Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ВЕСЬМА СТРАННАЯ КНИГА



В мае с.г. я был почётным гостем Петербургского книжного салона. Среди приобретённых книг оказалась и "Библиотека Академии наук: Опыт биографии" лично незнакомого В.П. Леонова. В Ницце, разбирая покупки, с удивлением обнаружил в ней раздел, посвящённый мне, где упоминаюсь как автор нескольких строк об А.В. Савине в одной из моих книг. Поскольку г-н Леонов отыскал там скрытый смысл, приписав мне собственные измышления, выскажусь по этому поводу.
О кончине Савина 29 октября 1999 г. в России сообщила только "Литературная газета" (1999. № 44. С. 9). Было сказано об его вкладе в "сохранение русского наследия в Европе и возвращение реликвий России на родину".
Андрей Владимирович Савин был яркой личностью русского Парижа последней четверти ХХ века. Сожалею, что не застал отца: донской казак Владимир Андреевич Савин собирал материалы по истории Белого движения и многое помнил.
Савины ходили в храм Знамения Божией Матери на бульваре Exelmans. Среди прихожан были владелец книжного магазина военный историк А.А. Геринг и торговец книжным антиквариатом А.П. Струве – оба сыграли важную роль в становлении профессиональных интересов юноши. После кончины отца (1963) Андрей вёл рассеянный образ жизни: часовых дел мастер, посещал лекции в Свято-Сергиевском институте и рассказывал о намерении принять монашество на Афоне. Одновременно Савин помогал Струве постигать книжную торговлю, которой тот отдал полвека. В России известны его отец П.Б. Струве и его сын Н.А. Струве, а Алексей Петрович остаётся в их тени. Досадно! Именно А.П. Струве был первым, кто ещё в 1920-е начал комплектовать университетские библиотеки мира русской книгой, – благодаря ему сохранён ряд архивов и книжных собраний зарубежной России. Цены Струве были высоки: никто не мог соперничать ни в покупках, ни в продажах.
После кончины А.П. Струве (1976) Андрей был взят в лавку Les Editeurs Re’unis, принадлежащую Н.А. Струве. Обязанностью "заведующего антикварным отделом" был разбор книжных залежей нескольких десятилетий; итогом раскопок стало то, что Струве-сын его грубо выгнал, публично обвинив в вольном обращении с вверенным достоянием. К тому времени (1977) Андрей женился на разведённой женщине из СССР. Представлению об иноческом подвиге это не соответствовало, и женитьба, более чем изгнание из лавки, вызвала сужение круга знакомств. С конца 1970-х Андрей с женой всецело посвятили себя бизнесу.
Знакомство наше произошло именно в это время: я застал Савина в качестве торговца книгами.
На правом берегу Сены, там, где не было ни русских, ни книжных лавок, открылся Le Bibliophile Russe. Вход был по договорённости: расположенная в подворотне за массивными воротами дворницкая всегда была закрыта металлической шторой (12, rue Lamartine). С начала 1980-х полуподвал стал центром мировой торговли старыми русскими книгами. Получив от А.П. Струве клиентов, Андрей помогал университетским библиотекам составить достойные собрания русских книг и периодики. Среди клиентов был Гавайский университет – роль Савина в создании коллекции "Русское рассеяние по обе стороны Тихого океана" подчеркнула Патриция Полански.
Савин был неутомим в поиске любых материалов о зарубежной России. Завсегдатай аукционов, благотворительных распродаж, блошиных рынков, старческих домов, угасающих приходских библиотек, лично знавший многих букинистов, барышников, он воспринимался всеми как книготорговец, что не способствовало социальному престижу: продавец воспринимается иначе, чем коллекционер или исследователь. По мере того, как рос авторитет в профессиональной среде французских антиквариев, сужался круг общения Савина в русском Париже. Крайне замкнутый образ жизни в сочетании с активностью в поисках книжной старины множили обидные для репутации слухи. Особенно старался главный конкурент – масон А.Я. Полонский. Потомственный торговец русским книжным антиквариатом, адвокат советского посольства и давний контрагент И.С. Зильберштейна, уже в 1950-е гг. Полонский получил доступ в Государственную библиотеку СССР им. Ленина и тридцать лет осуществлял выгодный книгообмен. После смерти Полонского (1990) Савин свёл счёты с недругом, за бесценок купив его коллекцию и книжный склад.
На свою беду, в период горбачёвщины Савин решил повторить опыт Полонского и расширить рынок. Неведомо как он познакомился с директором Библиотеки Академии наук СССР В.П. Леоновым, которому продал "коллекцию русской поэзии А.В. Савина" за баснословные для 1991 года 30 000 долларов США. Что представляла собой эта "коллекция"? Представление даёт бессмысленная книга "О муза русская, покинувшая дом…: Поэзия Русского Зарубежья из собрания А.В. Савина. Каталог" (СПб.: Дмитрий Буланин, 1998. 251 с.). Каталог составили Савин и некая Л.И. Киселёва. В начале книги сказано: "Работа выполнялась в Библиотеке Академии наук. По не зависящим от составителей причинам публикация в БАН не состоялась. Для данного издания работа выполнена заново". Постичь этот текст не могу, о коллекции выскажусь.
Знание поэзии зарубежной России Андрей унаследовал от отца, собиравшего все стихотворные сборники, благо они объектом коллекционирования не являлись, исключая известные имена. Участь поэтических книг была самой плачевной: издавались авторами за свой счёт, на комиссию книгопродавцы брали неохотно; остаток тиража оседал у автора и по кончине выносился на помойку. Савин спасал эти остатки, затем делал подборки и продавал в университетские библиотеки. Более половины подборки составляли сборники, имевшиеся в товарном количестве, меньшая же часть "коллекции" состояла из книг случайных, среди которой встречались редкие или нередкие, но с автографом. Подборка продавалась целиком; средняя цена на книгу 1920–1950-х гг. получалась менее 100 долларов США, что вполне устраивало западных библиотекарей. В России и во Франции начала 1990-х эти цены казались запредельными, и Савин скрывал свои сделки, никогда не стремясь к известности.
Аналогичную "Коллекцию А.В. Савина" Андрей продал Пушкинскому Дому, примерно тогда же и, вероятно, за те же деньги. Вторая подборка поэзии была куплена Российским фондом культуры на средства Л. Варсано. На Стрелке Васильевского острова впритирку находятся две "Коллекции А.В. Савина": дарю сюжет местным учёным.
Сделки с Леоновым принесли Савину известность скандальную. Приобретение в 1991 г. первым у второго за 30 000 долларов США 325 поэтических сборников, едва ли нужных научной библиотеке, вызвало у её сотрудников подозрение в том, что дело нечисто. (Все это происходило в 1991 году, когда валютные сделки в СССР были в диковинку; по тысяче долларов продавались хорошие квартиры в Москве или Ленинграде; с 1992 г. цены стали расти.) Подозрения подчинённых Леонова подкреплялись ещё и тем, что покупка была оформлена в качестве дара, то есть была сделана "двойная проводка", что во всём мире применяется для обналичивания средств. Огромная по тому времени стоимость явных неликвидов поразила менее, чем двойная проводка и вояж Леонова с семейством в Париж по приглашению Савина. Сотрудники БАН обратились с заявлением к прокурору, проверка все факты подтвердила, однако состава преступления найдено не было.
Вторая история имела резонанс за пределами Санкт-Петербурга. В 1995 г. было возбуждено уголовное дело по обвинению Леонова в контрабанде. Пользуясь правом БАН посылать книги за рубеж для книгообмена, Леонов с 1992 г. отправлял Савину издания Академии наук ХVIII века для "оценки". Проделки Леонова возмутили подчинённых: не доверяя прокуратуре, они подали жалобу в Государственную Думу, откуда в Санкт-Петербург пришло предписание разобраться. Заинтересовались и в Париже: допрошенный по поручению российских следователей их французскими коллегами Савин показал, что книги от Леонова он только получал, но ими не торговал, а хранил у себя, и что на подобном виде "сотрудничества" настаивал именно Леонов как непременном условии приобретения книг у "Русского библиофила". Обвинение в продаже Савиным "похищенных директором Леоновым книг" (по версии французских СМИ) в Национальную библиотеку подтверждения не нашло. Следствие российской госбезопасности подтвердило незаконное перемещение культурных ценностей через границу, однако вновь не выявило в действиях Леонова состава преступления.
Для Леонова результат был благоприятен – получение индульгенции многого стоит, а к грязи на репутации ему не привыкать. Правда, он не был приглашён в Париж на торжество открытия нового здания Национальной библиотеки, где руководство решительно вычеркнуло "вора" (использовалось это слово) из списка гостей; из торжественной речи был удалён раздел об установлении Петром Великим книгообмена между Санкт-Петербургом и Парижем. Многократно поминаемый журналистами "директор Леонов" с тех пор стал нарицательным для французских интеллектуалов обозначением советского научного чиновника, безнаказанно присваивающего культурные ценности для вывоза их на "растлённый бездуховностью" Запад. Россию представлял директор Российской Национальной библиотеки В.Н. Зайцев, а об истории с БАН говорили лишь в кулуарах.
Для Савина опыт делового сотрудничества с директором БАН оказался гибельным. Оправдывающийся всегда виноват, даже если говорит правду и ни в чём не виновен. Савину пришлось оправдываться в том, что он не соучастник "торговли украденными директором Библиотеки Академии наук редкими книгами". В течение года Савин давал показания следователям, отвечал на вопросы журналистов, наносил личные визиты лицам, мнением которых дорожил и которые не отвернулись после этой неблаговидной истории. Напомню, что Савин был единственным экспертом по русской книге в весьма замкнутом Национальном синдикате антикварных книг, члены которой – лица с незапятнанной репутацией. Савина знали, Савину поверили и его не исключили. Однако от этих переживаний он потерял жизнь. Реактивного происхождения рак был неумолим: организм сопротивлялся почти три года, но от двухметрового богатыря уже ничего не осталось.
Его собрание не рассеялось: купил американский университет; сам Савин нашёл пристанище на Сен-Женевьев-де-Буа. Всё меньше остаётся людей, помнящих его, как, впрочем, и иных тружеников зарубежной России. В книге "Когда мы в Россию вернёмся…" (СПб.: Росток, 2010), отчасти носящей мемуарный характер, я попытался сказать несколько слов о Савине. Можно было рассказать многое, но там он упоминался в ряду мне знакомых с конца 1960-х (А.П. Кривошеев, М.С. Каплан, А.А. Геринг, Д.А. Соложев, А.П. Струве, Н.Н. Евсеев, Г.В. Чижов, И.М. Лемперт, А.Я. Полонский). О всех продавцах русских книг (кроме, разумеется, Полонского и Лемперта) говорил с уважением. Про Савина рассказал кратко, но объективно, подтвердив его репутацию преемника Струве и Полонского по части знания русских книг. Историю отношений Савина с БАН не затрагивал, чтобы не омрачать его память всем тем, что может повлечь превратное толкование. В конце заметки о Савине (менее страницы) пошутил: "Главный заказчик на русские книги был Гавайский университет. Насколько я знаю, там, на Гавайях, Савину даже памятник поставили…"
Незлобивая шутка имела неожиданные последствия: объявился Леонов. К моему изумлению, несмотря на все выдвинутые против него публичные обвинения и крайне неблаговидную репутацию в России и за рубежом, он до сих пор занимает свою должность. На Западе подобное невозможно: если чиновник марает престиж ведомства, то его увольняют, не стесняясь в средствах. В своё время мне дали книгу "Библиотечный синдром" (СПб.: Облик, 1996. 629 с.), где Леонов изложил свою версию отношений с Савиным. Книга произвела отвратительное впечатление злобной агрессивностью: почти всех автор обвинял в заговоре против него. Показательно, что рецензии сотрудников Пушкинского Дома назывались "Не подавать ему руки" (Невское время, 1996. 5 октября) и "Синдром хамства" (Аргументы и факты, 1996. № 50).
В веке минувшем имя Леонова всплыло однажды – когда в июле 1997 г. в Ницце в основанном моим братом Аленом и мной Франко-русском доме творчества у нас гостил Д.С. Лихачёв. В книге "Когда мы в Россию вернёмся…" я рассказал о шести встречах с ним, состоявшихся с 1992 по 1999 г., – все они остаются для меня праздником. Во время беседы в Ницце всплыла история Савина, и я впервые увидел Лихачёва в гневе. Дмитрий Сергеевич был предельно точен в оценке тех или иных лиц, исключительно деликатен в словоупотреблении и не был склонен к злословию об отсутствующих, но при имени Леонова его буквально затрясло – настолько Лихачёв разволновался. Директора БАН называл "трамвайным хамом", "книжным вором", "злобным, завистливым и невежественным подонком" и т.п. Как мне сообщил Лихачёв, даже то, что сообщалось во французских СМИ, создаёт излишне благостный облик Леонова по сравнению с тем, что он представляет собой на самом деле.
Узнав, что слова "трамвайный хам" мне незнакомы, Дмитрий Сергеевич подчеркнул неизменность маргинальной субкультуры и совершил экскурс в её историю. Лихачёв помнил многие мелочи быта Санкт-Петербурга – Петрограда – Ленинграда даже в самых низменных его проявлениях. В частности, таким был "трамвайный хам", являвшийся атрибутом общественного транспорта конца 1910-х – начала 1980-х. Каждый житель города хорошо представлял подобного типа: подонок с наглой самодовольной рожей: сперва ко всем приставал, затевал ссору, затем всех учил жить, ставя в пример себя и всячески при этом оскорбляя окружающих, не стесняясь в выражениях и чувствуя безнаказанность. Непротивление хаму было обусловлено тем, что хоть всем он и осточертел, но все молчали – никто не хотел связываться, ибо каждый знал, что ему выходить раньше, а с хамом пусть разбираются другие, кто поедет с ним дальше…
Дмитрий Сергеевич полагал, что подобный типаж ушёл в прошлое, пока не встретил его в конце 1980-х в лице Леонова. Бывший парторг Института культуры был назначен на престижный пост директора Библиотеки Академии наук СССР. Внешность, интонация и манера поведения совпадали полностью, вплоть до молчаливого самоустранения окружающих. В лице Леонова "трамвайный хам" поднялся на высшую ступень: статус главы академического учреждения легитимизировал все его действия, что бы он не вытворял.
На мой вопрос – как подобная личность могла занять столь значимый пост – Дмитрий Сергеевич ответил, что сын лагерного надзирателя Леонов во время службы в Институте культуры подлостью настолько снискал благорасположение партийных верхов, что даже был рекомендован на пост директора Библиотеки ООН в Нью-Йорке. Леонов имел библиотечное образование и знал английский язык; поскольку библиотека ООН всегда была советской вотчиной, то проблем не было. Подводил послужной список: переход с анекдотического поста парторга Института культуры на престижную должность директора Библиотеки ООН вызвал бы насмешки, а посему Леонова на полгода назначили заместителем директора БАН. В 1988 г. там произошёл пожар, прежний директор попал в больницу, и Леонов занял его кресло. (Разумеется, после пожара путь в Нью-Йорк был заказан.)
На второй вопрос – как после того, что Леонов был дважды схвачен за руку при попытке торговли редкими библиотечными книгами ХVIII века, причём один раз ему удалось даже вывезти их за границу, всё ему сходит с рук, даже явная уголовщина – Дмитрий Сергеевич ответил, что Леонов явно кому-то нужен, раз власти им довольны и во всём его покрывают, несмотря на все протесты и Лихачёва, и ряда видных учёных. (Были названы фамилии и протестующих, и покровителей Леонова – мне они ни о чём не говорили). О сыне лагерного надзирателя и парторге от культуры узник Соловецкого лагеря говорил с нескрываемой брезгливостью: я никогда не видел его таким.
Говоря о происхождении Леонова, Дмитрий Сергеевич процитировал своего ученика академика А.М. Панченко, чей отец, возглавлявший Библиотеку Пушкинского Дома, пошёл добровольцем и был убит в бою. Когда Панченко узнал, что Леонов родился в конце 1942 г. в Караганде, то произнёс: "Когда одни сражались – другие размножались". В академической среде это стало афоризмом.
За полтора десятилетия после запомнившейся беседы я забыл о Леонове, пока в мае не купил его книгу, изданную в 2013 г. Раскрыв, с удивлением узнал, что Леонов не только оставлен в прежней должности, но и решил защищать от меня память А.В. Савина. Своими словами написанное Леоновым пересказать крайне сложно (если не невозможно вообще); приведу обширную цитату.
"Однако ушедший из жизни А.В. Савин и его коллекция не дают покоя и сегодня некоторым книжникам. В недавно вышедшей объёмной книге известного французского коллекционера и писателя, доктора филологических наук Ренэ Юлиановича Герры Андрею Савину посвящён небольшой очерк под заглавием "Андрей Савин и Гавайский университет" (Герра Р.Ю. Когда мы в Россию вернёмся… – СПб.: Росток, 2010. – С. 562). Меня неприятно удивило, почему в полустраничном тексте столько неуважения и пренебрежения к деятельности владельца "Русского библиофила"? Может быть, потому, что коллекционер Савин был серьёзным конкурентом Р. Герры по собиранию материалов русского зарубежья? В изложении Р. Герры Андрей Владимирович в 80-е годы "подвизался" в антикварном магазине при издательстве ИМКА-Пресс; работая в РБ, заставлял "раскошеливаться покупателей"; книги "продавал за бешеные деньги" и т.п. В конце книги Р. Герра предполагает, что за проданные русские книги в Гавайский университет А.В. Савину "там даже памятник поставили". Прочитав это, я связался с Патрицией Полански – библиографом Гавайского университета. Её отзыв о А.В. Савине был в высшей степени доброжелательным. Она хорошо знала его книжный магазин на улице Ламартина. Никакого памятника на Гавайях Савину, конечно, не существует". (Леонов В.П. Библиотека Академии наук: Опыт биографии. – М.: Наука, 2013. – С. 137.)
По прочтении сего отрывка я перечитал страницу о Савине и никакого неуважения и пренебрежения к его памяти не нашёл. Восторгаться им не могу – в моей книге и в этой реплике он нарисован именно таким, каким был – без гнева и пристрастия. Как у любого человека, у Савина были свои достоинства и свои недостатки – сейчас у него есть Высший Судия, которого едва ли заинтересует мнение о нём моё или Леонова. Покой мой память о Савине не нарушает – как я говорил, вспомнил о нём лишь при рассказе об исчезнувшем книжном русском Париже. Вспомнил достаточно бесстрастно: сводить счёты с покойным, если бы у меня таковые с Савиным были, – не в моем обыкновении. Знакомы мы были более двух десятилетий; несмотря на то, что мы ровесники, ни малейшего следа дружеских отношений не было. Взаимная приязнь была основана на деловых отношениях книготорговца и коллекционера, и о разнице в нашем статусе мы никогда не забывали.
Повторяю: коллекционером Савин не был, и конкурентом, тем более – серьёзным, быть мне никак не мог. Савин был удачливым книготорговцем, и главной его удачей было то, что он жил в эпоху, когда у него уже не стало конкурентов: не считать же таковым какого-нибудь Лемперта! Словом "коллекция" Леонов называет собрание самых разных материалов, связанных с эмиграцией, которые Савин унаследовал от отца и собрал сам. Меня такое заинтересовать не могло: я достаточно строг в отборе. Савин собирал всё, что зачастую выкидывали, это похвально. История школ, типографий и скаутских кружков зарубежной России, как и всё, что им собрано, безусловно, интересно – но я ведь подобное никогда не собирал! (О своём собрании рассказывал многократно, не хочу повторяться.) Меня интересуют исключительно литература и искусство Серебряного века в их высших проявлениях, а не счета из русского магазина или протоколы собраний русских шофёров!
Данные слова – не акт неуважения к памяти конкурента Савина: каждому своё. Повторю, что личных недоразумений между нами не было и не могло быть: Савин был заинтересован во мне как в клиенте, особенно на раннем этапе деятельности. Когда после продолжительного знакомства букинистические наклонности возобладали в нём над добросердечными отношениями, я без какого-либо сожаления и без выяснения отношений с ним расстался. К этому времени Савин уже не испытывал острой нужды в деньгах и потерю клиента пережил спокойно.
Как доктор филологических наук не могу не отметить ряд неточностей в словоупотреблении Леонова. 1) При характеристике толщины книги следует употребить определение объёмистый, а не объёмный, ибо объём имеет любая книга вне зависимости от толщины. 2) Я не являюсь писателем (это профессия: литератор со специализацией в художественной литературе) – я автор книг, мемуарист, историк литературы и искусства. 3) Я не являюсь книжником – понятие объединяет обширный круг лиц, получающих доход от книгоиздания и книготорговли – я собиратель печатной продукции зарубежной России. 4) Моё имя Ренэ, фамилия не склоняется по женскому типу (Леонов, очевидно желая меня уязвить, сделал это трижды). Великодушно прощаю доктору педагогических наук, профессору, заслуженному деятелю культуры РФ Леонову его вопиющее невежество. Как мне рассказал Дмитрий Сергеевич, малограмотность и косноязычие Леонова в сочетании с возвышенным стилем его "монографий" однажды побудили выступить в редком для него жанре газетного фельетона (Лихачёв Д.С. Интеллектуал с одним л // Литературная газета, 1996. – № 40).
Леонова неприятно удивили мои строки о Савине – меня же поразили четвертьвековое пребывание замаранного автора на почётной должности и выход в свет издания, напечатанного со всей возможной роскошью. Книга всего в 199 страниц одета в прекрасный прочный переплёт и суперобложку, напечатана крупным шрифтом с большими полями на добротной белой бумаге, множество цветных фотопортретов Леонова. Тираж не указан; нет и указания, что "издание осуществлено за счёт средств автора". Разбор "научного труда", занявшего у автора пять лет (с. 10), предоставляю библиографам и психиатрам, скажу лишь, что новая книга Леонова произвела впечатление тоскливой безнадёжности более чем пресловутый "Библиотечный синдром".
Непонятен её жанр: сборник эссе? мемуары? панегирик ряду западных библиотечных чиновников? Предложенный автором термин "монография" явно не подходит – значения термина он не понимает. Рассуждение о космическом смысле Петербурга (явная клиника!) соседствует с жизнеописанием некой Нюкши, причём суть её добродетелей постичь нельзя. Большую часть раздела о Савине (с. 123–138) занял не разбор достоинств книготорговца (по версии Леонова – коллекционера), а публикация переписки Леонова с органами следствия. Поражает число обширных цитат – по любому поводу и без повода. Всё это снабжено автокомментариями со справочным аппаратом, не говоря про ссылки внутри текста. (Если упомянут Карл Маркс, то обязательно указаны годы жизни: издание научное!) Просмотр книги (читать ее невозможно) приводит к выводу, что автору было позволено залить наукообразным вздором неосквернённую белоснежную площадь страниц.
Во Франции издание графоманской книжки за счёт государства рассматривается как злоупотребление служебным положением; скандал и уголовное преследование неминуемы. В Китае с этим ещё строже. А в России?
Замечателен эпиграф: "Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу…" (Пушкин). Поиски скрытых смыслов в книге Леонова не являются моей задачей: предпочитаю более приятное и полезное препровождение времени. Замечу, что "сохранению русского наследия в Европе" посвятил полвека, однако "возвращение реликвий России на родину" считаю преждевременным как раз из-за того, что в культуре России власть всё ещё находится в загребущих лапах одичавших парторгов. Выскажу гипотезу, что пожарам академических библиотек способствует не только истлевшая электропроводка, но и графоманские наклонности директоров. "Разруха в головах", – как сказал классик про их предшественников…
В России ХХI века резко повысился уровень благосостояния, однако не могу постичь, почему за счёт государства потребовалось издавать такое? И под грифом многострадальной Российской академии наук? Да ещё звонить в Гавайский университет: установлен ли там памятник Савину?
Настоящая реплика ни в коем случае не направлена на нанесение ущерба чести, достоинству и деловой репутации профессора: если бы Леонов молчал, то на занимаемой должности он смог бы сойти за интеллектуала.

Ренэ ГЕРРА
НИЦЦА, июнь 2015