышал про Есенина, должны были уяснить: этот поэт — главная фигура альтернативной культуры.
Кампания по проверке школ дала свои плоды практически немедленно после объявления. Уже 20 января "Власть труда" сообщила, что и в 1-й советской школе Маратовского района существовал подпольный кружок, издававший журнал "Жизнь Есенина"[45]. В заметке "Внимание антирелигиозному воспитанию в школах", сверстанной единым блоком с предыдущей, корреспондент А. Окладников[46] призывает расследовать случаи передачи в школах так называемой "фландрской" или "флорентийской цепи счастья" (текст этого послания сохранился в почти неизменном виде и до сегодняшнего дня: "перепишите письмо три раза и отправьте трем знакомым"). В 1929 году советскими и партийными работниками это послание воспринималось не как глупая