Затерян здесь Дон в камышовых излуках,
акации листья на солнце сквозят...
И я понимаю, что эта разлука
неумолимей и горше стократ.

Разлукою каждый мой день истолкован,
в упругих объятьях дерев и ветров
приметы прощанья, недаром с Азовом
щемяще и тяжко рифмуется зов.

И красный закат загорится и канет,
и горькое мне утешенье дано,
что в чёрных и скорбных созвездьях над нами
высокое, нежное небо одно.

Всё о разлуке – травы и соцветья,
всё о разлуке – месяц молодой,
всё о разлуке – небо и созвездья,
всё о разлуке – и дожди, и зной,

и о разлуке зацветёт подсолнух,
и о разлуке птица закричит,
и о разлуке бьются в берег волны,
и даль пуста, и воздух чуть горчит.

Разлукою исполнено всё лето,
и у меня едва ли хватит сил
писать о ней, перо не властно в этом,
и голос слаб, и белый свет немил.

Пока ещё не лёг на снег последний вечер,
пока ещё ледок прихватывает след,
остановись со мной, мой самый первый встречный,
поговорим, – пока и воздух есть, и свет.

Пускай в морозный день восходят наши души,
в извечном их родстве свой обретая путь.
Так говорить легко, легко молчать и слушать,
слова находят плоть и раскрывают суть.

За время, что займёт случайная беседа,
неуловимо день изменит свой узор,
здесь места больше нет, исчезли мы бесследно,
но в воздухе пустом всё длится разговор.

Куст малины, как город у моря –
черепичные кровли, сады...
Постоим, и послышатся вскоре
нам глухие раскаты воды.
Там сейчас занимается утро,
покрывается охрой карниз,
самодельных судёнышек утлых
узкий парус в заливе повис.
И воды голубое свеченье,
и отчётливый воздух так пуст...
На какие ещё превращенья
ты способен, малиновый куст?
И зачем эта тяга к сравненьям,
разве сам по себе ты не прав?
На поляне, в траве по колени,
мощно-зелен, тяжёло-кудряв.
В глубине твоей прячется птица,
её голос беспечен и чист,
и под ветром слегка серебрится
вверх изнанкой повёрнутый лист.
Уколовший и душу, и пальцы,
куст малины невиданно густ.
И пора уже двигаться дальше –
не пускает малиновый куст.

Твержу: забудется, запомнится,
клублюсь чужими голосами,
в слепое зеркало бессонницы
гляжу закрытыми глазами.

В чужом дому – чужие отзвуки,
течёт луна по скатам крыши,
и души всех – живых и отживших
поют, а вот о чём – не слышу.

Ночлег в пути... Я это листывал,
и даже читывал немного –
равнина и река петлистая,
да плюс железная дорога,

и этот хор – живых и умерших,
и тяжкий перестук железа –
состав вконец ополоумевший
вдоль эту полночь перерезал.

Но ясно даже мне – не местному
и не пришедшемуся впору,
что не помеха он чудесному
и впрямь божественному хору...

Вдоль по обочине грязи брильянты,
мёрзлых полей домотканых холстина,
солнце сквозь облако, как у Рембрандта
крепкая пятка блудного сына.

Манят поля, эти пажити, просеки,
красный, немного всплакнувший суглинок,
венецианские синие проблески
с охрой голландской, фламандским кармином.

Было легко и с водою проточною,
с ветром от стужи сутулым и пьяным.
Время струилось часами песочными,
жизнь прошуршала по колбам стеклянным.

Всё позади – и вокзалы и палубы,
угли костров и остывшие клятвы.
На горизонте леса словно жалобы –
так же протяжны и так же невнятны.

В общем, ни прибыло жизни, ни убыло,
да и неважно, чуть больше, чуть меньше,
чтобы в хламиду отцовскую грубую
крепко уткнуться лицом помокревшим.

Жил Пьеро на станции Перово,
что по меньшей мере нездорово.
Как в сердцах заметила Мальвина –
жизнь – не развесёлая малина.

Оплыла Мальвина и поблёкла,
стала не то брюква, не то свёкла.
Он и сам утратил тонкость кости
сторожем в Кузьминках при погосте.

И давно к романтике не склонны,
свищут Буратины по притонам,
шушера, Шушара, мишура,
с Карабасом водку пьют с утра.

Песни здесь – на "ды", на "го", на "ду",
про кирдык и Вологду–ду–ду,
Уч–Кудук, Надым, Караганду…
И Сидур, согнув гранит в дугу,
угадал про эту кергуду.

Я и сам порой здесь появляюсь,
как на фотоснимке проявляюсь,
сквозь метель, сквозь дымную пургу,
сам с собою сладить не могу.

Вечером бреду иль спозаранку,
жизнь свою читаю наизнанку
по своим же собственным следам…

Здесь, в чужих пределах и притинах,
всё ищу волшебную картину,
где очаг затянут паутиной,
где не всё уж так непоправимо,
где сверчок в рубашке из сатина
азбуку читает по складам.

Дно колодца мерцает, дробится – то ли
зеркало, то ли глаз кита, на спине которого лежит Земля.
Дом стоит на пригорке, за перелеском пустое поле
да бурун облаков от проплывшего небесного корабля.

Спорят с ветром деревья, вскипают и даже,
выворачивая листву, переиначивают своё естество.
Весь набор: свет и тень, необходимые для пейзажа,
как и прочие – крупные и мелкие – части его.

Циферблат небосвода всегда педантично точен:
по-имперски безлик, облаков принимая парад.
Здесь подробностей нет, лишь сплошное зиянье и прочерк,
ибо точен и сух небосвода слепой циферблат.

Это бездны следы, на лазури её отпечатки,
это вечности цепкий, недвижно-внимательный взгляд.
Сохраняется всё на фасетчатой влажной сетчатке:
никуда не уйдёшь, никогда не вернёшься назад.

Неподвижно плывут облака,
                                             циферблат никогда не проснётся,
дом стоит на пригорке, и в этом какой-то расчёт.
А река под горой и вода в подземелье колодца
всё течёт, Гераклит, всё течёт и течёт, и течёт.

Я сослан в немоту, туда, где уже давно Макар и телята,
                                                                      где зимуют раки,
где в бубен бьёт и старым сухим ребром играет
                                                                   мой ровесник бес,
где в логове слов над листом бумаги согнулся,
                                                высунув перо и язык, Акакий
Акакиевич, перебеливая циркуляр,
                                 спущенный по инстанциям ему с небес.

Плачь не плачь, утони в слезах, но если,
                                                        если тебе изменила Муза,
если над притяжением, над упругой волной словесной
                                                                       утрачена власть,
что тебе жар глаголов, тяжесть существительных,
                                                                  клейковина союзов,
и наречий неверная, невесомая и не очень понятная вязь?

Я – ловец и добыча, живу у словесной реки,
                                                        вдоль её гужевого потока,
там, где бог из плавучей машины, как капитан Немо,
                           вываливается и подслеповато щурит глаза,
я бреду вдоль течения, бесполезными жабрами хлопая,
                                                                       как после потопа,
и в обратный бинокль, пролетая, безмолвно глядит
                                                                        на меня стрекоза.

Я молчу, я молчу, я молчу, я молчу, покуда по верхней
стороне воды медленно приближается утлый, угрюмый чёлн,
и впустую перебираю мережи синтаксиса,
                                                             трясу грамматики верши:
где откуда куда вот теперь и если впрочем будто
                                                                       и уже ни при чём…

Сутулый поплавок в воде увяз по плечи,
намечен чуть пейзаж откосов и лугов.
Какой-то ночедень – не утро и не вечер,
запаяна вода по кромке берегов.
Откосов и лугов, узлов и тайных петель
не отразит вода недвижимой реки.
Все снасти, все крючки, все невода, все сети,
насторожившись, ждут – все снасти, все крючки.
Всё сбудется, придёт, всё вновь на место встанет,
забудется, уйдёт и унесёт с собой,
останется, пройдёт... О, это трепетанье,
удилище творца согнувшее дугой.

Никогда не пора,
ни в ночи, ни с утра,
погоди у воды, ледяным повернувшейся боком.
Кто-то смотрит на нас,
словно тысячью глаз,
то ль одним, но всевидящим оком.

Пусть запомнит вода
рыбака невода,
птицелова силки и упрямые петли погони.
Прячет омут сома,
смотрит осень с холма
из-под тонкой, прохладной ладони.

На миру, на юру,
на бытийном ветру
из живущих никто не пропущен.
Дальний выстрел в лесу
постоит на весу
и рассыплется в чащах и кущах.

Смотрит осень вприщур,
зензивер, убещур
и прорехи, зиянья, пустоты.
Что ты медлишь, Творец,
расскажи, наконец,
про твои золотые заботы.

Ведь запомнит вода
у запруды пруда,
что не входят в поток её дважды,
то, что свет – это тьма,
что открылись с холма
горизонта с полями пространные тяжбы,

медь и камедь сосны,
свет молочный луны,
облаков невесомые битвы,
блеск плотвы, плеск листвы,
шум травы-муравы,
гон твоей каждодневной ловитвы.

Дождь переходит в снег, а снег
обводит мелом дороги и кровли…
Мы с тобой давно задумывали побег
туда, где крестьянин свои обновляет дровни.

Нет, наверно, задумывал я один,
прослышав о счастье, покое, воле,
сам себе царь, себе господин,
но – один всего лишь на миг – не боле:

ведь и в глуши очерченных мелом лесов,
застывших с разбегу рек, в тесноте просторов
ты расщепляешься на множество голосов,
ведущих невнятные разговоры и бесцельные споры.

Всё то, что читал, что тебе напевала мать,
что сверстник рассказывал, невпопад, украдкой,
всё это не спит и мешает спать,
листает, нервничает, шуршит закладкой.

Ты тёмную реку переходишь вброд,
ища во тьме огонёк папиросы,
словно на берегу тебя поджидает тот,
кому задаёшь и на чьи отвечаешь вопросы.

При чём здесь крестьянин и санный след,
и пушкинский почерк по белому белым?
Татуировка синеет, мол, счастья нет,
а есть только свет и тьма, обведённые мелом.

Мы живём впотьмах, впопыхах, и весь этот мир,
где досужий крестьянин успел обновить свой полоз,
всего лишь эхо, неясный, зыбкий пунктир,
надтреснутый, запинающийся, негромкий голос,

говорящий чудную, чУдную весть,
о том, что ты здесь и уже с пути не собьёшься…
– Господи, – пробормочешь, – если ты есть…
И тут же заткнёшься.

Что-то вдруг промелькнёт в суете,
с суетою настойчиво споря,
так ревущий прибой в темноте
говорит об огромности моря.
Отвлечённость больших величин
только малостью можно измерить,
есть ведь тысяча разных причин
и в бессмертье, и в вечность не верить.
В кроне вылеплен ветра полёт,
бесконечное небо подробно,
и прозрачное время течёт
во все стороны шару подобно,
возвращается вспять, дорожит
облаков кучевой кутерьмою,
так и море куда-то спешит
по пятам за самим же собою.
Словно в жилах бегущая кровь
всё гудит и никак не уймётся,
то рассыплется вечность, то вновь
из песчинок и брызг соберётся.
Этот мир и живёт в мелочах,
в пустяках и пустых разговорах,
в соразмерности разных начал,
в равновесье души и простора.
Тяжкий рокот ночной, этот вой
перемен и несчастий предвестье.
А наутро посмотришь – покой,
каждый камешек вроде на месте.