Эта загадочная история началась очень давно. Во всяком случае, мне кажется, что давно, - развитие событий припоминается с трудом, по большей части отдельными эпизодами, слепо блуждающими в прожитых усохших годах. Только лишь иногда, - мне трудно понять, с чем это связано, - она накрывает сознание, подчиняет все мысли, становится явной, отчётливой, красочной. Тогда я думаю, что всё началось вот только что, - третьего дня, скажем, и можно набрать номер, записанный на истрёпанном листке, который с тех самых пор, - представьте, - лежит в моём бумажнике. Но нет. Не ответят. Потому что кольцо накрепко замкнуто, да ещё таинственным образом связано с иными подобными. Оно не размыкается волшебной палочкой иллюзиониста как в известном фокусе, не освобождает остальные, держит при себе. В природе нет средств, способных разъять прожитое.
Но вполне может статься, что повествую я о совсем другом человеке, - слишком часто сомневаюсь, что всё рассказанное случилось именно со мной. Тогда о ком? Не имею ни малейшего представления. Знать бы хоть достоверно, что я в своём уме, а не впал много лет назад в состояние хронического бреда или в психоз и то, что происходит сейчас - реально. Но есть ли толк запутывать читателя, если сам давным-давно запутался, и каким образом от пут освободиться не знаю и знать не желаю. Потому что теперь, как и раньше, я всем доволен и не хочу ничего менять, хотя убеждён, что проживаю вторую,
совсем иную жизнь. Поэтому расскажу точно так, как видится сейчас, в меру сил без предположений и оценок, хотя бы касательно причин и следствий.
Наверное, при моём рождении звёзды сгруппировались особым образом, или над моей колыбелью склонился какой-нибудь гном, приносящий счастье, или что ещё произошло, уж не знаю. Но мне всегда всё удавалось. Я очень рано стал состоятельным человеком, не имея, заметьте, никаких связей, нарабатывая их на ходу, на бегу, точнее. Мои родители, музыканты, искренне считали себя неудачниками; отец от случая к случаю играл в спектаклях театра Сатиры и в "Ленкоме", мать имела постоянную работу - пела в ресторане. Не абы в каком, - в "Национале", - месте дорогом, куда простых тружеников не пускали, - легендарный кабак заполняли иноземцы из сладких стран и гэбэшники. Но мать всё равно с презрением, быть может, несколько наигранным, называла себя ресторанной певичкой. Поэтому предки мечтали реализовать себя хотя бы в моей персоне и другой профессии, кроме как музыканта, для меня не мыслили. Я, особо не напрягаясь, окончил Гнесинскую музыкальную школу-десятилетку. Потом по личному письму директора, вопреки всем правилам и без экзаменов, был зачислен сразу на второй курс фортепианного отделения Московской Консерватории. Преподаватели делали очень хорошие авансы относительно моего будущего. Но я, возможно вследствие своей врождённой испорченности, с удовольствием разрушил их надежды, как и надежды родителей. Хотелось другого, а тут и времена подоспели другие; страна со скрипом развернулась, закачалась от волн, вызванных собственным разворотом, и легла на другой курс под всеобщие аплодисменты. Меня эти катаклизмы, в отличие от свихнувшейся массы интеллигентов, почти не занимали; я был молод, самонадеян, слегка циничен и нахален. Широко шагал по жизни, без стеснения определив себе девизом латинскую фразу "Quo non ascendam".* Знал, чего хотел, поэтому нагло втёрся в одну из только что народившихся богемных тусовок, где быстро занял подобающее (или неподобающее) место, чему очень радовался, наивно полагая, что приобщился к элите.
Меня распирало от идей, и каждая приносила деньги. В те сумбурные времена казалось, что воздух пропитан их запахом, словно озоном после майской грозы. Я открыл одну из первых галерей на Рублёвке, - знаменитой "Мельницы" в Барвихе и в помине не было, а кажущийся нынче крошечным ресторан "Царская Охота", где Ельцин угощал рябчиками французского президента, даже мы, золотая молодёжь, считали центром вселенной.
Разные люди посещали мою галерею; богатые выскочки вроде меня самого, художники с именем, ставшие нищими в одно мгновение, нувориши, желающие приобрести что- нибудь дорогое для того, чтобы просто было. Захаживали жирные дёрганые бандиты присмотреть художественно исполненную голую тётку в золочёной раме для новой квартиры с видом на Кремль, народные депутаты, члены правительства, мутные оборванцы с огромными деньгами в мелких купюрах, распиравших облезлую сумку из кожзаменителя, - да мало ли кто ещё. В угоду публике я устраивал выставки самых разнообразных направлений и художественной ценности: идиотские инсталляции с совершенно невнятными претензиями, соцреализм выставлял, - этюды Решетникова, Бялыницкого-Бирули или Бакшеева** стоили тогда гроши и продавались пачками. Зарабатывал на крикливых, никому неизвестных чокнутых гениях, - их мазня часто уходила после моих выставок за большие деньги к залётным сомнительным иностранцам, иногда оседая в частных коллекциях, а то и в солидных музеях современного искусства. Грязный поток людей и их творческих экскрементов хлынул за бугор, а доверчивые европейцы и простые как звезда шерифа
америкосы, пытались увидеть в них общенародное освобождение от комплексов извечного русского юродства и загадочности, будто бы означающих богоизбранность. Слияние русских с мировой цивилизацией, это же надо додуматься! Интересно, что многие очень даже неглупые люди, ловились на эту удочку и вдохновенно проповедовали счастливое единение западного материального и русского духовного.
Много позже оказалось, что я со своим скепсисом не ошибся. Но это к слову; меня тогдашнее безобразие занимало лишь постольку, поскольку приносило немалые доходы, а в душе благоволил я к хорошим рисовальщикам, к тем, кто умел. Умение, а не голый эпатаж и не надутую осознанием собственного величия глупость, ставил я выше всего; но - увы, спросом умение не пользовалось, - я бесился и клял искорёженные времена, полностью, впрочем, отдавая себе отчёт в том, что искорежили их в том числе и мне подобные.
А музыка.. .да, она была, пожалуй, на первом месте, не живопись. Свои музыкальные вечера я устраивал в маленьком и очень уютном, с хорошей акустикой зале клуба "Надмосковье". Благо его владелец, осетин, был кое- чем обязан мне и своим гешефтом с этих концертов не интересовался, от него не убывало. Играли у меня известные пианисты, пели молодые консерваторские таланты, одновременно пробивая себе имя и зарабатывая немного денег. Большую часть забирал я, как вроде бы антрепренёр, нисколько не стыдясь этого, потому что все оставались довольны.
Я был умён и культивировал в себе широту взглядов, стараясь игнорировать условности. Поэтому относился к жизни поверхностно, легкомысленно отщипывая от дарованного всем нам пирога самые вкусные кусочки и непременно от корочки. Я никогда не морочил себе голову размышлениями о том, что вероятно там, в глубине, найдется очень вкусная изюмина, быть может, стоящая
всего пирога. Меня абсолютно устраивало то, что отщипывалось, тем более, я знал очень мало людей, сумевших за всю свою долгую жизнь правильно пирог порезать.
Каждодневность моя, таким образом, была совершенно безумной: лица мелькали как в грандиозной массовке какого-нибудь из эпических кинополотен позабытого ныне Сергея Бондарчука. Я чувствовал себя словно рыба в воде, насыщенной более чем достаточным количеством кислорода, научился воспринимать неизбежные в жизни досадные мелочи совершенно философски, то есть попросту плевать на них. Но с возрастом небольшая, но надоедливая, скрытая где-то в самых глубинах организма мизантропическая часть моей натуры, стала иногда вылезать и ругаться. От этого мельтешение лиц и событий вокруг внезапно представлялось пустым. Жизнь никчёмной. Сам я - никому не нужным. Трагически несчастным. Обречённым тащить на согбенных плечах свои ложные, но весьма тяжёлые ценности. Каждый раз я предполагал, что меня скрутила депрессия, и шёл к приятелю-психиатру с изумительной фамилией Кутузов- Данцевич. Фамилии я тайно завидовал, - думал, - будь у меня такая, как замечательно обогатила бы она моё мироощущение и ещё более украсила внешний облик. Профессор всегда был рад мне; говорил, что мои визиты освежают его мозг, измученный постоянным общением с психопатами, шизоидами, аутистами и прочими ущербными, надолго возвращают периодически пропадающую веру в род людской. Тем не менее, он всегда одинаково хихикал над моими слёзными жалобами и давал один и тот же совет. После чего мы на пару ритуально напивались в хлам, а я, имея пусть и формальную рекомендацию специалиста, без угрызений совести, следовал ей.
Случалось это всегда дважды в год, когда было тепло, - в середине мая и в начале сентября. Я бросал начатое, недоделанное и задуманное на своего помощника, получал очередное благословение Кутузова-Данцевича и в строгой тайне убегал ото всех в чудесный финский городок Лиексу. Городок этот, окруженный маленькими лесными озерами и немногочисленными аккуратными хуторами, вносил покой в мою утомлённую душу. Я наслаждался одиночеством и тишиной, читая стихи, слушая музыку, шатаясь по лесу и плавая на лодке. Даже ловил без удочки, намотав на щепку леску со снастью, мелкую рыбёшку, которую жалел и отпускал. А то и просто валялся на траве, размышляя о странной стране, в которой посчастливилось мне родиться и в которой элитой считаются только те, у кого есть всё. В том числе и штатные шуты вроде меня.
Но главная героиня моих приключений, приведших к весьма удивительному итогу, явилась мне не прекрасной лесной нимфой, не озерной чухонской русалкой, а молодой нищенкой на Сенатской площади в Хельсинки. Трудно представить, но это так. Я прогуливался по площади, с досадой глядя на худосочный бело-зелёный кафедральный собор, в ожидании арендованной в "Херце" машины, - финны что-то напутали с моей бронью. Упомянутая героиня подошла ко мне и, потупив взор, на хорошем английском попросила двадцать евро. Странно она выглядела, да, очень странно. Маленькая, сгорбленная, одетая в невероятный, чуть выше колен коричневый балахон с обтрёпанным подолом и рюшами, который платьем я смог бы назвать, только поступаясь принципами. Маленькие худые ноги, как у ребёнка покрытые свежими царапинами, обутые в тяжёлые байкерские ботинки неопределённого цвета, вызывали абстрактную жалость ко всему человечеству. Мелкие прыщики на лице, наложенная явно не сегодня утром косметика, волосы, собранные назад в смешной хвост, удерживаемый шикарной, блистающей и очень дешевой китайской
заколкой в виде крупной бабочки, - всё это наводило на мысль о плохом вкусе и полном небрежении к себе одновременно. Довершая свой облик, в руке она держала скрипичный футляр.
Словом, выглядела девушка весьма эклектично, если выражаться корректно, используя умное слово. Я подумал, что она с равной вероятностью может быть хиппующей девицей, бродяжкой по призванию, наконец - неглупой дочкой солидных буржуа, колеблющей основы и развлекающей себя поисками парадигм. Последнее казалось наименее вероятным, поскольку эти парадигмы навряд ли водятся в благочинной и спокойной европейской провинции среди её жителей, которые, так сказать, от сохи. Не уверен, правда, что слово "соха" можно перевести хотя бы на один из европейских языков.
- Какая забавная, - подумал я. - Не часто в Финляндии попадаются нищенки. Может шведка, наркоманка, - их иногда заносит в эту самую скучную европейскую столицу.
- Откуда вы возникли, мисс? - согласитесь, что мой вопрос был закономерен, а двадцать евро стоил уж точно.
-    И почему это я должен давать вам деньги?
- Вы не должны, - она подняла на меня большие жгучие глаза и я который уже в жизни раз изумился контрасту наносного, внешнего и никому недоступного внутреннего.
-    Вы не должны, но мне очень надо. Мне необходимо остаться тут ещё на два дня, чтобы прийти на могилу Сибелиуса, надо ещё два дня, два дня, надо два дня, - как заклинание, качая головой, словно китайский болванчик, повторяла она. - А потом возвращаться в Москву, пора возвращаться, а деньги кончились, деньги кончились, совсем нет денег.
- Так ты русская! - воскликнул я на родном с детства языке, воскликнул нарочито громко, чтобы вывести её из ступора. - Что ж ты молчишь?
Она вздрогнула от моего крика, а глаза приобрели осмысленное выражение.
- Я не молчу, - резонно заметила она.
- Да? Ну спорить, пожалуй, не стану. А русский-то язык что, позабыла?
- Я приняла вас за англичанина или шведа...
- Ох, спасибо, дорогая, на добром слове. Но видок у тебя тот ещё, ты в курсе? Голодная, небось?
Она вдруг цепко глянула на меня и, помедлив, кивнула.
- Пойдем в "Зетор", - решительно сказал я. Барышня уже не казалась мне Сонечкой Мармеладовой, о чём я было подумал, - слишком уж взгляд обжигал, да и не бывает проституток со скрипками. Да, к чему бы тут скрипка? А, наплевать, доброе дело никогда не вредно. Накормлю хоть болезную, глядишь, - когда-нибудь зачтётся. Хотя на это надеяться. - Расскажешь мне всё, а я помогу тебе. Пойдем, нам прямо, по улице этого.. .а чёрт, всё равно не выговорить, - я махнул рукой. - Короче, туда.
Она вдруг дёрнула меня за рукав.
- А... вы не потребуете, чтобы я спала с вами? - барышня мучительно покраснела, выдавив из себя эти слова. - Это никак невозможно.
- Ну и дура ты, прости господи, - я чуть не задохнулся. - Что, мне спать не с кем? - Кормить тебя буду, а то
вон.. .худая, чуть не шатает. Унесёт балтийским ветром на родину, и двадцать евро не понадобятся. Тут один Сибелиус, и тот давно умер, а у нас и Кобзон есть, и Игорь Крутой, и Алла Борисовна, - много разных имеется, на любой вкус. Бог даст - познакомлю, а сейчас пойдем, пойдем.
В ресторане, называемом "Зетор", а по-русски просто "Трактор" из-за своеобразного интерьера, народ сидел тихий. Жевал этак основательно, скучно и старательно, - точно так финны в маленьких городках поют на ярмарках караоке. Я заказал "moikku", - маленьких и вкусных рыбок
местного улова с картофельным пюре и мочёной брусникой.
- Ну, рассказывай, как дошла до жизни такой, - подобные типажи, несмотря на богатый опыт, мне ещё не попадались, а я любил всё новое и загадочное. Разглядев её внимательнее, сразу понял, что первое впечатление обмануло меня, - барышня совсем не была убогой и безобразной. Тонкие губы, маленький нос и мелкие черты лица создавали определенное изящество даже, но не более того. Я, сильно избалованный женщинами, при ближайшем рассмотрении не счёл её страшной или даже просто некрасивой. Миловидной но серенькой, - да. Без этакой таинственной новогодней блёстки, которая делает бабу, тётку, девушку, барышню непостижимым существом миров, в которых приняты иные, чем у нас ценности и логика. Встреть я её в Москве, - не обратил бы внимания и прошёл мимо. Явилась бы устраиваться на работу - взял бы третьей секретаршей без права на интим. Впрочем, имелось единственное "но". Глаза.
Они были большие, чёрные, обжигающие (я, кажется, употребляю это слово не в первый раз, но другое как-то не приходит на ум). Чёрт знает, какой огонь прятался в них, и был ли это огонь, может не огонь, а даже плазма, или раскаленная субстанция неизвестной науке новой звезды, - я сам изумился, какие могучие и масштабные сравнения вдруг приходили, когда она, поднимая голову от тарелки, бросала на меня довольно безразличные взгляды. Со свойственной мне проницательностью я уже тогда подумал, что у девушки не всё в порядке с головой, но мысль как-то зачахла, едва зародившись.
- Кстати как тебя зовут? - спохватился я. - Меня - Борис. Фамилия - Димитров. Мне есть памятник в Москве. На Полянке. - Я выложил свою дежурную шутку, предназначенную для провинциалов, приехавших покорять столицу с накануне написанной картиной подмышкой. Она купилась не раздумывая, а я принял факт к сведению.
- Вы что? Правда? А за что? Ну в смысле памятник за что?
- Как за что? За заслуги, конечно. А как зовут тебя?
- Аманда. Аманда Грандель.
- Ого!
- У меня папа настоящий француз. Из Прованса. Он одно время возил молодые вина в Москву для этого.. .как
его.. .Косыгина и его гостей. Этот Косыгин сам пригласил его, когда был во Франции в гостях у премьер-министра. А мама переводчицей работала в свите.
Она снова посмотрела на меня, и снова я вздрогнул от её взгляда. Мой покровительственный тон явно отдавал фальшью, но всё же я нагло спросил:
- Сколько ж тебе лет?
- Двадцать девять.
Я присвистнул.
- А кажешься девчонкой.
- Я окончила МГУ, но всегда бредила музыкой; поступила в Музыкальное училище при Питерской Консерватории, тоже окончила с отличием, а теперь.. .теперь путешествую.
- Врёшь, - быстро сказал я. - У тебя руки уборщицы, а не скрипачки.
- А я и есть уборщица, - ответила она, не поднимая голову от тарелки.- Зарабатываю в России, на Рублёвке в основном, - дома убираю. Но чаще нянькой в богатых семьях, я хорошо умею с детишками ладить и никогда не ворую. На меня даже очередь установилась, ну богатым с детьми некогда, а нянька с рекомендациями, да ещё москвичка, - редкость. Работаю, коплю деньги, а как накоплю - уезжаю.
- Зачем? - кажется, мой вопрос прозвучал глупо. В самом деле, а зачем уезжаю я?
- Я ищу мёртвую музыку, - последовал ответ.
- Что, что?
Она посмотрела на меня как на ненормального, ей-богу.
- Неужели не понимаете? Вы-то уж должны...
- Не-а, - этак безразлично ответил я, пропустив последнюю фразу мимо ушей. Её слова окончательно подтвердили мои смутные догадки, что мне посчастливилось встретить сумасшедшую. Я утешил себя тем, что вроде не буйная, но тут же вспомнились её странные слова о могиле Сибелиуса. - Так ты объясни мне. Ладно музыка, я сам её в некоторой степени ищу всю жизнь. Но почему мёртвая?
- А вы правда хотите об этом узнать?
- Как тебе сказать. наверное да.. Интересно, что ты с ней делаешь, с мёртвой, когда находишь?
Она поджала губы, кажется, собираясь обидеться.
- Ладно, ладно, не сердись. Мы странно встретились и.. Ну, в общем, я хочу помочь тебе, хотя должен быть сейчас в другом месте и в другом состоянии духа. Страстно возжелал, так сказать, положить на алтарь человеколюбия и помощи страждущим два дня своей жизни. Ты не сможешь мне в этом отказать.
- Ладно, - будто делая мне величайшее одолжение, проговорила она. - Расскажу. Только вы не смейтесь и.. .не считайте меня идиоткой. Обещаете?
- Ага, - неопределенно ответил я.
- Музыка, - с важностью начала Аманда, будто читая лекцию, - самое эфемерное из искусств, это понятно.
- Почему же?
- Ну. Литература воздействует строго на сознание, герои, прототипы, сюжет и всё такое; недаром она актуальна только внутри одного социума, внутри другого интересны только интерпретации с привязкой к реалиям этого другого. Живопись иллюстративна, она хоть и воздействует на человека, минуя осознаваемое, но слабо, поскольку базируется на видимых образах, которые неизменяемы, застыли. А вот что привлекает в музыке, - как-то непонятно. Почему она вызывает столько эмоций, часто совершенно неадекватных и полярных, даже у
одного индивида, - понять сложно. Я долго думала над этим. - Она замолчала.
- И что выдумала? - не удержался я. - Что музыка, особенно попсовая, - коллективное либидо человечества? Я где-то читал об этом.
Она пропустила колкость мимо ушей.
- Музыка растворена в том мире, в котором мы существуем. Наверное, у определённых людей есть пока неизвестные рецепторы, позволяющие её улавливать, но я не сильна в физиологии, я математик по первому образованию. В общем, мне удалось доказать, используя теорию случайных событий и разные виды цепей Маркова, что некоторые типы созвучий существуют вне нашего сознания и подсознания, они объективны, они - живая субстанция. Только людей, способных с ними правильно общаться, по законам гармонии, входить в резонанс с ними - очень мало.
- А что ты в данном случае понимаешь под гармонией? Один гармонирует с похабной частушкой, другой - с арией Ленского, третий - с дремучим авангардом, далёким от гармонии, кстати.
- Не в этом дело, - Аманда досадливо поморщилась. - То, о чём вы говорите, лежит сверху, это вопрос вкуса и пристрастий. Да я и вообще не об этом. Я о том, что строго определенные сочетания звуков объективно существуют как вид живой материи. наверное.
- И что? - довольно невежливо спросил я. - Пусть себе существуют, композитор-то не вечен, он человек, он смертен, а умерев, созвучия в шеренгу не построит и маршировать не заставит. Новой музыки не напишет.
- Во-первых, это не факт. А во-вторых, я приняла за аксиому, что нерождённое и неживое - разные категории. Далее, касательно музыки я допустила, что это самое нерождённое объективно существует, только мы не знаем, где его искать. Потом стала изучать, как музыка соотносится с непознанным, с мистикой то есть, - об этом
много говорил и писал Скрябин. И выстроилась теория. Бездоказательная совсем, беспомощная, но которая, вы удивитесь, подтвердилась практикой.
- Да ну?
- Вы не поверите, а я могу слышать нерождённую музыку, правда закономерностей обнаружить не удалось, тут дело случая. И ещё я называю её мертвой, потому что мертвы её создатели, да и привычнее так. Но при этом подразумеваю, что она - нерождённая. И не родится. Без меня и немногих таких, как я, если кроме меня ещё кто-то есть, конечно.
- Боже мой, деточка, не пора ли нам закругляться? А то как-то всё затянулось, усложнилось, математикой, извини, запахло, а я её не переношу, даже в таблице умножения до сих пор путаюсь. И скушали мы с тобой уже всё, мороженого не хочешь, тут есть черничное, натуральное? - мне стало как-то неловко из-за того, что она наговорила. А может, просто жаль девчонку со съехавшей набок крышей. Но Аманда уже не слышала меня.
- Всё началось с того, - вдохновенно повествовала она, - что я поехала в Ленинград, каждый день наведывалась на Тихвинское кладбище, на могилу Петра Ильича. В разное время приходила и слушала, слушала. Даже ночью на кладбище пряталась, вот жуть-то брала.... Долго ничего не происходило, а потом вдруг, - это впервые случилось очень поздним тёплым вечером, - услышала. Музыку Чайковского, которую он написал бы, если б не умер. Ну что, что? Зачем вы так смотрите на меня? Не верите? Или думаете всё-таки, что я идиотка?
- Да как тебе сказать. - протянул я, придумывая наименее болезненный способ избавиться от этой ненормальной.
-Не верите, - зло проговорила она. - А обещали не считать идиоткой. Соврали. Мне все врут, что поверили и смотрят с сожалением, ну прямо как вы сейчас, я уже
почти никому и не рассказываю. А вы мне вроде не очень тупым показались.
Это было уже слишком. Я не удержался и фыркнул:
- Слушай, а давай я тебя на московский рейс посажу, и лети к своим эмбриональным созвучиям. Деньги потом вышлешь. Адрес оставлю.
Она сникла вдруг. Достала из сумки обгрызенную ручку и лист бумаги, написала на нём что-то.
- Это мой телефон, вы позвоните по нему, если когда- нибудь поймёте, что я права. Возьмите.
Я взял листок, свернул и положил в бумажник. Посмотрел на неё. Лучший выход, - я чувствовал, - незаметно смыться, но что-то удерживало меня, сам не знаю что. Неужели сомнения?
Аманда заметила это, засуетилась, стала что-то горячо говорить, в чём-то убеждать. Я смотрел на неё, но мне было уже без разницы.
Она запнулась на полуслове. Помолчала.
- Да, - печально проговорила, - так не пойдет. Всё кончится тем же, чем кончалось много раз. Однажды меня даже заперли к буйнопомешанным, - это случилось в Риме, - правда быстро разобрались и отпустили. Но у меня есть доказательства. Вот, послушайте. Она резко встала.
Я испугался, хотел удержать мадмуазель, схватил за локоть, но она раскрыла футляр и выхватила из него старенькую скрипку. Чуть отойдя от стола, вроде и небрежно кинула её к плечу, шевельнула подбородком. Смычок упал на струны, поплыл по ним, и мне показалось, что музыка блестящей длинной иглой рванулась к сводам старинного подвальчика. Я смотрел на Аманду снизу вверх, видел её вздернутый подбородок, глаза, уже не тёмные и обжигающие, а просветлённые и вдохновенные. Она распрямилась будто, стала выше ростом, и мне на секунду привиделось, что маленькая её фигура воспаряет над каменным полом и рвётся вверх, к сводчатому потолку и дальше, туда, где небо летом голубое и пронзительное, как её музыка, а осенью - скучное и невыразительное, как она сама. Но всё это было уже неважно, скрипка стала живой, она будто видоизменялась вместе с Амандой, извлекающей из неё звуки, вилась бесконечной нитью, образуя трепетное невесомое кружево, которое хотелось потрогать. Она была исполнена лёгкости и, в тоже время, глубоко запрятанной страсти, эта музыка и, уж точно, только родилась; я, большой любитель и знаток мелодичного Петра Ильича, сразу ясно понял, что изысканная скрипичная композиция принадлежит ему, но был готов поклясться, что никогда не её слышал.
Странным было и то, что никто из посетителей не удивился, не повернул даже головы, все продолжали жевать и негромко переговариваться, словно ничего не происходило. Последний пассаж был самым вдохновенным, мелодия завибрировала безмерно высоко, замерла на мгновение, переливаясь почти видимыми красками; они бродили по обыденности дня, бросая тёмные отсветы на лица, стены, столы, тусклую одежду людей, ресторанную утварь. Потом упала вниз, оборвалась, краски растерянно заметались, будто не зная, куда им деваться, потускнели и исчезли, и Аманда опустила скрипку.
- Ну что, теперь верите? - глядя мимо, спросила она. - Теперь не считаете меня лгуньей?
- Не знаю, - выдохнул я. - Ну ты и загадка.
- Никакая я не загадка, - спокойно ответила она. - Я просто знаю чуть больше других и побывала в гостях у многих умерших композиторов, кое-какую ненаписанную музыку запомнила. К Дебюсси я приходила семнадцать раз, и он подарил мне сонату за моё упорство. А Лист отделался маленькой пьеской, и то для фортепиано, я долго мучилась, пока переложила для скрипки так, чтобы он не обиделся. А Стравинский и Шёнберг - вообще отмолчались, сколько я не билась с ними, эти
авангардисты всё под себя гребут. - она сердито хмыкнула.
- И.. .со многими ты знакома?
- Да не знакома я ни с кем! Вы что думаете, я с ними беседы веду? Этого ещё не хватало, я б умерла со страху, если бы кого из них увидела. Я слышу то, что они играют для меня, запоминаю, записывать не получается; пробовала один раз, полночи промучилась, а утром, когда проснулась, - смотрю, а на столе чистая нотная бумага. Но я точно помню, что записывала, - она посмотрела вверх и потёрла пальцами виски.
Сейчас я иногда думаю, что мне следовало вскочить, бросить сто евро на столик и смыться, бежать без оглядки в свою Лиексу, навсегда забыть странную девушку со скрипкой. Но понимаю, что это ничего не изменило бы в конечном итоге. А тогда я не поступил так потому, что несложная, но очень красивая композиция вдруг привязала меня к непознанному, в один миг превратила в гения из сумасшедшего дома, крепко-накрепко убеждённого в том, что он слышит мелодии сфер. Но это было только самое начало. Поэтому легко поборов сомнения, решительно сказал: "Я отвезу тебя в Россию. Тебя послушают серьёзные музыканты, у меня много друзей. Быть может, у тебя впереди большое будущее и обеспеченная жизнь. Но дело даже не в обеспеченности, ты сможешь делать только то, что ты сама хочешь, я полагаю, это самое важное для человека. Для музыканта тем более".
Её лицо искривилось и стало неприятным.
- Вы ничегошеньки не поняли, - злым шёпотом проговорила она. - Это не моя музыка. Мне просто отдают её те, кто хорошо ко мне относится. Я не хочу выступать, не желаю обеспеченности, мне плевать на деньги. Когда они появляются, то липнут к рукам, а потом сам прилипаешь к ним, как выплюнутая жвачка, уже не имеющая вкуса.
- Ну, дорогая, - мне внезапно стало весело. - Знаешь ли, возможность иметь и тратить деньги таит в себе большие приятности, а главное, много открытий чудных, даже и без намёка на просвещенья дух.
- Да, - её голос стал ещё злее, она превратилась в маленькую, но очень злую мегеру, а я терпеть не мог женщин в таком состоянии, у меня начиналась изжога. - Да, если вы сильный мужчина и самодостаточны. А я - слабая женщина, я боюсь мира, людей, громких голосов боюсь и грубых слов, того, что вовсе не должно пугать. Но вам бы стоило после всего, что узнали.
Она не договорила. Запнулась, замолчала. Сгорбилась и опять стала тихим серым мышонком. Взяла футляр со скрипкой, сумку и быстро засеменила к выходу. Она смогла в минуту стать прежней, а вот я вдруг почувствовал, что прежним не стану уже никогда. Но выверенная годами рассудочность в изрядном количестве пока оставалась. Я бросился за Амандой, догнал только на улице, схватил за руку. Она посмотрела на меня глазами, полными слёз.
- Почему, ну почему люди не понимают очевидного? - её голос срывался. - Я же обыкновенный музыкант, таких много, я не имею понятия о композиции, не умею писать музыку, я и запоминаю-то её с трудом, каждый раз больная становлюсь, неделю не могу прийти в себя. Мне страшно, мне кажется, что они издеваются, смеются надо мной оттуда, они злые, злые. - Аманда была близка к истерике.
Я усадил её на скамейку у входа, погладил по волосам, потом взял за руку. Ладонь была потной и очень холодной.
Постепенно она успокоилась, всхлипывала только, потом посмотрела на меня, лицо опухло от слёз.
- Не бросайте меня сейчас, побудьте со мной хоть недолго, ведь вы слушали Петра Ильича, вы узнали от меня много.
- Не брошу, - вымученно улыбнулся я. - Если будешь меня слушаться.
- Буду. Вы сильный.
Я ощутил себя сильным.
- Сиди тут, - сказал я, - вернусь через минуту.
Она забеспокоилась.
- Мне надо быть ночью у могилы Сибелиуса. Там есть калитка в парк, её на ночь не закрывают, я проверяла.
- Будешь, будешь, - утешил я. - Ты не переживай, не сбегу. Я, в общем-то, порядочный.
Аманда с сомнением посмотрела на меня, но что-то в моей наглой физиономии внушило ей доверие, и она успокоилась. Присела на скамейку, положила футляр со скрипкой на колени, а руки - на футляр и замерла, глядя прямо перед собой. Я понял, что она умеет ждать и не собирался обманывать её ожидания, хотя даже приблизительно не понимал, зачем мне это нужно. Чувствовал, что нужно, а вот способность понимать с чего- то утерял.
Я быстренько забрал в "Херце" машину, неподалёку обнаружилась гостиница с парковкой, не то, чтобы очень хорошая, но вполне сносная. Я снял две комнаты пока на сутки, а там посмотрим, и почти бегом вернулся к "Зетору". За время моего отсутствия ничего не изменилось: Аманда всё так же сидела, безмятежно глядя в глубину извилистой улочки.
- Что за нелепое создание, - подумал я, но тут же устыдился, вспомнив сыгранную для меня пьесу и свои от неё ощущения. Но стыд быстро прошёл, это чувство было мне не очень свойственно. Я во многом пока оставался прежним, хотя необратимые изменения явно начались уже тогда, а понимаю я это только теперь, когда всё по-иному. Но засвербела мысль, что с Амандой я намучаюсь.
- Заскучала? - спросил я почти ласково, - мне казалось, что именно так надо говорить с детьми. И с ненормальными. Чтобы не злить.
- Я? Нет. С чего вы решили? - в её глазах мелькнуло натуральное удивление. - Вы разговариваете со мной как добрый воспитатель с ребёнком в детском садике. Напрасно. Вам не идёт.
Слова были произнесены вроде без особого выражения, но в них проскочили явственные нотки ну очень злого сарказма. Мне показалось, что на меня вылили ведро холодной воды, а потом надели мне это ведро на голову и легонько стукнули по нему палкой.
- Ого, - сказал я себе, - барышня помимо талантов многих ещё и знает, как с мужчинами надобно обращаться, чтоб не зарывались. Такие как она обычно собственную фамилию через раз вспоминают, а тут поди ж ты.
Но нарываться больше не хотелось, это ничего не добавляло к ситуации и так довольно пикантной. Кроме того не приучен я был отповедям со стороны дам, пусть и негрубым. Они вызывали дисбаланс между моей бескорыстной любовью к женщинам и моим же умеренным мужским шовинизмом. Поэтому следовало сменить тон.
- Ладно. Заниматься твоим воспитанием я не могу и, откровенно говоря, не жажду, но ты обещала меня слушаться. - Я широко и благожелательно улыбнулся. - Пойдем, отдохнёшь в гостинице, поужинаем и, помолясь, двинемся нашим крёстным ходом. Хоругвей нет, господь окажется в затруднении, - я не удержался и незаметно хихикнул.
- Не говорите так. Над этим нельзя смеяться.
- С чего ты решила? Я и не думал. Просто.
- Думали, - перебила она. Глаза стали предательски намокать, хотя я видел, что она крепится изо всех сил. - Вы не верите в бога, дьявола, в чудеса, в музыку, мистику, насмешничаете, - неужели вы не верите ни во что?
- Ну почему? В себя верю.
- Вы полагаете, этого достаточно, чтобы жить?
Аманда, и не ведая того, задала мне вопрос, который я сам в редкие минуты меланхолии задавал себе. Но желания искать ответ на него никогда не испытывал. А если и пытался, приходил к тому, что размышления такого рода пусты и похожи на метание бисера перед свиньей. Причем в таких ситуациях этим, пусть и нелепым, но всё-таки очень полезным животным, был никто иной, как я сам. Поэтому быстро предложил Аманде не углубляться в тему, она неожиданно так же быстро согласилась. Напомнил в очередной раз, что обещала меня слушать, и предложил всё-таки трогаться.
Она кивнула и, замявшись, попросила: " Мы пойдем к могиле вместе, но поклянитесь, что не будете подглядывать. Иначе .он мне ничего не подарит "
- Клянусь, - я невольно улыбнулся, но подумал, что подглядывать, и правда, не стоит, а то случится что- нибудь, чего никак не ожидаешь. -- "Странно", - подумалось мне, - "с каких это пор я стал опасаться неизвестно чего? Эх, где мои семнадцать лет. "
Время, однако, шло к вечеру. Мы благополучно добрались до гостиницы и разошлись по комнатам, договорившись, что я зайду за ней. Оставшись один, я прилёг и задумался.
Всю свою не слишком тяжёлую жизнь я делал только то, что хотел. Так сложилось, что судьба не сталкивала меня с тёмными или даже просто некрасивыми сторонами существования в этом довольно-таки гнусном мире. О гнусности мира я доподлинно знать не мог, но присматриваясь к окружающим, догадывался. Всё-таки иногда думал, что для закалки на будущее некоторые трудности могли бы быть полезны, но скажите, кому в моём возрасте нужна такая закалка? Маленькие проблемы я или обходил стороной или пытался объяснить их появление, что опять-таки помогало успешно их обойти, - удавалось всегда. Поэтому я был убеждён, что при наличии правильного подхода объяснить рационально, а главное с пользой для себя, можно всё, что угодно. Находил такое объяснение и теперь; случайно познакомился со странноватой девушкой, она рассказала мне сказку, - женщины такие фантазёрки, право, ну ещё сыграла для меня скрипичную пьесу. И что? Я вёл себя совершенно правильно, логично, гуманно: как не помочь нищенке, да ещё голодной? Только мои правильные рассуждения как морские волны о скалу, разбивались об одну простую вещь. Я впервые в жизни не верил ни одному своему слову в привычном внутреннем монологе. Потому что знал, совершенно не представляя, откуда это знание взялось, что всё произошедшее за столь короткое время не случайно, должно было произойти и обязательно со мной. Мало того, я прекрасно понимал, что это лишь начало, а вот к чему приведёт это вроде как смешное приключение, - и представить не мог. Поэтому приложил максимум усилий, чтобы убедить себя в том, что всё идёт по плану, - вот пристрою Аманду и уеду в Лиексу поправлять пошатнувшееся душевное равновесие. Вдруг вспомнил, как про себя назвал Аманду нищенкой. Подумал, что она надеется на меня, ждёт помощи и ощутил острый укол стыда, - какое право я имею называть её так? - мысли пришли в полное дезабилье. В голове всё перемешалось в кашу, и я уже не знал что правда, а что неправда, где начало и где конец, а главное, начало и конец чего. Дабы хоть как-то что-нибудь распутать, я вытащил из минибара минибутылочку вискаря, открыл и стал бездумно смотреть на тусклый город из окна своего номера.
И через совсем малое время я понял, что раздрай в моих мыслях имеет под собой твёрдую, как в безводной степи, почву. Сейчас я понимаю, - то, что произошло со мной в следующие минуты, стало отправной точкой событий, вовсе перевернувших мою жизнь. А тогда, стоя у окна и держа в руках минибутылочку красного "Джонни Уокера", с оптимизмом шагающего в никуда, я даже и представить себе не мог, насколько велики могут быть перемены. Я спокойно смотрел на скучные дома за окном, а они вдруг взяли и заколебались, как колышатся предметы в нагретом воздухе. Не то чтобы я ощутил раздвоенность, увидел что- то ирреальное, почувствовал себя другим, - нет, это слишком обыденно звучит, чтобы описать состояние, в которое я впал на некоторое время. Мне показалось, что серый город наплыл, тяжело навалился на меня, сильно уменьшил в размерах, изменил форму моего тела. Оно, тело, вдруг извернулось немыслимым образом, подобным же образом извернулось вслед за телом и сознание. Не могу уж сказать, что произошло с душой, - я никогда не ощущал её и представления не имел, где она находится и есть ли у меня вообще. Я, конечно, не знаю, может ли мыслить и хоть что-нибудь чувствовать скрипичный ключ, но мне показалось, что я стал именно им, причем глядел на нотный стан глазами-точками, а линии нотного стана терялись бесконечно далеко, вполне по-человечески согласуясь с законами перспективы и вопреки канонам музыкальной грамоты, сходясь в одну точку. По линиям прыгали ноты, некоторые зависали на них, цеплялись и замирали, некоторые конвульсивно дергались и перелетали на соседние линии, где тоже не задерживались. Иные переворачивались, обретая хвост-загогулину, иногда две или три таких загогулины сразу.
Я наблюдал за этими игрищами глазами-точками, начиная находить даже некоторый интерес в полной скрученности своего тела, не испытывая от этого никаких неудобств, даже несмотря на то, что сверху на меня тяжко давило жирное слово "moderato", представляющееся мне массивной бетонной плитой, неизвестно на чём висящей и надежно ли закреплённой. Её присутствие надо мной было неприятно, но она хоть спасала от дождика, идущего то вдалеке, то совсем рядом. А дождик был странный; сверху лились бемоли, диезы и редкие бекары, причём последние падали стремительно, были крупными градинами и шлёпались рядом с нотами, навсегда меняя их неясную мне судьбу. Я пока не обрёл возможности слышать, и наблюдаемая мною буйная жизнь казалась хаотичной, хотя некие закономерности в ней конечно прослеживались, - кто-то выстраивал их по своему усмотрению. Но в какой- то момент картина изменилось. Точка, в которой сходились линии нотного стана, стала приближаться, и всё заняло свои места, остановилось, словно в детской игре "замри". Модерато перестало давить плитой сверху, ожило, встряхнулось, словно собака, забормотало по- итальянски и превратилось в мерцающие волшебные пятна. Засветились и ноты; какая весело, переливаясь, какая грустно, монохромно, какая - безнадежно тускло и вяло. Линии нотного стана тоже приобрели цвета, довольно унылые, правда, - какие-то военные, пятнистые окрасы почудились мне. Но я понял вдруг, что главное - в той самой, приближающейся ко мне точке перспективы, которой в нотном стане нет, потому что пять линий параллельны и всегда резко обрываются, чтобы снова возникнуть внизу. И я вздохнул легко, свободно, раздулся даже от гордости, толкнув животом "соль диез", которая от неожиданности заметалась и перепрыгнула на почтительное от меня расстояние тактов в десять. Я с превосходством скосил глаза вниз на уродливый и до отвращения примитивный басовый ключ; решил было сказать что-то, какую команду дать, сочтя себя за главного, но в этот самый момент всё вдруг исчезло. Я снова стоял у окна с пустой минибутылочкой, которую, оказалось, вылакал из горлышка не разбавляя. А весёлый Джонни погрустнел, поняв бессмысленность своих стараний вырваться за пределы этикетки.
- Боже мой, что это было? - с испугом, ужасом даже, подумал я. Произошедшее казалось реальным настолько, что оторопь брала; конечно, проще всего было бы списать это на временное помутнение рассудка, но уж слишком
живой был та нотная свалка, в которой я оказался и даже успел ощутить себя главным. - "Вот только глюков мне не хватало", - пришла мысль. - "Не повредился ли я рассудком, как моя подопечная? Голова к тому же до сих пор кружится, черт её возьми. Скрипичный ключ, это же надо.. Как бы в песню про влюбленный самолёт не превратиться", - я вдруг ясно представил себе такое страшное окончание своей короткой ещё жизни и окончательно расстроился.
В сугубо медицинских целях я достал вторую минибутылочку, вылил в стакан и заглотал, тоже не разбавляя. Та же судьба ожидала третью и четвертую, потом они кончились и мне стало легче. Я глянул на свой "Frank Muller", которым очень гордился, и понял, сильно удивившись, что пролетело пять часов. - "Неужели за пределами родной страны время имеет особенность сворачиваться, да ещё таким извращённым способом?" - грустно подумал я. - "Вроде не замечал раньше, хотя бывало, выпивал и много больше". Но минибар был пуст, и я поплёлся в комнату Аманды. Она сидела на кровати, всё так же положив на колени футляр, а на футляр руки. Увидев меня, она вскочила и преданно посмотрела снизу вверх.
- Вы меня не бросили...
- Тебя бросишь, - вздохнул я. - Знала бы ты, какой кошмар со мной приключился, куда там твоим похождениям в Риме. Ну, поедем, что ли....
- А что случилось?
- В общем, ничего особенного. Видение мне было. А так, - ничего.
- И у меня они бывают, - радостно сообщила Аманда, - особенно если в Москву не пустая возвращаюсь, ну в смысле с музыкой. Ночью иногда то ли сплю, то ли нет, сама не знаю, только кажется мне, что я часть музыки, иногда тема, иногда - партия какого-нибудь инструмента,
а иногда - целая композиция. Вы кем были? - вдруг без всякого перехода и очень серьёзно спросила она.
- Скрипичным ключом, - буркнул я, без малейшего желания конкретизировать. - Ехать пора. Ох, не кончится это добром.
- Бросьте, всё хорошо будет, - Аманда махнула рукой. - У меня теперь есть вы, одной знаете как трудно? Денег вечно не хватает. Нервы. Хандра. Срывы. Чего не бывает? А сегодня всё получится как надо, я знаю.
- Ладно, хватит ерунду молоть, - я окончательно разозлился. - Всё, что могло получиться, уже получилось. Поехали. А то до рассвета не доберемся, петухи прокричат и хана нашей затее.
- Петухи тут ни причём, - без тени улыбки сказала Аманда. - Тут другое, - я обратил внимание, что на этот раз она не обиделась. - Вы сами поймёте.
До дома Сибелиуса было недалеко, минут двадцать на машине из центра.
- Час ночи доходит, - сказал я, посмотрев на часы. - Нас в полицию не загребут?
- Не-а, - легкомысленно ответила Аманда. - Ворота заперты, а калитка останется открытой. У сторожа обострился ишиас, он поручил своему сыночку Пертти подежурить, а этот балбес, поехал катать девчонку на мотоцикле. Мы же в дом не пойдём, хотя... было бы интересно. Он, наверное, и там мелодий накидал.
- Боже мой, кто?
- Сибелиус, конечно. Мне однажды ночью удалось пробраться в дом Штрауса-сына в Вене, пообещала охраннику любовное свидание, ну он и пустил. Так я чуть с ума не сошла от звуков, там под каждым стулом валялся обрывок вальса или ошмёток польки. Штраус такой безалаберный, право, не в папу пошёл. Но не жмот, как Орф, например. Отдал мне секвенцию для фуги, это большая редкость, до сих пор неизвестно ни одной.
Я в очередной раз хотел возмутиться, но вспомнил, как меня скрутило в скрипичный ключ, и от проявления эмоций воздержался. Оказалось, не зря. Все только начиналось.
Аманда уверенно провела меня узкой дорожкой сада. Чуть вдалеке чернел дом, в котором когда-то счастливо жили Ян Сибелиус и его жена Айно. Могила маэстро располагалась неподалеку, - простой чёрного мрамора прямоугольник, освещенный тремя низенькими фонарями, хорошо стилизованными под старину. Аманда встала у могилы. Обернулась и посмотрела на меня.
- Борис, отойдите, пожалуйста, за беседку. И...не подглядывайте. Очень вас прошу, - голос её дрогнул.
Ну как тут было не подглядывать? Только представьте себе: тёмный сад, ночные запахи, пение птиц и женщина со скрипкой у могилы, в которой покоится гордость всего маленького финского народа. Я всегда опасался романтических настроений, но тут проняло. Тем более, происходящее удивления не вызывало, - присутствовало только ощущение, что кто-то рассказывает мне сказку. Интересную, с непредсказуемым сюжетом, но всё-таки сказку, которая забудется, как только рассказчик закончит, зевнёт и скажет: "Ну, пошли, что ли, Борик, обедать, борщ стынет; жена туда гренки пережаренные добавляет, язык проглотишь. И по рюмашке, по рюмашке, после моей сказочки с намёком, - оно положительно очень, да и намёк понять легче". Однако тогда я и представления не имел, какое удивительное продолжение будет иметь эта сказочка. И чем закончится. Впрочем, я до сих пор сомневаюсь, что она закончилась. События, о которых я повествую, сильно помяли мою индивидуальность, вот и заполучил отвратительную склонность к сомнениям. Раньше они бежали от меня, как круги по воде бегут от брошенного камня, а теперь вот - извольте...
Итак, я стоял за беседкой, борясь с желанием выглянуть и подсмотреть, что делает у могилы моя экстравагантная знакомая. Колебался я не слишком долго, решив, что там вряд ли происходит что-нибудь особенное. Но только я собрался вероломно нарушить данное слово, как услышал звуки скрипки. Я никогда особо не интересовался нордической классикой, не любил тяжёлого Грига и невнятного Карла Нильсена***, но к музыке Сибелиуса относился благосклонно и кое-как был с ней знаком. Мелодия, плывущая по саду и, что странно, звучащая как будто в хорошем, небольшом и уютном зале, а не под открытым небом, была, несомненно, музыкой Яна Сибелиуса. Напоминала "Грустный вальс", но одновременно и его позднюю духовную музыку. Я замер; то, что я ощущал, трудно описать, да и не смогу, наверное, стоит ли зря пыжиться. Только вот возникло у меня перед глазами лицо Аманды, возникло и не пропадало; я ничего не мог с этим поделать, - оно непостижимо соединилось с музыкой, ночными запахами сада, лёгкими порывами ветра, тусклым светом низеньких фонарей, заслонило всё и совместилось со мной. - "Боже мой, она же ненормальная, да и страшная к тому же", - продралась сквозь большой неухоженный куст ощущений вполне житейская мысль. - "Влюбиться только не хватало. А почему нет? Скучно не будет, уж точно. Правда, лишусь я милой придурковатости своего золотого окружения, но потеря-то не велика, пусть идут от меня, солнцем палимы.".
Но влюбиться я не успел, потому что больше с Амандой никогда не встречался.
Закончив борьбу с собственной порядочностью и победив её нокаутом, я выглянул из-за беседки. Аманды не было. Я протёр пальцами глаза, потом сильно зажмурился, но увидел только мраморный прямоугольник могилы, деревья и фонари. Ах да, прямо на мраморе лежал распахнутый футляр, в котором, словно в гробу, - и бархат был красный, - покоилась скрипка. Я совершенно не
удивился, страшно не стало, однако подошёл к могиле почему-то крадучись. Только тут до меня дошло, что музыка продолжает звучать. Я прислушался, но так и не понял, откуда она исходит. Как только прислушался, мелодия стала сбиваться, фальшивить, утихать. Наконец, полностью растворилась в пряном воздухе сада, оставив шум ветра более громким, а птичьи рулады более звонкими. Я обошёл вокруг могилы, несколько раз громким шёпотом позвал Аманду. Что было делать? Я растерялся. Забрать скрипку, да и вообще прикоснуться к ней казалось кощунством. Я только подошёл ближе, присел на корточки и рассмотрел инструмент внимательнее. Скрипка была явно старинной, потёртой, с потрескавшимся лаком. Я нагнулся и разглядел небольшой причудливый вензель, состоящий из букв "А" и "G". Меня хватило только на то, чтобы взять лежавший прямо на земле у могилы смычок, - он показался мне нежным и живым, словно узкое, тёплое запястье молодой девушки. Я аккуратно положил его на скрипку, будто боясь, что он подхватит простуду от холодной земли, и пошёл прочь из сада с твёрдым намерением лечь спать, а наутро заявить в полицию. Шёл пешком, долго, всё думал, думал. Однако ни к каким заключениям не пришёл.
Вернувшись в гостиницу, я уснул мертвецким сном, проснулся лишь около полудня. То, что произошло ночью, казалось смазанным, не очень реальным, вроде было, а вроде и нет, сливалось со сном. Состояние напоминало противное похмелье, только голова не болела. Мой ночной порыв идти утром в полицию показался совершенно глупым, стоило на секунду представить лица финских полицейских, слушающих мой рассказ. Кроме того, на природу и в уединение расхотелось совсем. С некоторым опасением, что опять окажусь в каком-нибудь ноктюрне посреди нот разной степени длительности, да ещё вдруг шестнадцатой или тридцать второй, подошёл к окну и посмотрел на пасмурный город. Но ничего такого не
произошло. Зато я почувствовал вдруг, что внутри меня зарождается и растёт желание покинуть скучную Финляндию, как можно быстрее вернуться в Москву, всё забыть и обязательно что-то делать. Хотя бы продолжить воплощать в жизнь и интересные, и совсем пустые идеи, которые я заморозил перед отъездом.

Окончание - в следующем номере