Я давно уже понял: пока соблюдаешь правила, всё будет в порядке. И главное правило я установил с самого начала, и оно было гениальным, а, следовательно, простым: никогда и никому не отдавать ключи в руки. Ни Бобу, ни Вадику, ни Ричи. И обязательно всё заранее проверяю лично. Точка.
Схема была разработана, отлажена, опробована и подчинена правилам. Не нравится? Гуляйте! В полном смысле этого слова. Гуляйте по улицам. В парке можно погулять, по Коллинз-авеню прошвырнуться, в Южный Майами съездить потусить. Но уж если приспичило и надобность в тет-а-тет печёт в определённом месте, следуй правилам и держи язык за зубами.
Ещё одно моё гениальное изобретение - слепые солнечные очки. Я взял у маман старые солнечные очки, они ей не скоро понадобятся, и оклеил стёкла с внутренней стороны фольгой. Слепые очки нужны для тёлок. Каждая должна надеть их, входя в лифт. Это тоже правило, благодаря которому они никогда не знают, на каком этаже остановится лифт и какая квартира распахнёт свои гостеприимные объятия.
Всё учтено могучим ураганом, то есть мной.
Но самое главное правило требовало убедиться в том, что квартира пуста за несколько минут до того, как я, щедрый и понимающий властелин, запускал гостей во временное пристанище.
Я шёл по коридору неспешно и спокойно, останавливался у нужной двери, приседал на корточки и делал вид, что заново завязываю шнурок на кроссовке, при этом оглядывал коридорные дали вперёд и назад.
Убедившись, что никто меня не видит, я вставал и быстро вставлял ключ в замочную скважину. Упорные тренировки на нашей двери дали замечательный результат, я бы мог участвовать в соревнованиях.
Рука подлетала на нужную высоту в одно мгновение, без промаха вставляла ключ в отверстие, лёгкий поворот - и мы уже внутри: я, ключ и испарина на моём лице, возникшая, будем считать, от духоты. Вдох, выдох. Всё понятно. Квартира необитаема. Я быстро обходил комнаты. Из пакета, пригретого под майкой, вытаскивал дежурную простыню, бросал её на диван, тахту или ковёр, в зависимости от того, чем богата была квартирка, и возвращался к входной двери.
Важный момент - войти незаметно в квартиру, но выйти из неё так, чтобы не натолкнуться на удивлённого жителя из апартаментов напротив, решившего перед сном прогуляться до мусоропровода, - ещё важнее. Поэтому никаких поспешных распахиваний дверей, а медленное и тихое приоткрывание, прислушивание и мгновенное перемещение на нейтральную территорию общего пользования. Дверь в квартиру закрыта, но не заперта, и я, не спеша, ухожу в конец коридора за дверь, ведущую к пожарной лестнице и мусоропроводу, оставляя щель, через которую просматривается весь длиннющий коридор. Тёлка не должна знать, почему дверь в пустую квартиру оказалась открытой и кто есть добрый волшебник, дарующий приют юным влюблённым.
Есть и другие правила. Например, приносить любые напитки и еду категорически запрещается. Возлежать можно только на ложе, застеленном дежурной простыней. На аккуратность Боба, Вадика и особенно Ричи я не рассчитываю, поэтому следующее правило требует всё после них проверить и привести в состояние, в котором квартира была до тайного свидания. И ещё я запрещаю включать свет в жилых комнатах, только в ванной.
И Боб, и Вадик мои правила не просто принимают, они их обожают. Ричи ворчит, но подчиняется. Девчонкам строгие правила тоже нравятся, наверное, потому, что добавляют любовному приключению таинственный аромат.

Мне снятся два сна по очереди.
То я вязанкой дров еду на телеге по разбитой мостовой. Голова непрерывно трясётся и звенит вместе со струной, натянутой между левым виском и затылком. В унисон с головой вибрирует светящийся шар. Он плывёт над телегой, немного отстаёт, потом нагоняет, опускается всё ниже, разбухает раскалённой тяжестью, становится таким огромным, что, кроме него, надо мной ничего больше не существует, и, как только я начинаю понимать, что этой громадине на весу не удержаться, он падает прямо на меня, я кричу, сплющиваюсь, растекаюсь шипящими струйками, раскидываюсь обугленными ошмётками и оказываюсь в другом сне с горящими губами, склеенными горячим мазутом, в котором копошатся неутомимые муравьи, вызывая нестерпимый зуд и невыносимое желание повыковыривать изо рта муравьёв, и мазут, и язык, которого так много, что нет места ни для глотка воздуха, ни для слюны, которую хорошо было бы сглотнуть, потому что очень, очень хочется пить, и дышать, и вытолкнуть из себя мерзких насекомых. И тогда я вдыхаю носом как можно больше воздуха, перекатываю его в горло и пытаюсь вытолкнуть через рот, но у меня не получается.
Рта нет и нет рук, а только ноющие свинцовые трубы, намертво притиснутые к телу, которое опять уже вовсе не тело, а вязанка дров на телеге, а над телегой - далёкая яркая луна раскачивается и опускается ниже и ниже. В висок ввинчивается шуруп, к нему привязана струна и подтянута к другому шурупу, крепенько
ввинченному в затылок. Кто-то оттягивает струну и отпускает, она звенит, звон проникает в мозг и возвращается в затылок явственно слышимым, хотя и очень тихим, журчаньем. Если это сон, то я проснусь и что-то увижу, а потом уже подумаю.
Если это не сон, то думать нужно сейчас.
Во-первых, почему я ничего не вижу?
Во-вторых, почему я не могу пошевелиться?
Почему болит всё тело и особенно затылок?
Почему я лежу на чём-то твёрдом и мокром?
Мамочка, где я?!

Одни и те же люди входят и выходят. Примерно пятьдесят, а в доме четыреста квартир. Где остальные - понятно. Они въезжают в гараж и поднимаются в квартиры в боковых лифтах. Приезжают, уезжают, привозят продукты, цветы, пиво и вино, шампанское. Как давно я не пила шампанского. Для нашего климата нет ничего лучше очень сухого, холодного, в красивом бокале.
Где-то уже существует бутылка "Вдовы Клико", из которой я налью себе для начала полбокала. Да, я налью немного шампанского, но бокал до краёв заполнится пеной, тоже очень вкусной, хотя пена почему-то не бывает такой холодной, как само вино. Я это сделаю, обязательно. Скоро. А пока посижу здесь, рядом с Беверли.
Это была хорошая идея сидеть в холле рядом с Беверли. Никто не хочет смотреть на её бледное, морщинистое, удлинённое костистое лицо, а заодно и меня не замечают.
Интересно, американцы знают, что она вылитая сестра-близнец Кощея Бессмертного? Откуда? Они о Кощее не имеют никакого понятия. Сколько же ей лет? Девяносто? Тогда она хорошо сохранилась. Сама передвигается, на кресле с моторчиком. Всё про всех знает, особенно про Президентов страны и губернаторов
Флориды. Наверное, из газет, а может быть, и из Интернета. Здесь старушки очень продвинутые, особенно в технике. И ещё она очень душевная. Каждый вечер, прощаясь, обещает, что я "гет вэл сун". На самом деле я уже "гот вэл", но этого никто не должен знать, особенно Мария и Дусик.
А вот и Мария! Сейчас она отвезёт меня домой, откроет баночку йогурта, помоет моё прекрасное безвольное тело, которое, как она уверяет, дорого стоит, если правильно продавать, и положит спать, как бэби. А бэби потом полночи будет смотреть телевизор - особый дар Господа убогим и парализованным.

Пиндосы, они пиндосы и есть. Обрыдли до макушки. Мамочке большое отдельное спасибо. "Ах, моя Вика проводит лето в Майами!". Уже, наверное, и в деревне Дурнево Калужской области все знают, что лето в Майами проводят только те, кому больше деваться некуда.
Бабку выслали из Нью-Йорка, чтобы под ногами не болталась и квартиру во Флориде сторожила, а звон такой, будто дядя Сеня и рай мамаше на старости лет устроил, и племянницу на отдых от российской действительности принял с целью поддержания родственных связей и улучшения английского языка этой самой племянницы.
Английский я слышу главным образом по телику. Испанский было бы выучить легче. Спэниша здесь в пять раз больше, чем инглиша, но, конечно, не так много, как русского. Кто же может себе представить в Москве, что русский язык в американском Майами - везде!
Санни Айлс - это не совсем Майами, а район Майами, типа как в Москве - Северное Бутово. Так вот, Солнечные Острова, это, как бы, не Северное Бутово, а совсем наоборот - Норс Майами, но по некоторым признакам не сразу въедешь, где находишься.
В первый день на пляже я думала, что у меня крыша поехала или самолёт куда-то не туда залетел. Все говорят по-русски. И все эти русскоязычные - пузатые старики и старухи, которые из Принстон Тауэр набежали с пляжными креслами и зонтами. Бабки даже в воде сидят в шляпах и обсуждают американские успехи своих сыновей и дочек - врачей и лоеров, то есть юристов.
Моя бабулька ходит на пляж редко, в бассейне плавает по утрам. Там у них клуб вдовых сердец, это она сама так говорит. Меня тоже звала, но я не вдова и по утрам сплю, а по вечерам тусуюсь с парой человеков известного происхождения. Для этих гадов английский - родной, а со мной говорят по-русски. Только Ричи выдаёт гремучую спэниш-рашн-инглиш. У него отец с Кубы, а мама с Таганрога.
В нашем доме вообще чуть не половина жильцов - русскоязычные, а от второй половины половина, опять- таки, испаноязычные, потом идут франкоязычные канадцы и чуток американцев. По телику испанских каналов не меньше, чем английских, и фильмы у них интересней. Любовь так любовь, мужчины так мужчины. Рубашки до пупа расстёгнуты, и не противно смотреть.
Улетаю 26 августа. Пять дней, только пять дней и всё. Прощай, липкая жара на воздухе и колотун от кондеев, куда только не войдёшь. Психи. Энергию не берегут. Холодят так, будто умирают от ностальгии по Сибири. Так поезжайте в Оймякон, если вам собственная Северная Дакота - не пряник.

Я называю их невидимками. Они живут в этом огромном доме, любуются отодвинутым в сторону океаном, для разнообразия перечёркнутым штрихами стоящих на самом берегу небоскрёбов, загорающихся огнями в тёмное время суток и не позволяющих плоской водной громаде по ночам превращаться в чёрную бездну.
Они включают и выключают свет в своих уютных комнатах, пользуются горячей и холодной водой, стряпают еду на электрических плитах или подогревают в микроволновках готовые блюда, смотрят телевизор, сидят часами у компьютеров, разговаривают по телефону, но ни консьерж, ни швейцар, ни я их не видим.
Некоторые из них время от времени проскальзывают от центральных лифтов в узкий проход, ведущий к холлу с почтовыми ящиками, и это торопливое появление, а вслед за ним незаметное исчезновение делают их окончательно чужими в нашем четырёхсотквартирном доме.
Они существуют невидимками, никогда не покидают дом через центральный вход и никогда открыто не возвращаются, кивая швейцару с приветливостью, подобающей жильцам Принстон Тауэр.
Я думаю о них и сравниваю с собой, с леди в инвалидном кресле, которой нечего скрывать. Меня хорошо видно тем, кто приходит и уходит мимо консьержа и швейцара, всем видимым жильцам, гостям, медсёстрам, нянечкам, а также любителям настольного тенниса, которые берут у консьержа ракетки и до полуночи галдят в игровой комнате.
На самом деле я думаю о них очень мало, я очень много думаю о нём, о полуневидимке с круглой оранжевой безволосой головой и голубыми глазами, смотрящими только вперёд и никогда в сторону, где его взгляд может наткнуться на кривую усмешку неподвижной дамы в кресле на колёсах.

Телегу тряхнуло, и из неё посыпались феромоны. Маленькими юркими паучками, не знающими преград, они проникли через скафандр, в который замуровано моё тело,
и жаждущей стаей накинулись на мокроту, хлюпающую под моей спиной.
Феромоны. Почему я решила, что это феромоны? Откуда я знаю это паукообразное слово, от которого нестерпимо чешется спина и задница? Хотя бы это я могу вспомнить? Феромоны, феромоны. Я мысленно повторяла это слово десятки раз, я цеплялась за него как за пароль, как за ниточку, ухватившись за которою мне удастся прийти к себе, и я пришла к Тусе. Феромоны меня к ней привели, а от неё я вернулась к себе.
Я вспомнила её телефонную лекцию про это удивительное что-то. Она объясняла мне, необразованной отсталой идиотке, что муж не проявляет ко мне никакого эротического интереса оттого, что я перестала вырабатывать феромоны. А феромоны - это волшебные невидимые вещества, наличие или отсутствие которых напрямую связано с сексуальной жизнью, и, поскольку всё в природе закольцовано, то и организм женщины, сексуально неактивной, вырабатывать феромоны не способен, а женщина в отсутствии феромонов для мужчины сексуально не привлекательна, а значит - неоткуда ждать активного секса, и мой муж поищет и непременно найдёт какую-нибудь другую женщину, у которой с феромонами и сексуальной привлекательностью всё в порядке.
И я вспомнила, как мне стало страшно от этой бесферомонной безысходности, и как Туся меня успокаивала, рассказывая, что у постороннего мужчины сексуальное влечение может возникнуть к женщине и без феромонов, исключительно из интереса интеллектуального, эстетического или охотничьего. Туся немедленно начала разрабатывать конкретный план моего возвращения в число желанных и феромонно- привлекательных женщин, но остановилась для того, чтобы прийти в восторг от моего признания, что начальная
ступень этого плана осуществилась сама собой. Чужой мужчина уже проявил ко мне интерес.

На то, чтобы пережить свою глупость, из-за проявления которой я обычно страшно, просто до отчаяния, переживаю, у меня уходит несколько дней. Постепенно острота отчаяния проходит, её место занимают лёгкие сожаления, успешно подавляемые потугами на юмор.
Он позвонил и сообщил, что был очень занят, за что приносит извинения.
Чем был занят неработающий пенсионер пять дней подряд настолько, что не мог потратить на звонок даже пару минут, я спрашивать не стала. Всё-таки развод многому учит. Поэтому я пощебетала о погоде, о неработающем грузовом лифте в западном крыле здания и о Дусике, который на каникулах собирается навестить отца и бабушку в Нью-Йорке.
В ответ на моё щебетанье Яцек пригласил меня на чашечку кофе не далее как завтра утром.
И вот я стучу в его дверь на пятнадцатом этаже.
Дверь распахивается, и в нос ударяет сильный аромат цветочного парфюма в смеси со свежесваренным кофе и чем-то ещё, до тошноты неприятным, отдалённо знакомым и давно позабытым.
Яцек обнимает меня за плечи, улыбается, заглядывает в глаза, и мы быстро проходим через просторную гостиную на балкон, нависающий над перламутровой гладью залива.
Владимир Набоков называл Фрейда венским шарлатаном и к его учению относился непочтительно. При всей моей любви к великому писателю с его отрицанием фрейдовского учения я согласиться не могу, так как лично являюсь яркой его иллюстрацией и, глядя на себя, как бы со стороны, вижу, что детские впечатления успешно
руководят мною, почти пятидесятилетней разведённой женщиной.
Прежде всего, на меня повлияло то, что мой дедушка умер не в своей постели. Постель, в которой с ним случился инсульт, была настолько не его, что бабушка поначалу даже хоронить деда не хотела, а целые сутки смотрела телевизор и шипеньем запрещала моей маме подходить к телефону и совершать любые предпохоронные действия.
"Пусть эта б... старого хрыча сама и хоронит", - громким шёпотом повторяла бабушка, с ненавистью уставившись в экран.
Мама показывала глазами на меня, качала головой и просила бабушку прекратить истерику. Так я получила информацию о том, что для пожилого мужчины занятия сексом с женщиной, моложе его более чем на десять лет, чреваты инсультом, параличом и, если всё сложится удачно, то и летальным исходом.
За летальный исход бабушка всю оставшуюся жизнь неустанно благодарила Бога, так как за "парализованным кобелём" ухаживать не собиралась.
Именно поэтому наши с Яцеком романтические досексуальные отношения растянулись на целых полгода, что, к моему первоначальному удивлению, его не устраивало.
Мы познакомились у бассейна, затем несколько раз встретились в лифте, потом, как бы случайно, столкнулись у почтовых ящиков, посидели в лобби, вспоминая польские фильмы тридцатилетней давности, что дало мне возможность сверкнуть эрудицией и хорошей памятью на имена польских актёров и режиссёров.
Платонический роман набирал обороты. Мы ездили прогуляться по Линкольн-стрит в Южный Майами, поздними вечерами наслаждались свежестью ночного бриза на городском пляже, слушали выступления музыкантов на открытой эстраде на бордвоке, говорили о
политике, экономике, психологии, добрались до ментальных различий между мужчинами и женщинами и плавно перешли к теме любви.
Поначалу мне, наивной идиотке с воображением, ограниченным скудным жизненным опытом, казалось, что шестидесятишестилетний Яцек, несмотря на спортивную поджарость и горящую искорку в бирюзовых глазах, искал и нашёл во мне интересного собеседника и нежную платоническую подругу. Но во время ночных прогулок мой интеллектуальный друг всё настойчивей припадал губами к моему скромному декольте, целовал с молодой страстью, называл "кохана мое" и убеждал в необходимости перейти к настоящим отношениям.
К тому моменту я и сама вполне была готова перейти к настоящим отношениям, но очень мешала бабушка, вновь и вновь громким шёпотом спрашивающая маму, не отрывая глаз от телевизора:
- Представляешь, как она обрадовалась, когда он задёргался и глаза выпучил? - и удовлетворённо улыбаясь, продолжала: - Небось, сначала думала, что это страсти такие африканские.
Мама скашивала глаза в мою сторону и просила бабушку перестать говорить глупости, но бабуля распалялась, шёпот переходил в выкрики, и бабушкины волнения гасились набегом на холодильник. Совершенно забывая о том, что не далее как час назад был съеден плотный ужин, бабушка отправлялась на кухню, намазывала кусок хлеба маслом, сверху в два слоя аккуратно укладывала кружки докторской колбасы, и дедушка и его бесславная смерть в чужой постели на некоторое время оставлялись в покое.
А утро было великолепным. По сверкающему зеркалу залива с северных причалов к южному выходу в океан скользили белые катера и яхты. Облака сбились в многослойную перину и деликатно курчавились
верхушками на далёком горизонте, оставляя чисто- голубым огромный небосвод.
Яцек принёс поднос с изысканными чашечками старого тончайшего фарфора, сахарницей, сливочником и джезвой, накрытой, как крышкой, плотной шапочкой кофейной пенки.
У меня не было сомнений в том, что кофейная церемония - это только прелюдия того, что должно было произойти далее по логике всей нашей романтической истории с ухаживаниями, беседами о превратностях любви с лёгким эротическим подтекстом, ссорами из-за ничего, разрывами по пустякам и как бы случайными встречами, после которых нежная дружба восстанавливалась, а взаимный интерес подтверждался.
Маленькими глоточками я потягивала густой горьковатый кофе, осторожно сжимая двумя пальцами тонкий завиток ручки кофейной чашечки, удовлетворённо оглядывала свежий маникюр, выдвигала из-под кресла ногу в открытых босоножках, любуясь безупречным педикюром и гладкими свежевыбритыми коленями.
Подготовка к долгожданному сексуальному событию после длительного воздержания была серьёзной и включала не только чисто практические действия по приведению своего тела в максимально возможный порядок, но и, учитывая трагический дедушкин опыт, некоторые теоретические изыскания.
В этом мне очень помогла нью-йоркская Наташа. Мы обсудили возможные опасности, и она прислала мне руководство к действию на случай внезапного инсульта у сексуального партнёра, а также внешние признаки надвигающегося несчастья.
С трудом представляя, в какой момент будет к месту попросить Яцека закрыть глаза и поднять одновременно обе руки, я, не забывая дедушку, который умер не в своей постели, была готова внимательно следить за речью своего возлюбленного, чтобы не пропустить
момент, когда он начнёт растягивать слова и терять нить разговора.
Могла ли я подумать, что эти драгоценные знания мне действительно пригодятся, но применительно совершенно не к Яцеку.
Тем временем из Форт-Лодердейла к Карибам отправился круизный корабль, и я следила за его движением между небоскрёбами, рассекающими океанскую синь справа от наших благословенных Солнечных островов.
Кофе был выпит до последней скрипящей на зубах капли. Я встала с кресла, поблагодарила Яцека и покинула балкон. Яцек быстро провёл меня через гостиную к выходу из квартиры.
После океанского ветерка воздух в комнате показался совсем уж затхло-цветочным, хотя и слегка разбавленным кофейным ароматом. Мой теоретический любовник проводил меня до лифта и нежно попрощался, чмокнув в щёчку.
С его пятнадцатого на мой шестнадцатый этаж я поднялась мгновенно и, не теряя темпа, добежала до квартиры, а там прямиком до холодильника. Давясь от смеха, я тщательно намазала на хлеб тонкий слой масла и сверху в два слоя уложила кружочки докторской колбасы, которую обычно не ем и покупаю в русском магазине только для Дусика. Бутерброд был съеден с наслаждением, за упокой душ бабушки и дедушки, который умер не в своей постели.

У меня есть теория, которая всё объясняет. Эту теорию я не придумывал, она сама ко мне пришла, а вслед за нею стало приходить всё остальное. Ключи. Квартиры. Друзья. Вика.
Первый ключ достался, как с потолка упал. Он лежал на ковре в коридоре рядышком с 1607, почти
сливаясь с узором из жёлтых ромбиков на красно-рыжем ворсе. Лежал и шептал вкрадчивым латунным блеском: возьми меня, я пригожусь, я волшебный, я открываю не только двери.
Если бы не теория, даже бы не нагнулся. А с теорией и нагнулся, и подхватил. Ключик приятно холодил горячую ладонь.
По теории, стучи не стучи, а 1607 должна была быть необитаемой, но я постучал. Как и предполагалось, шагов за дверью я не услышал, дверь не открылась, и я, осторожничая, ушёл дожидаться полуночи.
Пошлялся по бульвару, вычислил окна 1607. Они были долгосрочно тёмными и приманивали, и обещали вязкую духоту и сладостную спёртость необитаемого жилища.
Однако теория требовала проверки, и далеко за полночь я опять стоял перед 1607, тихонько постукивал по двери, не забывая оглядывать коридорные дали, в которых могла мелькнуть любопытная соседская голова. Но только теоретически. Практически дом спал.
Ключ скользнул в замочную скважину и повернулся почти сам по себе, легко и тихо, и так же бесшумно открылась дверь. Особого страха я не испытывал, потому что понимал, что с первым глотком воздуха в 1607 всё станет ясно. И стало. В этой квартире, по крайней мере, несколько недель не открывали окна, двери на балкон и не включали кондиционер.
Вот так первый ключик стал подарком судьбы. Я думаю, что на свете немало драгоценных коллекций началось с одного-единственного нечаянного подарка.
В Принстон Тауэр много квартир - примерно четыреста. Сразу же вычитаем те, в которые поселились местные оседлые семьи. Затем убираем квартиры с жильцами, банально проживающими во Флориде старость. Таких довольно много. Среди них есть переселенцы,
навсегда сбежавшие, например, из Канады, Северной Дакоты или студёного ветреного Чикаго.
Некоторые переселились только наполовину или на три четверти. Это те, которые летом всё-таки уезжают туда, откуда приехали. Это уже наши люди, в смысле - мои. Национальность, язык и место рождения их не объединяют. У них есть другие заслуги перед молодым поколением: они хотя бы раз в году отчаливают охладиться в других широтах и внуков с правнуками повидать. И это - очень ценно!
Замечательным фактом по-прежнему остаётся то, что некоторые квартиры время от времени выходят на рынок. Риелторы без устали показывают их потенциальным покупателям, как шары в лузу пытаются забить, и, пока шарики взад и вперёд катаются по гладкому зелёному полю, ключики от квартир запираются в специальные коробочки, навешанные на входные двери. На коробочках имеются кнопки с цифрами от единицы до ноля. Представитель продавца придумывает невозможно секретный код, а агент покупателя, чтобы квартиру показать якобы будущему владельцу, этот код набирает, коробочка открывается и ключ падает в подставленную ладонь.
Для агента продавца главное - код не забыть. Для этого кто-то изобретает нечто выдающееся, например, год высадки американцев на Луну, кто-то использует последние четыре цифры номера своего мобильника, но есть и большие оригиналы с короткой памятью, вмещающей четыре цифры, начиная с единицы и твёрдо помнящие, что потом идёт двойка, за нею - цифра три и логично, что следующая - четвёрка!
Цифровая изобретательность специалистов по продажам принесла мне ещё четыре ключа, вернее, возможность заказать дубликаты по цене доллар девяносто девять центов за экземпляр. Квартиры, в конце концов, нашли своих новых владельцев, из которых хозяева самой плохонькой - с одной спальней и на низком этаже немедленно поменяли замки, ключи и моё отношение к их собственности от заинтересованного к равнодушному.
Ещё в одной поселились постоянные майамские жители, что совершенно меня не огорчило, так как разнообразило картину и подтверждало статистику. Две другие были чистый бриллиант и изумруд с хозяевами в Нью-Йорке и Бостоне, наезжающими не более чем на неделю три-четыре раза в году.
Эти замечательные люди совершенно не возражали против моего с ними совместного пользования их собственностью, потому как согласно моей гениальной теории невозможно возражать против того, чего не знаешь.

Для меня самое ненавистное слово - любовь.
Этого слова я всегда боялась и избегала, как избегала в детстве ярко-красных петушков на палочке по пять копеек за штуку, предчувствуя приторно-сладкий ядовитый обман. Детская мудрость мне не помогла. Разве могла я предугадать, что такое крошечное событие в моей жизни, как случайное знакомство с пожилым лысым соседом из 1519, перерастёт в ураган, который подхватит, закрутит, вымотает все нервы и измочаленную, растоптанную, напуганную до полусмерти кинет в инвалидную коляску?
Если уж совсем честно, то ураганов было два. Второй ураган - это мой бывший муж Борис, а может, он был первым? В каком-то смысле - да.
Дусик улетел на каникулы в Нью-Йорк повидаться с отцом. Я очень ждала этого недельного одиночества, предчувствуя, что теперь-то непонятное топтание на месте в отношениях с Яцеком непременно закончится, что-то произойдёт, и мы либо попытаемся стать любовниками,
либо останемся слегка кивающими друг другу соседями, а может быть, и совершенно чужими и не по-американски невежливыми людьми, при случайной встрече не берущими на себя труд даже встретиться взглядом.
Яцек пришёл в гости с дюжиной моих любимых роз - Черри Бренди. Он запомнил. Я ведь только один- единственный раз упомянула об этом необыкновенном сорте с изысканной окраской, оранжевой в сердцевине цветка и горяще-бордовой по краю лепестков. И о моём любимом шампанском он не забыл, и баночка чёрной икры появилась на столе как по волшебству.
А то, что было потом, описать невозможно. Яцек оказался изумительным любовником. Я совершенно забыла о нашей разнице в возрасте почти в двадцать лет, о своих опасениях, о дедушке, который умер не в своей постели. Я ничего этого не помнила.
Серебрился чешуйчатой волной залив, тёплый нежный ветерок лёгкими вздохами проникал в открытое окно, а Яцек шептал мне в ухо смесь из русских, польских и английских слов.
"Я люблю тебя, сладзутка моя, ай лав ю, кахами си". Я вылетала из окна, парила над заливом, неслась над крышами домов к океану, нежилась в воздушных струях над облаками и летела, и летела, и летела.
В два часа ночи Яцек ушёл. Он сказал, что спит очень плохо, часто просыпается, а спать не в своей постели не может вовсе. На секунду я огорчилась, но уставшее счастливое тело было таким большим, а недовольные ерундой обе две мозговые извилины такими маленькими, что я немедленно уснула.
К следующему вечеру я готовилась как к большому празднику. В дорогом, для гурманов, фрешмаркете накупила деликатесы: нежный гусиный паштет, ароматные сыры, мягкие и твёрдые, и особого приготовления утиные ножки. На десерт нам предстояло полакомиться ароматной
клубникой и свежайшей, будто только что собранной с куста, крупной, одна в одну, малиной. А ещё я купила большую коробку всевозможных пирожных. Настоящие мужчины, подумала я, а Яцек, несомненно, принадлежал к этому редкому и очень ценному виду, обожают сладкое.
В условленные семь часов вечера Яцек не пришёл. В восемь я вернула в холодильник паштет и сыр, в один присест, не разжёвывая, проглотила коробочку малины и позвонила нью-йоркской Наташе. Моё удивление по поводу поведения Яцека Наташу изумило. Она считала, что всё идёт по классическому сценарию, что иначе и быть не могло, и запретила звонить едва обретённому любовнику.
- Сам объявится, - заверила меня Наташа и опять не обманула.
Яцек постучал в десять вечера, а затем, молча, вошёл в распахнутую дверь. Я спросила, будет ли он есть, и никаких других вопросов не задала. Развод, всё-таки, многому учит. Он выглядел мрачным, уставшим, измочаленным и несвежим настолько, что я сразу же после молчаливого ужина предложила ему принять душ. От Яцека чем-то пахло. К лёгкому аромату приятного недешёвого средства после бритья примешивался посторонний запах, смутно напоминающий сложный букет, заставлявший меня много лет назад пробегать подъезд старого московского дома, в котором мы снимали первое наше с Борисом жильё, сдерживая дыхание и повыше запрокидывая голову. Подъезд не запирался и был гостеприимен к кошкам и нетрезвым прохожим со слабыми мочевыми пузырями.
Так уж получилось, что в душевой кабинке мы с Яцеком оказались вместе, а затем остатки вчерашнего шампанского допивали, что называется, "на голое тело". Волшебство предыдущей ночи повторилось, повторился и его досрочный побег из моей постели.
Наташе я не звонила следующие три дня, потому что боялась Наташиной версии необъяснимого исчезновения Яцека. Он больше не появлялся и не звонил.
Я металась по квартире и пыталась понять только одно: неужели я, не толстая, без вредных привычек и неплохо выглядящая обеспеченная женщина, не представляю никакой ценности для пожилого мужчины, старше меня на двадцать лет, которому безумно хорошо со мной в постели, о чём он много раз в этой же постели мне и признавался? Как можно после всех этих восторгов, нежностей, ласк и сладкого любовного шёпота уйти и пропасть без объяснений?
- Всё очень просто, - сказала мне нью-йоркская Наташа на четвёртый день, - у него есть другая женщина. А как же иначе? Его жена умерла три года назад, мужчина он, сама говоришь, крепкий, так что же ты думала, что он все эти годы только тебя и ждал? Простаивал? Никогда не поверю. В таком возрасте у старичков в голове счётчик работает: отсчитывает, сколько ему ещё осталось пребывать в полноценном качестве. Сама подумай - не так уж и много. Ты - женщина молодая, поматросишь и бросишь, а у него есть какая-то постоянная дамочка, сложившиеся отношения, простые и необременительные. В этом всё дело.
Я пыталась возражать, и оправдывать его и себя, и совсем запуталась в бесконечных: но он же сам., он же говорил., ему же со мной... Наташа от меня устала и попросила позвонить после того, как он опять появится, а затем опять исчезнет. Мой непостоянный возлюбленный действительно проявился в тот день, когда возвращался из Нью-Йорка Дусик.
Яцек позвонил и что-то пробормотал про непредвиденные обстоятельства и предложил встретиться вечером. Я вежливо отказалась.

Во время каникул мне от ежедневного русского чтения не отвертеться, и, прежде чем спустить маму на её кресле на колёсиках в холл на вечерний променад, так она сама называет своё сидение с Беверли под хрустальной люстрой, я читаю маме вслух.
С прошлой недели мы взялись за "Тёмные аллеи" Бунина. Мама сама выбрала этот сборник рассказов, наверное, с воспитательной целью. Почему мы читаем Бунина - понятно. Мама считает, что каждый интеллигентный человек должен прочитать произведения Нобелевских лауреатов по литературе, а вот почему всё- таки эти рассказы о бессовестных мужчинах и обманутых ими молодых дурочках? Я ведь не девчонка, мне эти страсти не грозят. Вот Вике точно нужно почитать "Тёмные аллеи", может быть, тогда не носила бы такие короткие шорты, да ещё наверх завёрнутые до невозможности.
У российских девчонок своя мода и их сразу отличишь от местных - и не только по чистому, без американских словечек, русскому языку, но и по одежде, и особенно по обуви. Какая наша девчонка припрётся на пляж в босоножках на высоченных каблуках? Или кто ещё в августе, когда температура за девяносто, напялит бархатные сапоги выше колен, чтобы сходить в кино?
На самом деле Вика мне нравится, она очень клёвая, и, когда её бабушка нас познакомила и предложила показать Вике, где у нас пинг-понг и где фитнес, я был даже рад. Потом стали в кино ходить, но чаще всего на океан и в Старбакс, но сидеть, несмотря на жару, она хочет только за столиком на улице, чтобы оглядывать тех, кто мимо проходит, и чтобы все видели её, какая она красивая. Вика похожа на кинозвезду из Голливуда, и один раз я ей это сказал. Она была так рада, что развеселилась, и я понял, что она хочет быть артисткой. Вполне может. Ей шестнадцать, так же как и мне, но учиться в школе она будет ещё только один год. В России на десятом классе школа заканчивается. Когда Вику первый раз увидели Вадик и Ричи, у них глаза на лоб полезли. Ещё бы: волосы длинные, светлые, фейс как у Барби, только лучше в тысячу раз, фигура - тоненькая, высокая. Они тут же с нами на пляж отправились, позагорать им приспичило, до того, небось, месяц к океану не подходили, а тут и загорать захотелось, и купаться, и в волейбол поиграть, но только я им сразу сказал, чтоб отвалили и не облизывались, а они облизывались, да ещё как. Мы пока на пляж шли, они так и норовили от Вики отстать, чтобы она впереди них шла, а они на её попу могли бы любоваться. Это понятно, я и сам бы хотел, но мы с ней вместе ходим, разговариваем, больше чем на пару шагов не отстанешь. Попа у неё действительно необыкновенная. Я таких не видел, как будто яблоко разрезали и две половинки рядом сложили, и, когда она идёт, эти половинки между собой перекликаются, в смысле, по очереди двигаются. В общем, словами объяснить трудно. Эту попу видеть надо. Она маленькая, круглая и выпуклая, и кажется, что на Викины длинные ноги попу сверху приставили, а потом на попу - длинную тонкую талию. Очень красиво, так что ребят, что они прибалдели, понять можно.
А Вика - молодец, держится с ними как принцесса в ссылке, но "Тёмные аллеи" ей почитать не помешает. Я ей посоветовал, но она на Бунина не возбудилась, может быть, я ей своими словами перескажу. Мне сразу стало понятно, что вести себя с ней нужно как с кузиной, тогда и ходить везде можно вместе и подваливать к ней никто не будет. Она попросила, чтобы мы только по-английски разговаривали, и чтобы я ей ошибки исправлял, так что я для неё стал как бы учитель, и мама не возражает, к тому же ей лучше стало, и она даже хочет сама дома оставаться. Я как-то собирался с Викой на пляж, но жара была такая, что она передумала, и мы решили мячик погонять под кондиционером. Я забежал домой за ракетками и обалдел, мама сама стояла у окна и смотрела на залив, правда, держалась за подоконник, но сама!
Я так обрадовался, что чуть не заплакал. Мы ведь боялись, что она никогда не встанет после её проклятого инсульта. Никогда отца не прощу. Эта сволочь думает, что я не слышал, как он на маму орал и что-то требовал, а я как раз к двери подошёл, хотел открыть своим ключом, услышал его голос и вначале не хотел им мешать, размечтался, что они помирятся, и, может, отец к нам переедет, чтобы мама не была разведённой женщиной, как бы, брошенной и одинокой.
Отец что-то тихо говорил, говорил, а потом как заорёт и начал её обзывать дурой и паразиткой, и я очень пожалел, что ездил с ним в Орландо. Нужен мне был этот Диснейленд?
А может быть, мама к "Тёмным аллеям" прикипела из-за этого её дедушки оранжевого? Пока она была здорова, он и возле бассейна к ней подсаживался, и в лобби, а теперь мимо проходит, будто и не знакомы вовсе. Я ей сказал, чтобы она из-за лысого деда не переживала, а подобрала себе кого-нибудь получше, когда выздоровеет. Она пообещала ниже Джорджа Клуни не опускаться.
Это хорошо, что она уже шутит, значит, и ходить сама сможет. Мария тоже обещает, что к Новому году мама будет танцевать, а Мария опытная. У неё таких подопечных, парализованных после инсульта, много было, а мама - самая молодая из всех. Мария очень хорошая и такая помощница, как маме нужно. Она весёлая, быстрая, никогда ни на что не жалуется и правильно за мамой ухаживает.
Плохо, что Вика только на месяц приехала, вот уедет - и начнётся скука, особенно поначалу. Я уже сейчас это чувствую и поэтому решил найти себе работу по вечерам, чтобы накопить денег Вике на билет на её зимние каникулы. В Москве в январе холодрыга, пусть приедет погреться. Жаль только, что у нас каникулы не совпадают, но что-нибудь придумаю, чтобы не всё время в школе пропадать, болеют же люди.
Что ещё мне нужно, так это избавиться от прозвища своего убогого. Теперь и Вика меня Дусиком называет. Когда знакомились, сказал, что я - Даниэль. Нормальное имя, в крайнем случае, можно Даником называть, так нет, снова - Дусик. И маму просил, и ребятам запретил вплоть до штрафных квартирных санкций. Ничто не помогает.
Если посмотреть на старые фотки, где мне восемь было или десять, то понятно. Кругленький был, как колобочек, а сейчас вообще лишнего веса нет и рост почти шесть футов. Какой же я Дусик? Я твёрдо решил, что своих детей полным именем буду называть со дня рождения, чтобы потом никто не страдал.
Вика про мои ключиковые возможности ничего не знает. Вадик однажды чуть не проговорился. Прямо при ней стал про вечернее рандеву мосты наводить, но я в сторону ушёл и позже дал ему по мозгам, чтобы про конфиденс не забывал.
Сама Вика по вечерам с бабушкой сидит, американское телевидение смотрит, в английском языке практикуется. И вообще она сказала, что ей нужна пятёрка по поведению, чтобы её мама была довольна. Про маму было сказано как бы в шутку, но вечером Вика из дома ни ногой, даже пинг-понг до девяти и точка. Очень она боится, как бы бабушка её маме не нажаловалась.
Как-то раз Ричины родители на Ки-Вест на уикенд уехали, и Ричи нас в гости пригласил, так Вика не пошла, а я очень хотел, чтобы мы вместе потусовались, но она сказала, что для неё другие вещи важнее. Я спросил: какие вещи? Так она рассмеялась и сказала, что поскольку мне ещё два года школьником быть, то мне её не понять.
Вика вначале со мной очень строго держалась, а теперь как бы потеплела. Иногда за руку берёт или помочь просит, когда нужно спину кремом от загара смазать или полотенце возле душа на пляже подержать, и это приятно, сразу видно, что я ей не чужой, и все на нас смотрят, на Вику главным образом, и это понятно. Люди журналы разглядывают, чтобы на красоток поглазеть, а тут в натуральную величину. Мне нравится, когда она тёмные очки снимает и прямо мне в лицо упирается своими синими глазищами. От этого у меня крыша едет, и я не всё понимаю, что она говорит, пару раз даже переспрашивать пришлось. Вика меня что-то спросила и смотрит, а я, как в наушниках, ничего, кроме внутреннего стона, не слышу, а только смотрю и балдею.
Особенно прикольно на неё смотреть на пляже ближе к вечеру, когда она лицо под солнце подставляет без очков, чтобы белых кругов вокруг глаз не было. А за спиной - океан, и, если я скажу что-то ей интересное, то она глаза открывает, и они каждый раз точно такого цвета, как океан за её спиной, иногда бывают даже зелёными, это если облачно и небо фиолетовое.
В остальное время, в смысле, когда Вика не рядом, я придумываю всякие фантазии и вижу её во всех видах, даже жениться на ней собрался лет через десять, разбежалась она меня ждать. Может быть, мама заметила моё оглупление и предложила походить в "Тёмных аллеях", чтобы я увидел, что там бывает?

В нашем доме нет тринадцатого этажа. Наверное, это обычно для Америки.
В Нью-Йорке в самом начале мы жили на пятом этаже в старом бруклинском доме, а потом в половине двухэтажного, тоже в Бруклине. Но всё это неважно, важно то, что в моём браке обошлось без тринадцатого этажа, мы развелись после двенадцатого.
Теперь мне кажется, что двенадцать лет в супружестве пролетели очень быстро, как, впрочем, и последующие четыре. Мы с Дусиком больше не живём в Нью-Йорке. Боря хотел, чтобы мы уехали сразу после развода, и я не сопротивлялась. К тому времени у нас была квартира в Санни Айлс в одной из высоток Принстон Тауэр, облюбованной русскоязычными поселенцами за близость к океану и сравнительно недорогие услуги менеджмента.
Бывший муж покупал квартиру, чтобы пользоваться ею как зимней дачей, а может быть, это была одна из его инвестиций, и вдруг она оказалась очень кстати и для него и для меня. Так что для начала всё сложилось просто удачно, а затем неожиданно невероятно удачно. На мою голову упало богатство. Как в сказке или в кино.
Оказалось, что при среднем уровне жизни недавних эмигрантов многого себе не напозволяешь, а вот если этот уровень немного приподнять, так чтобы не особенно было заметно со стороны, потому как не нужно, чтобы такое было заметно чужим, неласковым глазам, жизнь становится другой.
Глаза своего единственного сына Дусика я не причисляю к чужим и неласковым, и, тем не менее, я дала команду гениальной адвокатше Ларисе Гелфант прекратить раскапывать клады мужа, с которым я разводилась, только под его нотариально заверенную расписку о том, что финансовые условия нашего развода являются частной информацией, не подлежащей огласке.
На специальный счёт были помещены особые сто тысяч долларов, которые вместе с процентами на них должны были быть возвращены Боре или перейти Дусику в наследство в том случае, если с Борисом что-то случится, по достижении Дусиком двадцатипятилетнего возраста. Если же бывший муж не выдержит и кому-либо, в том числе и Дусику, сообщит финансовую сторону развода, то эти сто тысяч немедленно переводятся на мой счёт, как пострадавшей стороне. Вот такая Лариса гениальная. Если
бы не она, я бы обошлась Бориным честным словом и давно бы об этом пожалела.
В Нью-Йорке мы жили скромной жизнью эмигрантской семьи с работающим мужем и неработающей, но всегда очень занятой женой и мамой. Первые годы Дусик часто болел, и я занималась всем, а профессионально - ничем.
Мой ныне бывший муж Борис работал и занимался конкретным делом. Он строил дома, завязывал деловые знакомства, сближался с нужными людьми и был занят настолько, что у него не было времени на семейную жизнь. Мы с Дусиком боролись с первыми эмигрантскими годами отдельно от Бориса, который мало чего знал о бесконечных болезнях сына, об отличиях американской школы от российской, о моих сражениях с английским языком, который давался мне настолько тяжело, что очень скоро десятилетний Дусик переводил для меня счета за электричество, письма от хозяина нашей квартиры и новости CNN с английского на русский.
Примерно года через два Дусик акклиматизировался, перестал подхватывать вирусы и простуды, начал заниматься в нескольких дополнительных школах: математической, русского языка и шахматной, а я присматривала колледж, в котором собиралась освоить премудрости американской бухгалтерии.
Но тут из России приехала моя свекровь, раздумавшая умереть на Родине, и получила от Америки бесплатную медицинскую страховку, о которой можно только мечтать.
Понятное дело, она немедленно начала болеть и лечиться. Чтобы об американской медицине не говорили, а находить болезни она умеет, поэтому за следующие два года Бориной маме поставили несколько серьёзных диагнозов, три из которых предполагали оперативное вмешательство. Врачи на операциях не настаивали, но предлагали, а отказывать докторам моя свекровь считала
себя не вправе. Боря поручил мне заниматься мамой, и мой колледж пришлось отложить до полного свекровиного выздоровления. Мы пережили удаления желчного пузыря и катаракты на правом глазу, а также две замены: сердечного клапана и бедра. Боря при этом продолжал развивать бизнес, сменил джинсы, свитера и футболки на элегантные костюмы, редко ужинал дома и часто уезжал в деловые поездки во Флориду и Неваду.
Во время одной из его поездок нас с Дусиком навестила симпатичная девушка, представилась Оксаной и сообщила, что они с Борей ждут ребёнка. Так началась история моего развода и, если бы не Наташа, с которой я подружилась на курсах английского языка, я бы от растерянности и из юридического невежества быстро бы согласилась на скромные алименты и потрёпанную мебель, к которой мы привыкли в нашем съёмном жилище в одном из переулочков Бруклина. Наташа посоветовала взять адвоката. Мне в целях экономии в преддверии тяжёлых времён не хотелось оплачивать дорогие юридические услуги, но Наташа раскомандовалась не на шутку, и я согласилась позвонить молодой адвокатше Ларисе Гелфант, которая подтвердила, что я, как пострадавшая сторона, ничего ей не буду должна.
Так я стала героиней голливудского кино с Бориными истериками, которые были пресечены специальным ордером, запретившим ему приближаться ко мне на определённое законом расстояние.
Затем семейная драма переродилась в блокбастер с невероятной информацией, поступавшей от Ларисы, о принадлежащих моей распадающейся семье домах, обширных участках земли и акциях, о которых я понятия не имела, но смутно помнила, что время от времени Боря второпях подсовывал мне на подпись какие-то документы, никогда не объясняя, что они означают.
А Лариса всё копала и копала, и тогда пришла бумага от Бориного адвоката, предлагавшего мне
ограничиться двумя миллионами долларов, сыном Даниэлем - по-семейному - Дусиком и квартирой в Принстон Тауэр в Северном Майами. Лариса советовала не останавливаться на достигнутом, но я занервничала, испугалась, что если начну тянуть время, то два миллиона куда-нибудь пропадут и на условиях строжайшей секретности согласилась на предложенные Бориной стороной условия.
Мы с Дусиком переехали во Флориду, я открыла в местном банке счёт, на который действительно упали почти два миллиона долларов. Я собиралась держать их на срочном вкладе и роскошно жить на проценты и положенные Дусику ежемесячные чеки от отца, но неугомонная Наташа посоветовала мне не быть дурой, а накупить недвижимость, которая, как она уверяла, и на тот момент не ошиблась, только дорожает. Я наняла агента по недвижимости и с его помощью купила в нашем доме ещё одну квартиру - просторную, с тремя спальнями и фантастическим видом на Бискейн Бэй и океан, - в которой мы теперь с Дусиком и живём. Затем я стала владелицей нескольких квартир в дорогих небоскрёбах, стоящих на берегу океана и прекрасно сдающихся за высокую месячную оплату. Ну, чем не Голливуд?
А тем, что только в Голливуде хеппи-эндом всё заканчивается, а в жизни вслед за счастливым концом много чего происходит и хорошего, и совсем другого.

Моя бабушка часто говорила, что когда всё хорошо - это плохо, а когда очень хорошо - то так плохо, что жди беды.
Она спокойно и даже с радостью принимала от жизни всевозможные мелкие неприятности, так как была уверена, что ими откупается от больших бед.
- Вот и хорошо, - говорила она, когда наш старенький холодильник ломался в самую жару, - с этим
мы справимся. - Испортившиеся продукты выбрасывались, холодильник покупали новый, и жизнь продолжалась с небольшими изменениями к лучшему.
Как-то раз на рынке у неё из сумки вытащили на кошелёк. Она вернулась домой без продуктов и без денег. Мама очень расстроилась, а бабушка за ужином открыла бутылку своей любимой "Лидии" и даже мне, десятилетней, налила несколько капель, празднуя мелкую неприятность, благодаря которой, как она была уверена, избежала чего-то непоправимо плохого.
Тогда мама посмеивалась над бабушкиным примитивным суеверием, а теперь, много лет спустя, я стою у окна, вцепившись в подоконник правой здоровой рукой, смотрю на ребристую синь залива, пересечённую атласными полосами абсолютно неподвижной воды, то широкими, то узкими, неизвестно почему возникающими под безоблачным белёсо-голубым небом, и думаю о том, как безуспешно бабушка пыталась предупредить нас с мамой. Бабуля хотела соломку подстелить под наши глупые задницы, но, как видно, такой идиотке, как я, нужно самой полетать над заливом, вибрируя крылышками от счастья, а потом рухнуть на бетонную крышу гаража и разбиться на маленькие кусочки, чтобы вспомнить бабушкину радость по поводу украденного кошелька с двадцатью рублями и сладкий одеколонный привкус Лидии на языке, опустившийся в горло горячим компрессом.
Борис заранее договорился с Дусиком о поездке в Орландо на длинный праздничный уикенд на День Памяти. Меня их планы абсолютно устраивали. Потому что мы с Яцеком вошли в безоблачный период нежной дружбы и с нетерпением ждали, когда же Дусик уедет с папашей в Диснейленд, чтобы проводить время в моей квартире не менее увлекательно.
Борис прилетел из Нью-Йорка утренним рейсом, в аэропорту взял напрокат машину, позвонил мне и
попросил разрешения не просто подхватить Дусика у дома, а зайти к нам с визитом. Я разрешила и поначалу похвалила себя за толерантность к бывшему мужу и врагу.
Борис явился с подарками, причём не только для Дусика, онемевшего от счастья с новеньким i-Роёом в руках. Я тоже была одарена скромным шарфиком от Гермеса, и это показалось мне знаком полного забвения предразводных боев и имени моей адвокатши. Борис был очень дружелюбен, весел и как-то забыто родственен. Он похвалил меня за покупку новой просторной квартиры, отличный ремонт и элегантную обстановку, восхищался видом на залив и океан.
Наша первая квартира в Принстон Тауэр, купленная ещё Борисом, выходила на другую сторону, и окна упирались в соседний дом. Океан просматривался под углом, а залива с его лазурным простором, белыми яхтами, катерами и завораживающим ожерельем огней по берегам в ночное время, и вовсе не существовало. Переехав в квартиру этажом ниже и по другую сторону коридора, я ощущала себя уехавшей совершенно в другой район, с иным, более прохладным климатом, с воздухом, насыщенным энергетикой водного простора и умиротворением, втекающим через раскрытые окна и распахнутую балконную дверь.
Дусик с отцом отправились развлекаться самым американским способом, а я осталась готовиться к вечернему свиданию с Яцеком. Мне не хотелось, чтобы это было просто пошлой ситуацией, в которой мамаша сбагривает ребёнка бывшему мужу и на свободе загуливает на полную катушку. Я хотела романтики и получила её именно так, как мне мечталось. Вначале мы поехали в райский уголок под названием Water Gate с прогулочной дорожкой вдоль канала и пришвартованными к берегу яхтами, одна прекраснее другой. Они были не огромными, а напротив - компактными, изящными, многие с крышами из выгнутого пузырьком стекла.
Казалось, что огромные стрекозы улеглись на бочок, едва уместившись на белоснежной корме, и наблюдают в отдохновении за проплывающими в вечернем небе облаками.
Несмотря на то, что в холодильнике у меня было припасено достаточно еды для изысканной трапезы, я не отказалась от предложения Яцека там же, на берегу канала, поужинать на уютной террасе великолепного рыбного ресторана.
Блюда были выше всяких похвал, но, возможно, я не избалована высокой ресторанной кухней. На закуску мы ели мидии в белом вине с травами и специями. Мне казалось, что я более не смогу проглотить ни кусочка, но принесли целиком запечённого морского окуня, которого захотелось хотя бы попробовать. Под красной хрустящей корочкой оказалась нежная, истекающая пряным соком мякоть, и я, как ненасытная обжора, продолжала её смаковать, отведывать каждый раз по-другому: то охлаждая обжигающе горячий кусочек несколькими каплями лимона, то немедленно запивая кисловатым шардоне, то макая в масляно-чесночный соус, поданный вместе с рыбой, то заворачивая отделённую от позвоночника и костей молочно-белую мякоть в красную хрустящую кожицу.
От слова "десерт" мне стало тяжело дышать, и после ужина Яцек минут двадцать выгуливал меня вдоль шеренги осуществлённых мечтаний моряков-любителей. Я удивлялась, что накануне длинного уикенда они все ещё стоят на приколе, но потом вспомнила ту бесконечную цепь белых корабликов, которые с раннего утра проплывают к выходу в океан, а вечером движутся в обратном направлении. Мне стало радостно, что я увидела место, в котором они постоянно живут, как будто познакомилась с ними поближе.
К тому времени я перестала делиться с нью- йоркской Наташей подробностями и сложностями
присутствия Яцека в моей жизни. Мне больше не хотелось жаловаться на его непонятные исчезновения, на поступки, которые я не могла объяснить ни себе, ни подруге. Мне не хотелось более описывать его поведение, не соответствующее общепринятым представлениями о том, как должен вести себя мужчина по отношению к женщине, к которой он относится, по крайней мере, с интересом, даже если не принимать всерьёз его признания в любви, слова восхищения и изумления перед счастьем, выпавшем нежданно-негаданно и незаслуженно на его долю на старости лет. Мы с Наташей стали реже перезваниваться, а разговоры носили чисто интеллектуальный характер: обмен мнениями о фильмах и книгах. Мы по-прежнему пересылали друг другу интересную интернетовскую информацию, но прежней душевной откровенности с моей стороны больше не было, что не давало ей теперь повода тыкать меня носом в мою наивность и низкую самооценку.
Мне не хотелось, да и невозможно было, описывать Наташе его нежность и страсть, его объятья и поцелуи, милые словечки, опьяняющие признания, его руки, прижимающие меня крепко и осторожно, его умение довести меня до состояния наслаждения настолько острого, что казалось, что оно и длиться более не может, и невозможно, чтобы оно прекратилось, потому что любое иное существование будет похоже на исчезновение самой жизни, за которую я хваталась, прижимаясь к нему всей поверхностью своего жадного тела, одновременно грудью и спиной, животом и попой, губами и затылком. Наверное, это было сродни наркотическому опьянению, за которое цепляешься не только потому, что оно невыразимо приятно, но и потому, что ощущение полёта, удовольствия и животной радости несовместимо с существованием даже самой маленькой здравой мысли в голове.
В первые две ночи Яцек уходил от меня в середине ночи, но в последнюю остался до утра, и мы всю ночь не спали, пили шампанское, болтали, ласкали друг друга, как вырвавшиеся на простор любви узники сексуальной несвободы, и я была счастлива настолько, что совершенно не задумывалась о наступающем дне, а он уже давал о себе знать, размывая ночную синь белёсой серостью.
Яцек ушёл, вернее, начал уходить в начале шестого, но вновь и вновь возвращался от дверей, обнимал, меленько обцеловывал виски, шею, губы. Опять шептал польские нежности и русско-польско-английскую смешную любовную смесь, и я сама решительно отправила его отдыхать, вдруг вспомнив про его возраст, бессонную ночь и своего дедушку, который умер не в своей постели.
Мне же спать совершенно не хотелось, и я занялась уборкой, чтобы к возвращению Дусика квартира выглядела аккуратной и добропорядочной, как он привык. Я постирала простыни, полотенца, свою одежду, верхнюю и нижнюю, и внешне в квартире ничто более не намекало на два дня и три ночи, о которых никому не расскажешь, а только улыбнёшься, заметив в зеркале румянец на щеках, до сих пор горящих от мужской суточной небритости.