Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Николай ШИПИЛОВ


ДЕТСКАЯ ВОЙНА
Роман

44.


...Бросок захватом ног сзади — бросок через голову — бросок через бедро — задняя подножка — передняя подножка — бросок через спину — удар локтем — удар основанием ладони — средний блок наружу — средний блок внутрь — верхний блок... Работай, работай, Вадим! ...Удары ногами прямо... назад... боковой... еще боковой — средний блок внутрь — растяжка, растяжка — работай, работай, работай...


45.


Во время весеннего съезда нардепов Габдрахманова дежурила у гостиницы "Россия". В тот день над серой Москвой, над Москвой, околпаченной смогом, силы небесные разогнали муть. И день, клонящийся к закату, сделался ясным, как взгляд проснувшегося младенца. Галия чутко дремала в теплом салончике-салопчике "мерседеса". Пожарник спит, но спит он чутким сном. Сон испугался, когда она увидела Бордадыма, выходящего из гостиницы в компании почтенных с виду людей. На Васильевском спуске трудороссы бились с демороссами и одолевали, как еще покажет ход истории. Ленивые и наглые, как инопланетяне в фантастических утопиях, полицейские готовы были одолеть всех вместе, а при случае — перекинуться на сторону сильнейших и добить все равно кого; на их мундирах недоставало подсолнечной лузги — так им, полицейским, хорошо казалось воевать в историческом центре России. Габдрахманова презирала их, полицейских неизвестно какой страны, страны, находящейся в фазе латентной войны. Если б они вдруг сразу заговорили на разных языках — фарси, китайском, иврите, латыни с проседью, новгородском с патиной, — Габдрахманова все едино подчинила бы их своей воле, а воля эта и право отдавать этим барбудасам приказы ей даны высшими иерархами режима.
"Сфотографировала" Галия бывшего коллегу Бориса Алексеича Бордадыма и вызвала на связь своего послушника. Тот послушно отозвался: чего изволите?
— Сядьте-ка на хвост группе из пяти человек, они только что вышли из отеля, идут на меня... В группе меня интересует краснорожий с папочкой, на нем кожаная упаковка. Ведите их. Будьте на связи. Все.
— Вас понял. Приступаю к наружке.
"Хорошо, — зевнула в слезу Галия. — За Бордадымом не без грешка… Тут наша взятка..."
— ЦАБ? — спросила она в телефонную трубку. — А ну, деточка, проверь: где-нибудь по Москве и Подмосковью значится у нас Бордадым Борис Алексеевич, уроженец Новосибирска, тысяча девятьсот, та-та-та, года производства. Ага, ты меня знаешь... — так говорила Галия, намертво вцепившись взглядом в веселого Бордадыма.
"Хорошо..." Стихия поиска радовала ее, но счастье оказалось настоящим — кратковременным: когда неторопливо идущая и внимающая улыбчивому Бордадыму группа поравнялась с ее авто, Бордадым резко отвалил от основной массы и, резво покрывая ничтожно малое расстояние до поста Габдрахмановой, направил курс прямо к "мерсу". "Эхма!" — шевельнула она в волнении ушами и успела лишь поправить очечки на много чего в этой жизни нюхнувшем носу, как дверца салона распахнулась и Бордадым поприветствовал ее старинным образом.
— Привет национальным героям! — произнес он какое-то ооновское приветствие, смешанное с улично-хулиганским.
— Вас воллен зи? — возмутилась Галия. — Ихь нихьт ферштее!
— Ну ты посмотри на нее! — ехидно произнес Бордадым, обращаясь к торчащему из-за его спины человеку, похожему на Сигайлова, и, мягко прикрыв дверцу габдрахмановского энпэ, пошел к ожидавшей его депутатской группе.
Энергическим взором, полным растерянности и злобы, провожала Галия своих знакомцев. "Каков подлец, а?.." — и схватила трубку радиотелефона, как готовую взорваться лимонку:
— Пятый! Козел! Пятый! Я — Второй!
— Пятый на связи!
— Ты, второгодник! шайтан! сын чумы! Ты что, не видел, куда он рванул? А если б они меня пристрелили? Ты… как тебя?..
Кто-то хохотнул в эфире.
— Виноват! — ответил сын чумы. — Но... далеко бы они не ушли... Слово офицера!
— Что?! А мне было бы от этого легче, а?
— Служба наша такая, — промямлил шайтан. — Могут шпокнуть...
— Молчать про шпокнуть!.. Выбирать выражения!
— ... в любой момент...
— Джентльмент ты дешевый! Веди их, кончай треп! Будь на связи!
— Есть вести, быть на связи!
"Пшел, сукин ты сын!" — без особой, впрочем, ярости пожелала Галия. Она была при деле, и шок от бордадымовского трюка прошел.
ЦАБ заверил, что такого Бордадыма, какой нужен командирше, в пределах объявленной географии нет.
— Посмотрите еще: Сигайлов Александр... А-а! Ладно, солнышко... Отбой! Спасибо за оперативность. — Галия увидела своего напарника, что бежал от гостиницы с пакетом. В пакете должна была находиться вкусная еда из депутатских буфетов.
— Ну вот! — втиснулся на водительское место капитан Горький. — Вот и похаваем на живульку... Ху! Ху! Где термостат? Ты еще кофеек не опрокинула, в натуре? А то я тут, — он поколыхал пластиковый пакет, и тот отозвался, как положено отзываться бурдюку, — минералочкой разжился, французская, завоеватель Буонапартэ... Давай разводящего!
— Разводящего? — уточнила Галия недобрым голосом. — Ага... Разводящего... А ты не хочешь развестись с доходной службишкой?
— Галка! — скраснел капитан. — Да кто тебя боится? Ты ж добрей детской сказки!
— До чего ж вы все, стервецы, ушлые в своей ушлой ушлости! Наливай по чуть-чуть... Через час — смена. А покушать чего взял?
— А пожуем — увидим!
— Второй, Второй! Я — Пятый! Слышите меня? Прием!
— Пятый, я — Второй! Вас слышу! Прием!
— Краснорожий идет прямо на меня, прямо на меня! Что делать?
"В зубы ему дать!" — подумала Галия и сказала:
— Поговорите с ним — чего он хочет. Все!
Капитан спросил:
— Что за краснорожий? — и протянул полковничихе "сникерс".
— Да меня тут чуть не пристрелил один... А вы все — ты, водила, этот Пятый — где вы были? — Она положила "сникерс" в карман: — Дочке отнесу... Ой, внучке! Елки-палки, как говаривали сибирские стукачи!.. Ты мяса, мяса, мяса принес? Что ты мне эту заморскую безделушку-то суешь? Что ты мне эту... эту... эту...
— Этто валетто! — сказал капитан и достал из пакета.
— Второй, Второй, я — Пятый!
"Ты пятый, а я еще и первого не съела", — подумала Галия, отводя руку капитана с куском курицы.
— Я — Второй! Прием!
— Он — Краснорожий — подошел ко мне и сказал: "Привет Второму!" Я говорю: какому еще второму, гражданин? Вы меня с кем-то путаете!..
— Все! Кончай связь! Топай сюда! Ты где?
— У Исторического!
— Вот там бы тебя, недотыкомку, и выставить! А сейчас — дергай реверс! Дуй на-гора, лейтенант...
Галия жевала бутерброд, и настроение у нее было преотличное.
— Знаешь, капитан Горький... — говорила она, — у меня необъяснимо хорошее настроение... Еще в средней... школе мне было замечено учительницей... физкультуры, что... реакции мои неадекватны ситуации...
— Да? — вежливо удивился капитан и выпил из крышечки термоса.
— Да... Я, например, смеялась, когда ушибусь...
— Психопатка, — постановил капитан.
— Он, Бордадым, знает волну, на которой мы работаем... Хорошо это или плохо? Кто ловец, а кто ловимый? Вот вопрос! Клубочек есть, кошка есть, но у кого в руках кончик ниточки? Съем-ка я "сникерс" сама, а у внучки зубы целее будут...
— Да! Зубы есть зубы, — согласился капитан. — Ы-ы! — оттянул он угол рта. — Разве это зубы?!
— Вот именно! — Галия увидела водителя, что кавалерской фланирующей походкой приближался к "мерсу". — Именно... Как говаривал герр Адольф Гитлер, славянам никакой гигиены, только водка и табак... тютюн та люлька. Га, пан Хорький?!
— Так, шановна пани!


46.


— Мотор! — скомандовал Малыш и отложил зеркальце: грим в порядке. — Наша очередная передача, друзья, продолжает цикл исторических аналогий. Сегодня в студии "Телемолнии" интереснейший, на наш взгляд, историк — Иван Сергеевич Братеев. Он всего лишь школьный учитель. Он не занимается политикой, и мы предупреждаем тех, кто задумает преследовать его за участие в наших передачах: Иван Сергеевич под защитой Комитета национального спасения...
— Стоп! — вмешался Коробьин-Христосов. — Куда тебя несет? Остановитесь! — и стал перед телекамерой у столика беседующих. — Скажи мне, Минос, если кто по принуждению убьет человека, — начал он громовым голосом, — потому что не сможет сопротивляться принуждающему, как делает это палач или телохранитель: один повинуясь судье, другой — тирану, кого ты сделаешь ответственным за убийство?
— Неужели все так серьезно? — удивился Братеев. — Но...
— Малыш! И вы, историк… То, что я произнес, до меня было произнесено Лукианом! Я прервал запись потому, что не стоит делать Ивана Сергеевича заложником политических стервятников... Не надо угроз, не надо истерик, не надо нагнетания страстей... Начнем так: сейчас школьный учитель из районного центра Портковскорубищска, имярек, прочтет вам лекцию по русской истории такого-то периода... Где-то так?
— Да позадиристей бы надо! Пусть знают, что за нами сила, что мы их не боимся! А ведь Иван Сергеевич не трус… правда, Иван Сергеевич? И бездетный… к тому же! А?
— Сила — в молчании, Минос! — известил Коробьин-Христосов. — А не в произнесении угроз сила, Минос! Сейчас перекурим или после записи?
— Все! Уходи с площадки! Мотор! Тишина в студии!
В это время вошел охранник и говорит:
— Белок съедают, а желток нет — вот интересно! Хе-хе!
— Убрать! — выкрикнул Малыш.
— Да я попугаев кормил... — испуганно выпорхнул из студии охранник.
— Друзья! Наши телепередачи имеют огромный спрос. Нам не надо устраивать социологических опросов и показывать вам гуттаперчевые диаграммы, как это делается в программе "Итоги". Наш тираж — наши зрители, они же и общественные распространители наших видеопрограмм. Сегодня я представляю вам сельского учителя, историка Ивана Сергеевича Братеева. Его научные труды касаются Смутного времени российской истории. Он прочтет лекцию из серии "Исторические аналогии", предоставляя вам право самим убедиться и самим разобраться в том, как Россия выстояла и как живуче зло, противостоящее ее самобытности; в том, как происходит старый спектакль в новых декорациях. Прошу вас, Иван Сергеевич... О былых соборах и нынешних съездах…


Лекция Ивана Сергеевича Братеева


— Различные группы на соборе 1566 года своеобразным подбором личного состава, закрепленным и особыми названиями, выражали, каждая по-своему, одну общую мысль, что правительство призывало на собор представителей общества по тем административным функциям, которые оно распределяло между общественными классами, — иначе говоря, что принципом соборного представительства было служебное положение лица, находившегося в известном соответствии с его социальными признаками. Наше недавнее советское прошлое имело общество квазибесклассовое, на самом же деле оно было строго иерархично, как строго иерархична жизнь заключенных в бесклассовом лагерном обществе. Вспомним — кто созывался на съезды КПСС: бугры, паханы, повязочники, ударники труда, обслуга. Все они ни в коей мере не были представителями лагерного быдла или выразителями его интересов. Быдло — в кавычках, разумеется, — прекрасно сознавало это и, как могло, обустраивало свой быт, подсознательно понимая, что никакой демократии в природе не существует, что мир и мироздание иерархичны, что иллюзия свободы внутри государства ценнее свободы хаоса. Но в каждом обществе есть подстрекатели к борьбе за очередное светлое будущее. Почему существовал лозунг "Анархия — мать порядка"? Потому что анархия — это хаос, а из хаоса рождается порядок, порядок на костях миллионов жертв политических, идеологических провокаций, конечной целью имеющих установление власти подстрекателей, достижение ими вершины иерархии. Вот вам анекдотец: хирург, архитектор и политик поспорили, чья профессия древнее. "Ева была сделана из ребра Адама, а это хирургическая операция!" — сказал хирург. "Но ведь еще до того Бог из хаоса сотворил мир! — сказал архитектор. — Это, естественно, дело архитектора..." — "Не забудьте, — прервал их разговор политик, — что вначале кто-то организовал хаос!"… В жизни, в истории порядок таков, если иметь в виду героев нашего анекдота: первое — подстрекатель-политик создает критическую, взрывоопасную массу недовольного кормом быдла; второе — быдло создает хаос; третье — архитекторы создают из хаоса порядок, но быдлу от того не легче. И все повторяется в попытке перестроить мир, созданный Господом Богом, а не нами, смертными. Мои слова отнюдь не обозначают, что я отказываю людям в попытках сбросить ненавистное паразитическое иго. Увы! Так было, так будет. Сегодняшний же момент нашей истории отягощен десятилетиями атеистического воспитания, давлением средств массовой информации на сознание усталого обывателя и полиэтническим составом населения России. Плюс (а скорее — и минус) и то, что слово "русский" при попустительстве властей предержащих стало синонимом слова "фашист", русская интеллигенция стала люмпен-интеллигенцией. Абсурдней выражения "люмпен-интеллигенция" трудно придумать, если учесть, что настоящий русский интеллигент не стремился к стяжательству, что духовные национальные ценности для него всегда были превыше материальных благ. Подводя итог сказанному, делаю вывод, что страна — пока наша — не может вырваться из тройного кольца окружения: у нас нет друзей. Настало новое Смутное время… Вернемся же к историческим событиям почти четырехсотпятидесятилетней давности. В отличие от Собора 1566 года, о порядке созыва которого не сохранилось никаких известий, относительно Собора 1598 года мы имеем документ, который позволяет наблюдать его различные фазы. В "Утвержденной грамоте об избрании царем Б. Ф. Годунова" ("Акты архивной экспедиции", том четвертый... простите, второй, акт номер семь) рассказывается о том, что после смерти Фёдора Иоанновича "святейший Иов Патриарх, и митрополиты, и архиепископы, и архимандриты, и весь священный Вселенский собор, и бояре, и дворяне, и приказные, и служилые всякие люди, и гости, и все православные крестьяне, которые на Москве" — просили сначала на царство вдову Фёдора Иоанновича, а затем, после ее отказа, явилась мысль, цитирую, "и совет всех единодушно, что мимо государя Бориса Феодоровича иного государя никого не искати и не хотети". Вспомним многосоттысячные вечи по Москве, которые скандировали известную всем и ныне набившую оскомину фамилию! Но вернемся к Годунову... Перечисленные чины в полном составе не раз пробовали умолять Бориса, чтоб он был им милостивым государем; Борис упорно отказывался, и тогда было решено временно отложить избрание преемника Фёдору Иоанновичу — до истечения сорока дней с его смерти, пока "съедутся со всея земли Российского государства митрополиты, и архиепископы, и епископы, и весь священный собор, еже велицех соборах бывают, и съедутся государския дети разных великих государств, и весь царский синклит всяких чинов, и Царства Московскаго служилые и всякие люди"... То есть московские чины во главе с патриархом считают себя вправе просить Годунова на царство, и созыв остальных становится нужным лишь для виду, учитывая уклончивое поведение Бориса Фёдоровича Ель... простите, Годунова. Значит… перед нами, строго говоря, два однородных учреждения, два собора: московский и, назовем так, общеземский… Что мы имеем сегодня? Мы имеем государство Российская Федерация и государство Москва со своим правительством Москвы, крадущим общенациональное достояние так, как и татям заморским не снилось! Тогда, 17 февраля 1566 года, состоялось совместное собрание чинов, "которые были на Москве", с теми, "которые приехали из дальних городов", и последние "велегласно" выразили свою солидарность с первыми в вопросе о кандидате на престол. Вспомним печально знаменитое "альтернативы нет"! Интересно, что махинации с выборами существовали уже тогда: в "Утвержденной грамоте" находим два перечня имен: в тексте, где перечислены лица, присутствовавшие на соборе, и в конце, а в подлиннике — на обороте, где помещены рукоприкладства членов собора. Сверка обоих перечней обнаруживает значительную разницу между ними: многие из присутствовавших не обнаруживаются в числе подписантов, и, наоборот, подписывались лица, которые среди присутствовавших не значатся. Тех и других — около пятидесяти имен. Как могло случиться, что избирали Бориса одни лица, а подписывали избирательный акт другие? Об этом — в нашей следующей передаче... Благодарю вас, а в заключение хочу сказать, что хоть я и не статистик, но смею уверить, что совершеннейших мошенников на Руси с шестнадцатого века по наши дни значительно прибыло...


47.


— Отбой, — сказал мнимый горец и вернулся в залу, встреченный ликующими гостями Ларисы.
— То-о-ост, — орали они, — то-о-ост хотим!
— Будь прост — произнеси тост! — летучим своим тенором перекрыл гвалт Вячеслав Палыч. — Произнеси два тоста, не покидая своего поста! — сказал вдобавок он, и от этих слов мнимый грузин почувствовал некоторое замешательство, глянул в близорукие глаза будущего живого трупа и увидел в его стати что-то распутинско-гришкинское.
Выручил коллега. Он встал во весь малый рост, поднял в утишающем жесте каратистскую дланьку:
— Слушайтэ, дорогие господа! Прошу вниманье, друзья! Плиль по рэк чэрэпах, а на спинэ у чэрэпах сидэль змэя. Змэя думаль: "Укшу — скынэт!" Чэрэпах думаль: "Скыну — укусыт!" Так випэм же за вэрний женскы дружьба!
— А-а, нет, нет! — зашумели женщины. — Мы за такое пить не будем.
Ирина Степановна сказала:
— А я Ларку люблю... Я за нее выпью! — Выпили.
— Выпьем за нашего героя Вячеслава Палыча! Будем голосовать за него на следующих президентских выборах! — продолжала Ирина Степановна.
Вячеслав Палыч пытался объяснить, что уходит из жизни на задание, но выпили невзирая на это.
— Вы не издевайтесь надо мной! — обиделся Вячеслав Палыч. — У меня нету зла на людей и женщин! — Он встал, повел головой, озирая застолье, и все поочередно увидели его орлиный профиль. — Говорят, что все женщины одинаковы, а я их люблю! Ведь и европейцам кажется, что все китаянки на одно лицо, однако это не значит, что все они одинаковы, согласитесь? Все зависит от того, насколько летуча твоя фантазия. Да, они зачастую красивей жизни, но и фантазия — реальность, коли мы ее переживаем, и примером тому литература! А быт... Что — быт?.. Была у меня голландка, нет, не печь — женщина, раскаленная, как печь. В бытность мою с ней я, бывало, в холода вытягивал свои ноги в носках и укрывал их халатом. Так вот, из дырок в носках высовывались большие пальцы моих больших ног и светились из дырок халата. Это оттого, что моя голландка никогда не умела вдернуть нитки в иголку, а уж о штопке и речи не веду! Любил ли я ее меньше из-за этого? Нет! У нее мой сын. Но была у меня и шляхтенка, она омывала меня и вылизывала, она приносила мне кофий у койку, прошу пани, но голова моя наливалась тяжестью, клонилась ниже и ниже — это все новые и новые рога тяжелили мою головушку, прошу пани! Любил ли я ее меньше, чем себя? Нет, я любил ее больше, чем себя, а когда узнал про свои панты, то пожалел ее при расставании: дурочка, несчастная раба плоти... У наших русских есть все, чем разнообразен мир: от разреза глаз до цвета волос и кожи, они умеют говорить на нашем языке, но имеет ли это для меня значение? Нет. Потому что я поэт и люблю каждую женщину, которая благосклонна ко мне, и мне не нужен толмач: женщина — это иная цивилизация. Ее нисхождение на нашу мужскую военную планету — всего лишь акт доброты или мести... Я хочу выпить во-о-он из того рога за любовь, за тех, кто наделен даром любви!
Все целовали его. На шее Вячеслава Палыча висели три женщины, они водили хоровод вокруг него, а Пётр, учительницын муж, целовал колено горца и мычал, роняя слезы.
— Нэ плач, буд мущына, слушай! — смущенно говорил Арчил.
— А кто ты такой? — плача, вопрошал Пётр. — А где бывшая дружба народов? А, хоп! Ответь, Сталин!
Гиви вскочил, вступил в хоровод вокруг уронившего голову на грудь Вячеслава Палыча и стал плясать горский танец.
— Все поедэм к нам в гостынц! Все поедэм к нам в гостынц! — приговаривал он. — Будэм пить день, будэм пить нэдэль, вэк цели будэм!
— Ура-а!
— Арчыл! Иды, грэй машина, мотор грэй!
— Я никуда не поеду, — сказал Вячеслав Палыч. Он казался трезвым, как закон, как фотография на заграничном паспорте, чем снова привел мнимого горца в невидимый миру трепет. — Я лягу спать. Здесь. Я обниму стол. У меня было голодное детство. Мы с матерью побирались. Я притворялся слепым. Мы с сестренкой нашли под кроватью сухарь и разодрались. Я сплю мордой в салате. Я люблю салат. Тушенку. Хлеб. Вино...
— Я с тобой! — сказала Ирина Степановна. — Где моя тарелка?
— Благодарю за службу! — сказал Вячеслав Палыч.
— Я с вами! — заявила Лариса. — Где моя большая ложка?
— Сердечно признателен! — поблагодарил Вячеслав Палыч и ее, а горцам сказал: — Приезжайте, орлы, завтра — будем пировать на втором дыхании. Все. Сажусь спать! Дамы, располагайтесь согласно купленным билетам...
Учительница сказала горцам, что они с Петром проводят их до выхода из подъезда. Наступало утро.


48.


Из газет: "Сильным взрывом был буквально разнесен на части пассажир БМВ. Водителю оторвало руку. Произошло это во дворе домов... в четыре часа утра. В окнах более чем трех десятков квартир повылетали стекла. Следствие утверждает, что пострадавший и погибший, кавказцы, оказались в столице России для того, чтобы купить партию оружия..."


49.


— Твоя работа, Сашка... — Некурящий Бордадым закурил и тупо глянул на кончик сигареты. — Ты когда бросишь самодеятельность, Александр? Ты ставишь под удар все дело!
Крякутный сидел в позе больного перед доктором, которому не очень доверял. Руки его вяло лежали на коленях, спина была расслаблена, голова склонена чуть набок, влево, зрачки немигающих глаз расширены и устремлены на переносицу Бордадыма.
— Не смотри на меня так! — рявкнул Бордадым. — Не смотри, не выношу этой хандры! Не надо строить глазки! Мы договаривались с тобой по-товарищески, по-дружески, по-приятельски, по-братски: ты занимаешься политическими прогнозами... На хера я тебе валютную технику покупал? Мне нужна твоя голова, а не твои... экстремистские штучки! Го-ло-ва! — Он постучал себя по лбу. С кончика сигареты сорвался пригар и прожег Бордадыму не только брюки. — Твою же мать! — Он слюнявил палец и притирал пропалину на брюках. — Ну?
— Не ори! — посоветовал Крякутный. — К этому взрыву я лично отношения не имею...
— Да ты кому — Борьке Бордадыму сказки баешь? Я прекрасно осведомлен, — вскочил Бордадым и сунул палец под струю холодной воды из кухонного крана, — что ты создатель террористической группировки! И ты прекрасно знаешь, что если бы не я и не твоя безупречная ксивота, тебя бы уже давно как вошь на гребешке бы, хрусь — и привет! Я тебя просил только: возьми под контроль Вячеслав Палыча — раз, засвети его — два, проследи за ним хвост — три! Все! А уж на Гальку я сам выйду, это ее люди, а не какие-то там торговцы оружием!.. И они никакие не горцы — это все штучки демократической прессы, а она поет то, что ей скажут хозяева! Короче… что мне с тобой делать? Отвечай как на духу, бес ты такой!
— Чего ты со мной таким отеческим тоном? Ты кто?
— Знаешь, Сашка!.. — налился красным Бордадым. — Ты революций не устраивай тут! Тон ему, видите ли, не нравится! Щенок... Не нужна сейчас кровянка, есть дела посерьезней, чем мелкое кровопускание! В корень зри — нужно установить народную, советскую, родную власть, а для этого нужны такие люди, как мы с тобой...
— Надоело. Подпольный обком действует. К старому возврата больше нет.
— Его и не будет. Мы вскрыли страшный гнойник на теле страны, в ее глубинах… Этого мало? Теперь надо вытащить ее к жизни...
— Чего ты от меня хочешь?
— Пора приступать к поркам! Нужны Лысый, Тупой, Китаец...
— С кого начнем?
— Начнем с Китайца. Вот где нужны твои голова и мышцы!
— Когда?
— Хоть завтра!
— Ты же военный человек — когда?
— В понедельник будет готова кассета?
— Это другой разговор...


50.


Из газет: "Иван Л-ко, один из лидеров партии Демократическая Россия, вчера был похищен неизвестными лицами. Его пресс-секретарь сообщает, что после звонка по правительственному телефону, когда Л-ко говорил только Да, Борис Николаевич... Нет, Борис Николаевич..., он отправился на дачу одного из крупных должностных лиц нынешнего правительства, будучи при этом взволнован настолько, что на все вопросы отвечал одно: Да-а... Вот это номер... Примерно через полчаса после отбытия из штаб-квартиры он позвонил туда и, сказав, что его выкрали, передал трубку одному из похитителей. Сколько? — спросил пресс-секретарь, имея в виду выкуп. Пока пятьдесят плетей! — ответил представитель похитителей. — Пока Китайцу хватит! Это весь разговор, поскольку похититель прервал связь. Надо пояснить, что Китаец — детская уличная кличка Ивана Л-ко. Из всего этого следует, что наша доморощенная мафия вполне способна конкурировать со своими зарубежными собратьями по криминалу".


51.


— Во бабахнуло! — сказал Пётр.
Страшно скулили дворовые псы. Плакали дети и женщины. Старухи, утеплившись, стояли у выбитых окон. Старики оживились и значительно поздоровели.
— Что это? — отнимая ладони от ушей, спросила жена Петра.
Вячеслав Палыч поднял голову на должную высоту и сказал:
— Наши в городе! Ирина, Лариса! Пётр и учительница Петра! Выпьемте за композитора Римского-Корсакова!
Выпили.
— Выпьем за оперу "Царская невеста"!
Выпили.
— Что рвануло-то? — спросила Лариса.
— Мафия разбирается! — предположила учительница.
— А хрен ли ей у нас во дворе разбираться? — возмутилась Лариса. — Зима, а стекла сейчас почем? Где она, эта паскудная мафия?
— Положите меня спать! — заныл Пётр.
— Сейчас, Петенька, положим... — отвечала Лариса.
— А куда? — капризничал Пётр, памятуя о прошлой ночи.
— Да куда скажешь — хоть в Мавзолей!
— Там Ленин!
— А Ленина временно вынесем! — утешала Лариса.
— Пусть все как есть... Там холодно... Тушите свет...
Где-то выла милицейская сирена в дуэте с пожарной.
В окно Ларисиной квартиры заглянул человек в противогазе.
— Чур, чур меня! — заверещала учительница. Морда исчезла. — Допились! — сказала Лариса. — Давайте спать...


52.


Китайца предполагали сечь розгами в глухом загородном доме.
Коробьин-Христосов предложил проверить свою команду на Китайце и обставил это в такой режиссуре: когда с глаз Китайца сняли темную повязку и глаза его обрели способность переносить яркий свет, он огляделся. Как две веселые аквариумные рыбки, глаза его осмотрели небольшую комнату с плотно занавешенным окном. В комнате стояли три лавки: две у стен и одна посередине. Подле той лавки, что расшеперилась посередине комнаты, стоял большой оцинкованный чан, из его жерла торчало нечто, напомнившее Китайцу метлы его студенческой младости. Кулаком Китаец осторожно стукнул в стену — стена мягко спружинила и не издала ни звука. Такие стены бывают в палатах для буйных в хороших психлечебницах. Китаец судорожно и глубоко вздохнул, затем, сначала потрогав лавку рукой, как мину, присел, а потом уж и прилег, подложив руки под голову. Так он намеревался собраться с мыслями. "Придется раскошелиться..." — успел подумать он, прежде чем в комнату втолкнули еще одного человека, который закрыл лицо руками от яркого света и одновременно будто бы от удара или плевка. Китаец привстал на своем жестком и жестоком ложе. Человек отнял перекрещенные руки от лица, и Китайца едва не хватил удар.
— Ба... Ба... Ба... рис Ник... ик...
— Шта-а? — спросил тот с ненавистью. — Шта — "ик-ик"?
— И... и вас? Как… и вас тоже? Что происходит? Зачем вы мне звонили?
— А затем! Сладку-то ягоду ели вместе, а горькую — шта, мне одному?!
— Я со... я сошел с ума! Этого не может быть! Нет, я сплю!
— Спи... Нас нет на свете... Спи. Храпи, пускай ветры! Пускай! Это называется — посмертно обгадился! Ты еще ни разу не умирал? Привыкай, Китаец!
— А... а откуда вы знаете мою уличную кликуху?
— Погоди! Будет у тебя и другая! Будешь орать на весь тюремный двор: тюрьма-тюрьма, дай кликуху!
— Ничего не понимаю... — ужался в габаритах Китаец. — Ничего… — и лег спиной на лавку. — Не хочу понимать, зачем мы здесь… Что, в стране переворот?
— А красной ртутью торговать — понимал? Отвечай, скотина, понимал? — наезжал на него бульдозером дядя Боря. Он замахнулся огромным кулаком, и Китаец не успел защититься. Только и удалось, что зуб на пол сплюнуть. — Отвечай!
К побоям Китаец привык еще в уличных драках. Тут дядя Боря просчитался: побои настраивали Китайца на деловой лад, мобилизовали.
— Все торговали — и я торговал! А въехать в мурло и я могу!
— Шта-а-а?! — взревел Борис. — Повтори — шта-а-а?!
— Шта-а-а! — передразнил Китаец и стукнул Борю по пузу.
Боря легко пукнул и сел на пол.
— Ответишь! — сказал он.
Но Китаец не отвечал, он поглаживал губу языком и сплевывал на пол сукровицу. Потом поднял с пола зуб и стал его рассматривать.
Тут дверь их узилища распахнулась нешироко и в него пинком вогнали Лысого. Он тяжело пыхтел и утирал пот с лица полой располосованной рубашки.
— Хайль Гитлер! — пошутил он мрачно. — Начинаем заседание малого совета. Все в сборе? Кворум есть?
В ответ он не услышал ни слова и достал из кармана пачку сигарет.
— Молчите? Ну что ж, у богатых свои причуды... Они, бывает, тоже плачут...
Некурящий с тех пор, как сделал карьеру, Китаец сказал:
— Дай-ка, Юра, закурить... Хрен с ним, со здоровьем...
— Твое здоровье еще пригодится народу, — ответил Юра и не дал подельнику табачку. — Вы что, подрались тут? Это плохо...
Снова отворилась дверь темницы, и вошел страшного вида молодой амбаловидный страж.
— Ты и ты, — указал он на дядю Борю и Лысого, — на выход!
— А я? — обиделся Китаец
— А ты — опока для литья! — блеснул остроумием и золотой фиксой в улыбке амбаловидный.
Коробьин-Христосов сдержанно встретил артистов в соседней комнате. Он укоризненно, с горечью оглядел их, обойдя кругом.
— Вы почему, дорогой Василий-тезка, блатного из себя изображаете? На кой ляд вы заехали Китайцу кулачищем по едлищу? Это не есть карашо! Надо играть — да не переигрывать… Да! Согласен! У вас есть талант, но вы неверно трактуете образ Бориса! Доходит? Вы сделали карикатуру, гротеск, фарс!
— А то, что они делают, не фарс? — едва ли не обиделся актер.
— То, что делают они, трагедия. Она лишь через десятки лет станет фарсом. Это еще хорошо, что он, Китаец-то, в шоке...
— В чем? — спросил Лысый.
— У вас все хорошо. Вы, кстати, ничем не проявились ни в хорошем, ни в отрицательном смысле... Но дай вам еще минут десять — все, стали бы изображать тосики-босики-малютки-курносики! Почему не дали Китайцу закурить? Вы же интеллигентные люди и в жизни, и в этом действе!
— Да ненавижу я его! — в сердцах сказал Лысый. — Убил бы!
— Гаси... Гаси свои эмоции... У тебя есть образ. Ты крупный демократический воротила. Это определенный лоск. Это… какие-никакие, а манеры. Это, в конце концов, школа и определенная этика поведения...
— Этика?! — возмутился Лысый, а дядя Боря поддержал его возмущение, сделав кривую улыбку на жирном лице:
— Да какая у них этика!
— Ну что? Что?! Тебе зарплата не нравится? Тебя идея нашей борьбы, коза ностра не устраивает? Чего ты глупой рыбой-то прикидываешься перед Коробьиным-Христосовым? Твою гонористость оставь для Лидусика… или кто там у тебя — пупусик?
— Лидусик, правильно, — с достоинством ответил Лысый. — Ух как мне эта прическа остобубенила! Где мои кудри? Где моя благородная седина?
— Отрастут, а пока привыкай...
Вошел Малыш с двумя почтенными казаками, с телеоператором.
— Ну что? — сказал Малыш. — Нам двух тысячников хватит?
— Достаточно, — сказал оператор. — Будет светло, как на заре цивилизации...
— Приступим?
— Валяй, — хлопнул в ладоши Коробьин-Христосов.


53.


После драчки Китаец внезапно успокоился: чем-то фантастическим представлялось ему все происшедшее, что-то не тянуло на правду жизни. Но ведь эта жесткая лавка — правда. Он встал и подошел к оцинкованному бачку. Достал оттуда распаренный березовый прут; прут — это правда, но зачем он здесь? Может быть, это дворницкая? Но Борис-то Николаич каков… Китаец потрогал расщепленную губу. Борис... А Юрий-то Минаевич не дал закурить своего "мальборо"! Да ведь он тоже раньше не курил. Ситуация, что ли, так подействовала...
Вошли люди. Народ. Избиратели. Человек с телекамерой и штативами, которые расставляли по комнате два казака с бородами, как с ВДНХ. Предводительствовал ими маленький, шарикообразный и каплевидный, ртутно-подвижный... А-а, это же Малыш, телеведущий нелегальной студии!
— Интервью, что ли, будете брать? — бодрился Китаец.
— Пункцию! — ответил добродушно Малыш. — Это ест немноко польно... Ми хотель посмотреть: есть у фас спинной мозг или его нет, как ф колофе, йа... Ми фидель, как фи бадн-бадн прорупь, а это значит, што у фас окромни сдорофье. Фи тольшны фитершать! Ми фам ферим!
— Не притворяйся! — горячечно воскликнул Китаец. — Я тебя узнал: ты — Малыш...
— Та-та, Малыш-Плохиш, как писаль тетушка Кайдар... Возьми его, — сказал он одноглазому амбалу, — привяжи к лавке.
Китаец воспылал рассудком:
— Эй ты, одноглазый! Не смей подходить ко мне!
— Поспорили одноглазый и двуглазый, — начал Малыш, расхаживая по камере. — Поспорили: кто из них больше видит... "Посмотри, — сказал одноглазый, — на меня, сколько ты глаз видишь?" — "Один!" — гордо отвечает тот. "Ну так вот, ты двумя своими видишь мой один, а я одним своим вижу твои два. Так кто же из нас больше видит?"
Китаец хохотнул на всякий случай, но Малыш продолжал:
— Он свой глаз потерял в Афганистане из-за таких вот упырей, как ты. А ты давно потерял свою человеческую честь, пиявка, и мы хотим показать твою голую жопу всему народу. Вот эти дяди, — указал он на молодецких казаков, — будут тебя по ней примерно сечь! А что еще с тобой, гнидой, делать? Не убивать же тебя шомполами... Вяжите его!
Включилась камера; алый ее огонек словно подлил масла в огонь, пожирающий Китайца.
— Чего вы от меня хотите? Вы фашисты! — Он уже работал на камеру — на миру и смерть красна. — Чего вы хотите от честного человека? — Его руки и ноги уже были прихвачены к скамье сыромятными ремешками.
— Зачитываю документ: "Поступающая в комитет информация свидетельствует о том, что в последнее время значительно возросла заинтересованность американских и французских деловых кругов..." Обратите внимание, дорогие наши телезрители: деловых кругов… деловые вы наши! "…деловых кругов в приобретении красной ртути, которая производится на наших закрытых предприятиях в Уральском и Сибирском регионах..." Это там люди гробятся ради обороны страны, чтоб этот упырь... Снимайте с него штаны, хлопцы! А для вас, патриоты, сообщаю, что основными направлениями применения красной ртути являются: производство взрывателей для ядерных бомб, которые будут направлены на нас с вами, с легкой руки этого борова; запуск ядерных реакторов; изготовление антирадарных покрытий военной техники — той, что пойдет против наших с вами детей, жен, матерей; производство головок самонаведения для ракет особой точности… А мы разоружаемся, мы подписываем ОСВ под номером два... Вам знаком этот документ? — обратился Малыш к обмершему Китайцу.
— Не знаю никакого документа...
— Покажите подпись под документом крупным планом.
— Фашисты! — повторил Китаец. Больше ничего ему на ум не приходило. Он только воображал, как это постыдно — выставить напоказ то, что и в детстве-то старался не засвечивать.
— Друзья мои! Зрелище порки не для слабонервных. Мы высечем его...
Казаки дружно посекли розгами воздух.
— Мы высечем его и сцену порки этого подлеца аккуратно уложим в архив. Нас вынуждает прибегать к таким способам и методам действий полное бездействие Верховного суда, прокуратуры России, Верховного Совета и ваше молчание, друзья. Хватит молчать, земляки! Наши порки будут продолжаться. До новых встреч. Стоп, камера...


54.


— Я вам это запомню! — говорил Китаец, когда его с повязкой на глазах вели к авто.
— Для того и пороли тебя, мерзавца, чтоб запомнил! — ответил Малыш. — И меняй кресло... И в автобусе уступай место старикам, инвалидам и дамам! Прощай, до свидания!


55.


"Уже и косточки ее истлели..." — думал Крякутный, вспоминая Веру, пригородное кладбище в березняке. Он думал о тлении, однако не мог представить себе этого праха. Или боялся, или надеялся. Так воображение отказывается понимать бесконечность. Крякутный так и не полюбил еще московских улиц, он тщился принять их в душу, но лишь театральными декорациями, в которых приходилось играть смертельную игру, принимала их его зачугуневшая душа. Не было его дома на всей земле. Не было его женщины — ушла в небо. Не было родни — ни в пращурах, ни в детях. Не было фамилии, имени, адреса. Не было злобы, но печаль приступала, как океан к малому островку, и было от нее два спасенья: разборка и сборка гладкоствольного КС-23 или бродяжничанье по улицам. В карабине он любил это легкое движение цевья для перезарядки, ему нравилось, что магазин находится под стволом, что приклад откидной и есть пистолетная рукоятка. Многие одинокие ищут забвения в любви к оружию, страстно любят одно и презирают другое. Этой страсти не мешают женщины, однако те красавицы, которых поставлял на пирушки Боря Бордадым, которые не интересовались ни именем, ни фамилией, ни национальностью, ни привязанностями очередных партнеров, только пробивали брешь в броне, в коконе из брони, где находилась, как Кащеева жизнь, душа Крякутного. Он понимал, что если расслабится, то влюбится в одну из очередных и всю свою усталость взвалит на нее, и оба они погибнут под тяжестью рухнувшего голема из несбыточных, туманных, оживших после анабиоза надежд Крякутного. И он шел к кухонному столу: он любил карабин и видел его преимущества перед автоматом. Гладкий ствол — это пуля, картечь, резинка, контейнер со слезоточивым газом, газовый патрон, в конце концов сигнальная или осветительная ракета. Отлично. Собрать-разобрать вслепую. Отлично. Крякутный представлял себе уличные бои и учитывал, что убойная сила у карабина держится лишь пятьсот метров, а у автомата — несколько верст: кто под нее подставится, бог весть... Плюс рикошет: пуля, пущенная из карабина, рикошетит меньше автоматной. Плюс точность поражения: если стрелять картечью, то одновременно из улья вылетают двенадцать пчелок, и пробивная сила этих пчелок — до ста метров. "В городе больше и не надо, верно, Крякутный?" — "И то, товарищ командир, совершенно верно! Так точно!" — "Но ведь карабин не стреляет очередями?" — "А скорострельность, товарищ командарм, достигается тренировочками!" — "Молодца, Крякутный!" — "Рады стараться, вашблагородь!.. Есть у карабинчика и недостатки, но у какого, скажите, оружия их нет? Вот надо мне вышибить замок в двери, ваше благородие..." — "Зачем?" — "Ну надо… наприклад, так?" — "Так..." — "Пуля от автомата в двери ма-а-ахонькую конопушечку оставляет… да еще и в коридоре от стенки к стенке будет сутки кувыркаться..." — "Сутки?!" — "Виноват, минуту... Сутки я для образности речи… Так?" — "Так..." — "А из карабинчика — хлоп, и замочек аккуратно вылетает!" — "Отлично, Крякутный!" — "Служу Советскому Союзу!" — "Дык... Нет, сказывают, Советского-то Союза, Крякутный!" — "Как так, сел да упал? А Америка есть?" — "Есть, Крякутный, Америка..." — "А, извиняюсь, Франция есть?" — "И Франция, извиняюсь, есть..." — "И даже Финляндия?" — "А куда ж ей, мамке, деваться!" — "Тогда, разрешите обратиться, где же мы?" — "А там же, где и Сигайлов!" — "Какой Сигайлов, господин полковник?" — "Молча-а-ать!" — и сказке конец.
А вот "помпу" бы, хе-хе! Помпочку бы, ха-ха! Восемнадцатого бы калибра, а? Или новенький А-91? Там не надо палить по колесам, к примеру, авто: саданул в задний мост — и приехали. Такой вот автоматик с девятимиллиметровыми птичками... И левый бы затвор хорошо...
Идет Крякутный в районе улицы Профсоюзной, метро "Пролетарская". Видит — возникает над синим "фордом" паренек с уголком и обрушивает его на крышу авто раз, другой, третий.
— Ненавижу тебя, Америка! Не — раз — на — два — ви — три — жу!..
Крякутный — туда, толпа — туда, ловцы. И подхалимы, зеваки и сыскари, космополиты и патриоты, азербайджанцы, китайцы, итальянцы, негры, дети из приютов и элитных гимназий — все туда, а оттуда три-четыре воробья, пара голубей и три разнокалиберные собачонки, ничего не понимающие в данной политической обстановке, а оттуда — вопль простоволосого паренька:
— Ненавижу! Тебя! А-ме-ри-ка!
"Форд" выл, мычал всей своей сигнализацией. Паренька еще не успели смять, и он пожалел мычащего. Подошел к витрине коммерческого киоска и раскатил в крошево витрину. Тут его смяли посреди тупо сочувствующей обеим сторонам толпы, успели попинать, пока не подоспела русская тройка патрульных. Его повели. Кто-то из толпы протянул пареньку испачканную в грязно-соленом снегу шапку. Он взял шапку, утер кровь с лица и швырнул в толпу — толпа ахнула, и милиционеры снова вздыбили крушителю руки за спиной. Один из коммерсантов, чей киоск ослеп на одно очко витрины, изловчился хитро забежать между ментами и дать пареньку пенделя.
Крякутный срезал угол через небольшой пустырек и ждал тройку с задержанным у милицейского автомобиля.
— Ребята, отдайте мне его!
— Документы! Предъявите ваши документы!
— Ты кто такой?
— Личная охрана президента, — сказал Крякутный и удостоверил слова книжицей.
Блюстители нравов смялись.
— Дак... это... нужно протокол составить... То-се...
— Протокол составим в машине, — сказал Крякутный.
— Ну... годится, — согласился капитан.
— Не-е-ет! — возопил коммерсант. — Это одна шайка!
— Иди сюда, — попросил его Крякутный. — Глянь. — В левой руке его светилось удостоверение. — Ну?..
— Что ты мне бумажки в глаз суешь?! — двинулся на живца коммерс.
— Почему же — бумажки? — удивился Крякутный и по-крестьянски заехал тому в глаз с правой. Коммерсант упал. В нем что-то булькнуло.


56.


— Так не бывает... — сказал паренек, когда они с Крякутным вышли из милицейской "Волги" на Арбате. — У нас так не бывает...
— Чего не бывает? — поинтересовался Вадим-Александр.
— Вы кто? Куда вы меня?
— Да успокойся ты! — пнув по дороге пустой пакет из-под молока, мрачно сказал Вадим. — Сказано тебе — личная охрана президента... От меня, брат, не уйдешь, пока я сам не отпущу... А держать я тебя не собираюсь силком... В армии служил?
— Естественно...
— Хорошо, что естественно. Для многих это неестественно… Какие войска-то, если не секрет?
— Да какой секрет? Вы меня что, тоже в охрану… этого самого? Я — не-ет... Я танкист.
— Невеста есть?
— Была... Вся вышла...
— Замуж вся-то вышла?
— Вразнос пошла. Денег захотелось на дурика...
— Красивая?
— Слушай, отпусти меня, а?
— Вот шапку тебе купим — и плыви, дерьмо, по течению...
— Кто — дерьмо? Я — дерьмо?
— А что ж? И невеста от тебя ушла, и морду тебе набили...
Паренек остановился, смерил взглядом Крякутного с ног до головы, не зная, кидаться в драку на шумном Арбате или нет. Потом посмотрел на перспективу этой цветистой барахолки с мрачным спокойствием и спросил:
— А они — не дерьмо? У меня дед-фронтовик умер, сорок дней сегодня… Он что, не заработал себе на старость, чтоб теперь по его костям на иномарках разъезжали? Ответь, президентский пес, на фиг мне твоя шапка! Дед от инфаркта умер, а они тут!..
— Спокойно! — растирая ногой заморский окурок на брусчатке, сказал Крякутный. — У тебя есть характер. Ума наберешься, когда займешься делом. Ты где живешь? — Он тронул парня за локоть, как трогают вожжами лошадь. — Пошли.
Пошли.
— Живу-то? Живу там, где хрен поймают! И ты не поймаешь — под Москвой живу.
— Не такое уж Подмосковье большое, чтоб не поймать такого горячего парня. Тем более, я знаю, что от тебя ушла невеста… и сорок дней как умер дедушка...
— "Дедушка", ты сказал?
— Дедушка.
— Спасибо тебе...
— Не понял?
— Да я его все — дед да дед... Нет, чтоб — дедушка!.. — Паренек замедлил ход. — Купи пива, земляк-спаситель!
— Сначала шапку. После пива в пот гонит, а ты мне нужен! Хоть ты и в Подмосковье живешь...
— Да не в Подмосковье я, а под Москвой, под городом, как есть...
Тут встал и многомудрый Крякутный; он теперь окинул паренька взглядом с ног до головы, а во взгляде светился самый живой интерес. Повеселели глаза Вадима Крякутного, потом он громко, басисто, радостно захохотал, говоря:
— Ну, спасибо и тебе! Ох, братишка, спасибо!
— Не понял? — насторожился тот.
— Милый ты мой шкет, если б ты знал, как меня порадовал!
— Чем, дядя?
— Не знаю, родной, ей-богу, не знаю!..


57.


Из газет: "Оружие частные следопыты и телохранители пока достают полулегальными или нелегальными путями. С 1 июля предполагалось вооружение лицензированных граждан со складов органов внутренних дел. Судя по документам, милиция предлагает следующий арсенал: 9-миллиметровые пистолеты Макарова с боеприпасами, газовые пистолеты и боезапас к ним, слезоточивые средства, бронежилеты, наручники, щиты, каски, резиновые дубинки. Любое самостоятельное вооружение будет признано незаконным, приобретение и ввоз оружия из-за границы, даже при условии регистрации его в милиции, не будут поощряться.
Сыщики и телохранители обязаны будут внести залог в сумме 60 тысяч рублей, который будет возвращаться при сдаче оружия... Сроки вооружения частных детективов откладываются на неопределенное время".


58.


...Бросок захватом ног сзади — бросок через голову — бросок через бедро — задняя подножка — передняя подножка — бросок через спину — обыск в упоре у стены — обыск в упоре согнувшись — обыск группы пленных в упоре у стены — связывание брючным ремнем — связывание веревкой — конвоирование... Повторим!


59.


Поутру в огромной Ларисиной постели Ирина Степановна так крепко поцеловала Вячеслава Палыча, что после он сказал:
— Э-э... — и покраснел от прилива всякого разного.
Ирина же Степановна сказала:
— Что за безмозглой мысли знак?
— Как? — удивился Вячеслав Палыч и стал искать "президента", словно рассчитывая на помощь очков в затруднительном положении.
— Что за "э-э", вопросительный знак?
— Котелок не варит, — успокоился Вячеслав Палыч, найдя очки.
— Я тебя, Вячеслав Палыч, люблю, а ты на войну собрался!
— Эй, любовники, сварите кофе! — внесла предложение Лариса. Она лежала на спине и смотрела на люстру. — Вячеслав Палыч, вспомни: ты деньги в люстру не совал? Что-то палеными деньгами пахнет!
— Ой, мне завтра в гимназию! — подала заботу учительница.
— Гимназисточка ты моя! — приласкал ее Пётр.
— А мне война снилась из-за тебя, Вячеслав Палыч... Новая какая-то... — говорила счастливая Ирина Степановна. — Все детей бьют, бьют... то уши у них обрежут, то еще чего-нибудь... Так страшно! Не ходи никуда…
— Надо...
— А давай лучше при всех...
— При всех? Никогда!
— Поклянись, что ты будешь себя беречь!
— Клясться грешно, Ирина Степановна! Дай я тебя поцелую, девонька!
— Вячеслав Палыч! — окликнула Лариса. — У тебя друзья есть?
— Я подумаю, — пообещал реактивный Вячеслав Палыч, когда раздался звонок в дверь.
— Петя, сбегай! — сказали женщины.
Жена предостерегла:
— Ларискин халат накинь, радость ты моя!
В гостиную-залу-спальню Пётр вернулся в сопровождении управдома, участкового и еще незнакомой Ларисе чернявенькой женщины.
— Здоровеньки ночевали! — сказал управдом Рыбин, широко и очень фальшиво улыбаясь. — Как настроение?
Милиционер со скучающим видом рассматривал рваный носок Вячеслава Палыча, из которого торчала пачка ровненьких сотенок. Чернявенькая искала что-то в своей чернявенькой же сумочке.
"Диктофончик включает, — догадался Вячеслав Палыч. — Она, стало быть, долгожданная!"
— Что? — спросил он. — Кнопочку заело? Давайте починю!
— Какую кнопочку? — строго ответила чернявенькая. — Кнопочку...
— Застежку, я имею в виду, — уточнил Вячеслав Палыч.
Весь этот разговор длился полтора десятка секунд. Наступила еще более короткая пауза, потому что вступила в действие Лариса, спросив всех пришедших, но не меняя при этом кошачьей уютной позы:
— Чем обязана?
— Кто эти люди? — поинтересовался участковый. И получил ответ:
— Разные... Кто жених, кто невеста, кто муж, кто жена — гости, одним словом. Всё?
— Нет, не всё... Не сердись, Лариса... Тут рвануло ночью, а... Словом, одного в клочья, а другому правую руку на хрен оторвало. О, извините, сорвалось, — поклонился он чернявенькой. — А соседи говорят, что эти двое горцев пьянствовали у вас... Что скажете?
— А это кто? — спросил Пётр, кивнув на чернявенькую.
— Это журналистка, — улыбался управдом. — Она пишет.
— Так это те двое? — ужаснулась Лариса. — Эти двое веселеньких, которые спустились с гор?.. Арчил, Гоги... Какая незадача!
— Пассаж, просто пассаж! — скорбно сказал Вячеслав Палыч и почесал за ухом Ирине Степановне. — Слышала, Ирина?
— Так рвануло — кто ж не слышал. Боже мой!
— А вы тут под одним одеялом! — укоризненно, но не прекращая улыбаться, сказал Рыбин — душа-человек.
— Господи! Да и вы ложитесь — всем места хватит: холодища-то в квартире, чувствуете? Вот собрали всех, кто погорячей, и под одеяло!
— Давайте ближе к делу! — поморщился участковый. — А то не выдержу и лягу! Все осточертело, извиняюсь...
— Так чего же вы от нас — от меня, от моих гостей — хотите?
— Вот лично я, поэт Вячеслав Месорубкин, чем могу быть полезен?
"Вот ты-то мне и нужен, крокодил нильский!" — подумала Галия и включила диктофон. Ей не нужна была дешевая протокольная информация, ей нужен был этот летучий голос длинного — для идентификации телефонных разговоров, для тавра.
— Итак, — сказала она, — расскажите, как все было, с самого начала...
— Ну... Они застряли... — рассказывал Вячеслав Палыч Месорубкин. — Я вышел и предложил им рубить канаты. Они ж не совсем озверели от денег!
— При чем здесь деньги?
— К слову пришлось...
— А в носке, — спросил участковый, — чьи денюжки?..
— Мои денюжки… Я продолжаю.
Через час-полтора после ухода визитеров Крякутный знал, что Габдрахманова при деле. Однако Бордадыма держал без информации, чтоб не путался под ногами.


60.


— В понедельник будет готова кассета?
— Это другой разговор... — сказал Крякутный тогда, перед поркой Китайца. Его уже не занимало угадывание и предсказывание ухабов, ям и вскидок на пути демократической тройки, неверно впряженной в оглобли: он, Вадим Крякутный (Сигайлов, Лазарев, Серостанов — и тэдэ), разуверился в том, что его труды используются таинственным окружением Бордадыма во благо России — в стране царили жулики. Иногда за бритьем Вадиму хотелось снять кожу, как маску с лица, и увидеть в зеркале Сашу Сигайлова, и он закрывал глаза и брился вслепую. Или закрывал по самые очи низ лица и долго вглядывался в зеркало. Глаза в глаза, они были своими. Своими были глаза и Бордадым. И хотя Вадим продолжал выдавать прогнозы возможных политических баталий, делал это он все холодней и бесчувственней только потому, что не решался порвать с Бордадымом, как с единственной надеждой на возвращение к жизни Сигайлова, порвать единственную ниточку-паутинку, которая привязывала его к родным берегам. Вадим завидовал эмигрантам иных лет: они носили свои имена, они могли указать на горизонт кучеру, или этуали, или полисмену и сказать —  там мое отечество, Россия, когда-нибудь я вернусь туда, хоть мертвым, хоть летучей душой, облаком… Понятно, жабоеды?! То-то же...
А тут… В России нет России. Нет имени-отчества. Лица, семьи, дома. Только оружие. Отлично собрать, быстро разобрать, смазать, протереть, навести глянец, поцеловать приклад и ждать у моря погоды. Бордадыму не нравится, что мозговая сила Вадима желает демобилизации, что он решил партизанить в городе, что рванул машину с габдрахмановскими послушниками.
— А если б невинные люди пострадали?
— Нич-чего не знаю, — отвечал Вадим. — Уверен только, что те, кто сотворил теракт, пользовались радиомаячком и удачно выбрали время...
— Сотвори-и-ил! — подчеркнул, кривя губы, Бордадым. — Тера-а-акт! Сотворить бы вам всем харакири! Скажи, кто непосредственно — кроме тебя — участвовал? Они мне будут нужны...
— И знать не знаю, и ведать не ведаю...
— И-эх! Карму отягощаешь, борзеешь, становишься убийцей уже всерьез! Одному верю, что впрямую ты не убивал, а руку приложил — это без сумления... Не время, Сашка!
— Я не Сашка.
— Да ладно тебе! Мы вдвоем...
— Хоть и вдвоем… Я — Вадик Крякутный, имею честь.
Бордадым сделал мину полного недоумения:
— И это ты! Мне! Не веришь?!
— Я не барышня — верить или не верить.
— Мне, который...
— Борька, дай я тебя, хитреца, обниму, а? Отвяжись-ка от меня со своим пафосом, а?
— Я не барышня, чтоб меня обнимали! — едва ли не со слезами на буркалах ответил обладатель неизвестного ныне чина, бывший капитан Бордадым, но встал и обнял другана. — Ты же знаешь, Сашок... Нет у меня тебя дороже... Мы победим, Шурка...
— Обязательно, — садясь, подтвердил Крякутный; в руках его был диктофон Бордадыма. Он включил перемотку, потом звук.
— "...а руку приложил — это без сумления..." — утверждал диктофон.
— Ну ты и специалист! — хохотал Бордадым.
— Держись у меня! — хохотал и Крякутный. — Знаем мы ваши штучки! Вот на хрена тебе это, ответь?
— Да для твоего же блага, дурашка! Чтоб держать тебя в узде, расстригу! Понятно?
— "Сотворить бы вам всем харакири..." — пожелал диктофон, прежде чем вернуться в карман Бордадыма.
Простились, обнялись, уговорились сечь Лысого — разработка операции на Крякутном.
Вечером, отсмотрев тошнотворные новости по тиви, Крякутный пошел к отцу Науму: почти два года тому отец получил приход в столице.


61.


— Стало быть, сын мой, ты скорбишь о мире, об Отечестве... — помолившись у иконостаса, сказал отец Наум, белолицый, рыжебородый, легкий в поступи и голосе. — Скорбь о нем возможна истинная, святая, боголюбезная, но бывает она и темной, мутной, душной...
— А вы не скорбите, отец? Ваша скорбь какова, скажите? Люд русский вымирает, оскудевает душой, его убивают, грабят, растлевают — где церковь? Снова сохраняет себя в коллаборационизме с властями? Вспомните полковых священников... Они с крестом — впереди войска... Где ваши пастыри? "Где же Ты, Господи... вскую оставил мя еси?!"
— Садись, — указал отец Наум на жесткое кресло. — Садись, солдат. Садись и слушай, коли имеешь уши. Кто не желает слушать, тот истинно глух... Напрасно некоторые думают, что духовник такой же несовершенный человек, что ему все надо объяснять, а иначе он не поймет, что он нуждается в объяснениях. Возражающий и исправляющий духовника человек ставит себя выше последнего… и уже не ученик...
— Я… — начал было Вадим, но махнул рукой, потом ею же перекрестился, говоря: — Простите, отец Наум, прости меня, Господи...
— Никто из людей не совершенен, скажу я в продолжение нашего собеседования. Нет человека, который дерзнул бы учить, как власть имущий Христос, ибо предмет учения не "от человека" и не "по человеку", но в "скудельных сосудах" хранится бесценное сокровище даров Духа Святого, сокровище не-от-кры-ва-е-мо-е, и только тот, кто идет путем неложного и полного послушания, проникает в это тайное хранилище... Что касается православной церкви, то она томится глубоким жалением и всем народам земли просит у Господа Бога милосердия: попробуй понять это, сыне... Любящий Бога уходит от мира и зачастую погружается в некоторый духовный эгоизм. Словно бы, равнодушный к жизни мира, он спасает свою душу... Страстно любящий человеческий мир живет его страданиями. Нося в себе скорбь о мире, он восстает на Бога, считая его виновником тех страданий, которыми, как слезами и кровью, залит весь мир. Он восстает иногда до сильной вражды. Так вот, сын мой, та и другая любовь должны в человеке слиться воедино, как во образе Христа: торжествующая в вечности, любовь страдает в нашем мире греха... Ты снова убил?
— Боюсь, что убью еще... Наверное, я не убийца, я — мститель за поругание человека в его собственном доме... Как бы попроще-то… Нет, сам я не убивал. Словом, батюшка, говорите, спасайте...
— Я не скажу ничего нового. Все, кто последовал нашему Господу Иисусу Христу, ведут духовную войну. Этой войне святые научились долгим опытом от благодати Святого Духа. Дух Святой наставлял их, вразумлял и давал силу побеждать врагов, а без Духа Святого душа не может даже и начать войны, потому что она не знает и не разумеет — кто и где ее врази... А сражение наше идет каждый день и час... Старец Силуян говорил: "Мысль о слабости христианства глубоко неправильна. Святые обладают силою, достаточною для господствования над людьми, но они идут обратным путем: они порабощают себя брату и через то приобретают себе такую любовь, которая по самой сущности нетленна. На этом пути они одерживают победу, которая пребудет вовеки, тогда как победа силою — и примеров тому в истории достаточно — никогда не бывает прочна и по роду своему является не столько славою, сколько позором человечества..."
Ты идешь по бесславному пути, Вадим. Ты полагаешь, что если действуешь согласно заповеди, то потакаешь врагам своим, что на любовь твою они ответят злом и бесстыдством, так?
— Истинно так, отче...
— Ищи от Бога благодатной помощи. Без благодати тебе не получить и дара любви к врагам своим...
— Но как я приду к Богу?
— Бог сам ищет человека, прежде чем человек разыщет его. Как будешь искать то, чего не терял? Как будешь искать то, чего не знаешь вовсе? Но душа знает Господа и потому ищет его... Потому ты сейчас у меня, грешного. Советую тебе: молись. Святые слышат наши молитвы, сыне...
"Нет, — думал растерянно Вадим.— Я урод, я одержимый, я не могу любить их, этих свиней под дубом... Я солдат, прости меня Господи... Просвети же мой разум, наставь на путь, Господи! Кто я? Зачем, коли на все Господня воля, Ты призвал меня на этот путь, где я полюбил оружие?"


62.


"Кипарис" ПП-90, А-91 — револьвер, винтовка, автомат бесшумного боя. Вот бронежилет — он слишком тяжел, но автоматный выстрел держит в упор...
...Прямой удар снизу... скрученный... ребром ладони сверху наотмашь... сбоку изнутри... верхний блок... средний блок наружу... внутрь... Родина в опасности!


63.


— Изыди! — Священник подобрал рясу и дал ходу.
Саша засмеялся ему вслед, закурил и пустил тугую струйку дыма.
— Кайся! — издали прокричал отец Наум.
— Обязательно! — ответил Саша. — Сейчас же, туточки!..
Глуп человек. Глупы люди. Глупо стадо. Где пастыри?..


64.


Из донесения на имя Габдрахмановой Г. Г.: "Мои наблюдения за В. Месорубкиным не дали каких-либо результатов. Более того, я установил, что он кутежник и пьяница. В течение семи дней, которые он находился под наружным наблюдением, путь его выглядел так: ровно в восемь утра Месорубкин выходит с Эльдорадовской, помогая И. С. Чуватиной, сотруднице музея, сойти с крыльца; весьма галантно, с полупоклоном он протягивает ей руку и принимает ее, Чуватину, через три ступеньки до асфальта. Далее они идут к коммерческому киоску, где покупают немецкое пиво баночное; одну банку он кладет в кейс, вторую опорожняет тут же, за киоском. При этом И. С. Чуватина глядит на этого разгильдяя с невыразимым словами восторгом. Потом они останавливают такси или частника и едут в музей, где искусствовед Чуватина получает свою зарплату дважды в месяц. Проводив свою пассию до места службы, В. Месорубкин пьет с алкашами вино в баре возле военно-воздушной академии, он ораторствует пред ними, говоря примерно следующее:
а) что уходит на задание по свержению ненавистного оккупационного режима демократов;
б) что народ скоро проснется;
в) что ему, Месорубкину, давно хотелось настоящего мужского дела;
г) что потомки поставят ему памятник на освободившемся из-под Ф. Э. Дзержинского постаменте;
д) что любит баб, а они его;
е) что на спор может выпить ведро пива чешского; и прочую ахинею.
В пять вечера он встречает И. Чуватину у музея, и они едут пить к друзьям или в ресторан Центрального дома литераторов.
В ресторане ЦДЛ его знают, целуют, обнимают, клянчат деньги, которых, по слухам, у него раньше сроду не бывало. Там он заносчиво читает свои стихи патриотически-комического толка.
Если он сотрудник противостоящей нам стороны, то сотрудник нелепый и неумелый. Предлагаю наружное наблюдение снять — в связи с никчемностью разрабатываемого объекта..."
— Узнаю почерк Бордадыма! — улыбнулась Галия. — Таким образом он водит меня за нос, лапонька... Вы за собой хвоста не обнаружили? — спросила она филера, который, скучая во время читки донесения, строил домик-колодец из спичек. Вопрос прозвучал, филер вздрогнул, домик рассыпался.
— За мной? Хво-о-ост? — сделал он глубокий вдох и сапанул носом. — Простудился я с этим долговязым... — высморкался задумчиво и неспешно, глянул с легкой брезгливостью в комок носового платка. — Нет, — сказал. — Не примечал. Опыт, как вам известно, у меня приличный...
— Ну-с, будем надеяться, как сказала гимназистка генералу в первую брачную ночь...
Филер понимающе присвистнул, хмыкнул, кашельком прочистил глотку и сказал:
— Вот сволочи! — и кивнул в сторону окна, за которым необозримая людская река текла к Моссовету, надеясь на что-то не хуже гимназистки. Как пеленки человечества, выброшенные на просушку, по ветру бились разноцветные знамена.


65.


— "Филер привел нашего человека по адресу... Было около пяти вечера, в девятнадцать же ноль-ноль из парадного вышла Г. Габдрахманова. Она остановила такси возле Детского мира и была такова. Факт ее принадлежности к интересующей нас конторе, таким образом, подтвержден..." — читал Бордадым. — А никто и не сомневался... Знает полено, где к бережку прибиться!
— Ты где эти поговорочки отыскиваешь? — поинтересовался Крякутный.
— Подследственные снабжают, — ответил не мешкая Бордадым. — Месорубкина срочно прячьте. Галка не дура: ухватит его за ноздрю-то — и в стойло. А там уж он замычит, хоть и герой. А теперь ознакомься с историей болезни Галкиной прабабки. Почитай и рассуди: может ли человек с такой наследственностью работать в органах безопасности? Бери читай… и не надо вот делать такую мордашку, чистоплюй недотравленный... Бери и читай! Ненавижу, когда ты вот это... двумя пальчиками, как курсистка… ух, блин! Все-то ты мне одолжение делаешь!
— Да успокойся, экселенц... Прими шпионскую таблетку для самообладания — и окстись...
— Таблетку... Мне с тобой надо таблетку такую, что всему пионерскому лагерю "Артек" за три сезона не смолотить... Читай давай, грамотей!
— Вслух?
— Валяй. Мне эта прабабка — бальзам на грешную душу...
— Слушай... — Крякутный пробежал глазами начало текста. — Так тут не про прабабку, а про прадеда!
— А умная бабка вышла бы за такого деда? Валяй про пра...
— "Капитан Габдрахманов Г. И. родился в 1859 году. В 1887 году перенес шанкр. Начало болезни, по словам самого пациента, относится к 24 декабря 1890 года; но несомненно, что продромальные симптомы существовали уже раньше, так как, по словам окружающих, капитан, бывший вообще человеком умеренным, усиленно начал мастурбировать и много пить вина, чем привел в замешательство и шок свою жену, с которой он не жил уже более пяти лет половой жизнью, ссылаясь на морскую болезнь".
— Морская болезнь! — загоготал Бордадым. — Каково, а? Во родова, во племечко!..
— "Ушиб, полученный при падении с лестницы, в появлении болезни..."
— С лестницы обнулся во время мастурбации!
— "...болезни играть роли не мог, хотя сам больной придавал этому падению решающее значение..."
— Во косило так косило!
— Не перебивай, а…
— Все, все! Читай, читай! Дальше — больше!
— "...значение. Болезнь началась небывалыми ранее ошибками в отчетах, приступами головокружения..."
— ...от успехов! — ввернул, гогоча, Бордадым.
— Возьми и читай сам! — подал ему ксерокопию древней истории болезни Крякутный. — Это ведь ты, читая, не думаешь, а я думаю!..
— Не обижайся, кума, я така же сама. Все. Молчу. Прошу снисхождения. Я дурак — ты вумный, я без тебя, как дом без крыши, как цветок без лепестков, как ворона без сыра… Читай же, господин Крякутный!
— "...головокружения. 10 апреля 1891 года во время сильно жарких дней плавания в теплом климате у Г. появился приступ возбуждения. Г., по свидетельству господ офицеров, называл себя богом, Пушкиным и далай-ламой, он строил планы, писал стихи, выбросил за борт лампы, стрелял из револьвера; наконец, был заперт в каюту. Со своего корабля Г. убежал на английское судно, пришедшее за письмами; это судно доставило его в Dover, где он мотал деньги и пьянствовал, пока не был отправлен в Гамбург и помещен в психиатрическое заведение Фридрихсберг. В больнице отмечены следующие соматические признаки: легкое дрожание языка, парез правого facialis, правый зрачок шире левого; быстрый разговор сопровождается проглатыванием букв; кожные и сухожильные рефлексы повышены; Romberg; несколько неуверенная походка. В психиатрической больнице продолжалось сильное возбуждение и грандиозный бред величия. В августе 1891 года больной признан неправоспособным; с этого же времени в больном проявляется сознание своей болезни, начинается постепенное улучшение, и 12 декабря 1891 года он настолько поправляется, что можно было говорить о ремиссии. Левый зрачок в то время был шире правого, имелся ptosis dekstra. 20 июля 1892 года больной был выписан ввиду очень хорошего психического состояния. Умственная деятельность восстановилась вполне, можно было заметить некоторую слабость иннервации в лице, не совсем свободную речь, сопровождающуюся дрожанием лицевых мышц, несколько повышенное самочувствие. Больной в период улучшения выучился стенографировать..."
— А Галка все на диктофон, на диктофон… вырождение!
— "...и сделался самостоятельным членом общества стенографов, поступил в общество шахматистов, успешно участвовал на морских учениях в Киле, написал воспоминания о своей болезни, где говорит, что многое с ним происходившее ясно пришло ему на память после, когда он поправился. 28 ноября 1893 года суд признал его правоспособным и освободил из-под опеки жены. Но уже с декабря 1893 г. снова наступило ухудшение, и 10 мая 1894 года он снова был помещен в психиатрическое учреждение, уже в России. При новом исследовании зрачки найдены равными и без световой реакции, Romberg´а нет; походка нормальная. Больной обнаруживал смесь кататонических явлений с бредом величия и с ипохондрическими явлениями. В 1895 году: неопрятность, слабоумие, левосторонний паралич. В 1896 году появились пролежни, контрактуры; 8 ноября 1898 года exitus letalis. Данные аутопсии: сильное утолщение и помутнение pia mater... на выпуклой поверхности мозга..."
— Хорош! — прервал Бордадым. — Ну, каково? Это серьезный документ, и мы ее с этой ветхозаветной историей ознакомим в скором времени. А, Вадюшка? Есть резон, милай, аль как?
— Ты атаман — тебе видней, — отвечал Крякутный. — Меня иногда мутит от нашей работенки...
— А ты пей шпионские таблетки! — посоветовал немедленно Бордадым. — Оно, тошниловка-то, развеется, аки пыль на ветру... Ну что, в покерок перебросимся или свои минометы будешь пестовать?
— Я уж, однако, минометами займусь. Потом уеду в Тулу, подамся в оружейники: вот страсть настоящая!
— Эх, черная кость в тебе так и просвечивает! Нельзя путать любовь и страсть, Сашка-Вадим... Вот Лысого страсть сгубила. Что у нас с Лысым? Прием!
— Вторник следующей недели, — сказал Вадим, вставая на ноги и разминая суставы. — Как прошлая порка?
— Э-э, брат! Народ радуется, как дети! — потер руки Бордадым. — Запросов — тысячи три только, а умножь на количество зрительных мест — это результат! Христосов — гений! И ты — тоже гений! Лысого посадим в бочку с дерьмом, а уж потом — порка. И, пожалуй, шомполами, шомполами!..
— Шомполами не надо, — сказал Крякутный. — После шомполов больница, а ему важно скрыть факт порки. Пока он это будет скрывать — он наш...
— Принимаю возражение, — согласился Бордадым и нарочито пристально глянул на Крякутного. — Молодца, с головой у тебя в порядке, как встарь! Соснов тебя не узнал?
— Такой информации не имею.
— Ну как думаешь-то — узнал, нет?
— Не знаю, голубчик, не знаю, Боря. Соснов — темный лес, там лучше не бродить с прогулками...


66.


— Мотор! — скомандовал Малыш. — Стоп!.. Значит, Анатолий, вам понятно: еще раз, более внятно сравнительный анализ!
— Понятно, — кивнул Соснов. — Поехали...
— Мотор! — Пауза. — Иной зритель скажет: вы просто противники рынка! Так скажет тот, кто воспитан нашей демпрессой. Будет ли он прав? Нужны ли нам товарные биржи и биржи труда?
— Наблюдая фортели нашей экономики, так называемый цивилизованный мир, наверное, завидует возможностям беззастенчивого обмана: у нас еще в прошлом году было создано более четырехсот товарных бирж, а во всем остальном мире их и сотни не насчитаешь. Да, у нас одна шестая часть суши, у нас много сырья, у нас спекулянтско-торговый энтузиазм. Но! Товарные биржи — это далекое прошлое забугорного мира. Сегодня связи между предприятиями западных стран налаживаются с помощью долгосрочных договоров, западные экономисты — за планомерное хозяйство! По планам же реализуется продукция населению. Тут и нужен маркетинг, чтоб уравновешивать спрос и предложение на пять и более лет вперед — это наши уроки, не смейтесь!
— Я не смеюсь, — сказал Малыш. — Я чему-то радуюсь...
— Примером планомерности экономики может служить Швеция и Южная Корея, которая заканчивает сейчас шестую пятилетку, а среднегодовой темп экономического прироста в Южной Корее составляет более десяти процентов. У нас же за прошедшие девять месяцев буквально наоборот: спад на десять процентов. Вот вам и весы! И не в храм цивилизации нас тянут, а в хлев, как удачно выразился один из моих коллег... Да и Джон Гэлбрейт, один из самых крупных западных экономистов, высказался весьма решительно. Он сказал: "Глубоко неправы те, кто легковесно советует возвратиться к экономике свободного рынка по Смиту. Такой экономики нет на Западе, и мы ее не хотели бы иметь, а если бы имели, то не выжили бы". Вот его слова. А у нас на тиви навязывают молодежи цикловую передачу "Мир денег Адама Смита". Смит интересен для экономистов-школьников как ученый, не более того. Цивилизованный же путь экономики — в укрупнении собственности, а не в дроблении ее, как это нам активно навязывается средствами массовой информации. Цель этой кампании, на мой взгляд, одна: сломать хребет ослепленной России. Кто мне не верит — убедится в этом со временем. У меня все.
— Благодарю вас, Анатолий Сергеевич. Мы получаем очень лестные отзывы о ваших выступлениях в "Телемолнии". Еще раз благодарю. Следующий наш сюжет — порка вора. Сейчас вы его увидите... Стоп! — Малыш мячиком, упруго выскочил из-за столика. — Василий, ну как?
— Чуть суховато, но... такова тематика, — вошел в студию Коробьин-Христосов. — Достаточно популярно... Хорошо и точно акцентировано. Спасибо, номер есть!
Соснов неуклюже доставал из пачки сигарету:
— Позвольте?
— Да на здоровье, если есть время! — поднес ему огня Малыш. — Василий и сам не дурак покурить. Это я да Крякутный бросили.
— Крякутный — это... Вадим?
— Вадим, да, Вадим...
— А он сейчас в студии? Хотел кое о чем его спросить. Конфиденциально...
— Позови Вадима, — обратился Малыш к одноглазому охраннику.
Охранник вернулся и сказал:
— Пройдите на кухню, товарищ Соснов. Я провожу.
— Такая большая квартира? — прощаясь со всеми за руку, удивился Соснов. — Апартаменты...
— Зимняя, — подмигнул ему Малыш.
Когда на кухню вошел Соснов, Крякутный полуобернулся от стола, заваленного свежими газетами.
— Я слушаю вас, — сказал он и уже потом встал для рукопожатия. — Чем могу быть полезен? Пристрелить кого? Высечь?
— Где у вас пепельница? — осмотрелся Соснов. — Нет?
— Найдется… с достославных времен юности… — ответил Крякутный, нашел на посудной полке и подал просителю огромный рапан. — Курите, садитесь вот сюда, к окну — там удобно. Я, например, не могу сидеть спиной к входной двери, а вы?
— Тоже не очень уютно себя чувствую. Итак... Можно вопрос? — Его черные глаза подернулись матовым.
Крякутный встал у двери, расставив ноги и скрестив руки на груди. В вырезе черной спортивной майки светился серебряный нательный крестик. Крякутный поймал взгляд Соснова, опустил голову, чтоб увидеть крестик, и пощипал волосы на груди. Потом сказал:
— Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить.
— Так да или нет?
— Я и сам не знаю, Толик...
При этих словах Соснова словно подбросило, он вскочил, борода его затряслась и в черных глазах блеснула влага.
— Сашка! Милый Сашка! — И он заплакал, пытаясь сохранить лицо неподвижным, он искал платок, рукой утирал усы и бороду. — Сашка, это страшно... Сашка, я ведь не узнал тебя, а только это ты... Сердцем... Кто ты?
— Не знаю, Толик.
— Давай выпьем? Я уж восемь лет не пил, Сашка... Давай?
— Выпьем... — Он по внутренней связи отдал распоряжение. — Сейчас выпьем, Толик... Ты уж не плачь, прошу… мне тяжело смотреть, я уж забыл обо всем, ты напомнил...
— Ну прости. Не из любопытства... Сердцем почувствовал — больше ни слова, Саша. Скажи, тебе все это нравится?
— Что?
— Ну... Вадим и прочее…
— Трудно.
— Может, я помогу? Я же депутат Верховного, Сашка. Ну?
— Я террорист, Толик. На мне — мокруха. Нет уж возврата и не надо...
— Ты о Молоточнике? Так это же все теперь поправимо, Сашка!
— Не только. Мне уже кажется, что я никогда и Сашкой не был. И не было Веры… и университета... и твоей голодовки... и мамы. Думаю, что я сумасшедший...
— И все?
— Все, Толик. Не береди, друг. Не сыпь, как поют в кабаках, мне соль на велосипедную раму...
— Разрешите? — Вошел охранник с накрытым салфеткой подносом.
— Добро пожаловать! — воскликнул Крякутный-Сигайлов и подумал: "Пижон я, пижон... Ведь Толик всегда был лучше меня. Он и сейчас идет прямо. Ну кто же я сейчас, кто? Кто я перед живым Толиком и мертвой Верой? Господи Иисусе Христе, сыне Божий, просвети мой рассудок, Господи!" — Ставьте на стол. Сигареты принесли? Отлично. Сок? Есть. "Столичная". Окей! Спички серные, довоенные, фабрики Лапшина-а-а! Петь бы надо — голоса нет; плакать бы — слезы иссохли; смеяться, Толик, остается...
Толик уже насухо утерся носовым платком, улыбался виновато, не знал, куда уложить руки. Потом сказал:
— Зачем жить без надежды? Будем надеяться, и на этом о делах — все. Хорошо?
— Все хорошо, — не удержался от нервической шуточки Крякутный.


67.


А Коробьина-Христосова угадала на улице Люба.
Она вошла за ним в вонючий пивбар, встала, затемнив лицо очками, за один столик с однообразными в пивной страсти алкашами. Когда с ней попытался заговорить проворный, быстроглазый баловень лет сорока, когда он приблизил к ней рыбнопахнущий лик и шепнул пару слов о погоде, Люба быстро направилась к Христосову и стала пред ним, сняв защитные очки, чтоб люди не подумали: синяк прячет.
— Вася, — сказала она тревожно, — это ты?
— Ошиблись номером, мадам, — противным чужим голосом отвечал Коробьин. — Адресат выбыл…
— Извините, — развернулась и пошла к дымному выходу Люба.
"Прости, старушка, — бестрепетно подумал Коробьин и крупными глотками опрожнил кружку. — Да и сам я уже старик... — становясь в новую очередь, подумал он. — А на хрена жил? — оглядел он с яростью местного шнурка; шнурок запричитал: ну че ты? че ты, земляк? я тут стоял, скажи! — и в каждой руке его было по четыре кружки. — На хрена жил-колотился, в монастырь ходил? Собой надо было жить-то... Собой..."
— Собой надо было жить-то! — сказал Коробьин-Христосов шнурку и двинул того ногой в пах, как учил Крякутный. Шнурок обвалил кружки на чмокнувший пол, согнулся в жутком стоне.
Коробьина сильно избили в отместку. Шил и штопал приват-хирург. Крякутный мычал от ненависти.
— Не вздумай! — стучал кулаком о стол Бордадым. — Не моги! Выбрось из головенки! Вы мне, анархисты, все дело завалите! Узнаю — страшную кару придумаю, век статуи Свободы не видать!


68.


Из газет: "Вот вам, дорогой читатель, историйка. Стоит пивбар. В пивбаре стоят, извиняемся, люди. Над людьми стоит дым коромыслом. Пива хватает на всех, но не на всех хватает счастья. В пивбар входят двое немолодых уже, по описаниям очевидцев, людей. Один из них чуть пониже сотоварища ростом, с виду интеллигентен, хоть руки держит в карманах кожаной куртки на меху. На втором, который повыше ростом, нет лица: оно частично заклеено, частично забинтовано. Забинтованный указывает кожаному в толпе некоего Петра С-на, человека неопределенных занятий, завсегдатая пивбара, любимца местных прощелыг женского, извиняемся, пола.
— Эй, шнурок! — зовет кожаный Петра С-на. — Иди на наша сторона... Есть разговор на полтора миллиона по Фаренгейту...
— Чего-о? — возмущается любимец масс, который пользуется покровительством и защитой местных качков, и с пивной кружкой, как с булыжником, бывшим оружием пролетариата, направляется на зов. Его страхуют одобрительными взглядами три-четыре качка — тутошняя мафия.
Итак, с воплем Пётр С-н идет на зов, и они сходятся с кожаным, как стихи и проза, как лед и пламень. Дальнейшее описать трудно, так как Пётр С-н, по рассказам очевидцев, пролетел высоко над толпой метров около девяти и упал, как в вестернах, на застолье качков. Судя по дикому и жалобному реву, который он издал при падении, ума в его голове уже не прибавится, здоровья в телесах — тоже. Качки кинулись в бой очертя головы, стриженные словно бы специально для того, чтобы слышны были смачные подзатыльники, которыми их некоторое время ловко и расчетливо награждал некто в кожаной куртке на меху. Когда один из крутых ребят извлек из-за пояса пистолет и шандарахнул из пушки в потолок, когда пивной люд в ужасе попадал под нечистые столы на еще более нечистый пол, который, похоже, не убирали со времен Московской Олимпиады, кожаный человек уложил туда и трех богатырей из местного пивбара, и прибежавшего на звук выстрела, а доселе отсыхавшего в комнате администратора лейтенанта милиции. Забинтованный скомандовал:
— Всем лежать и не шевелиться! — зажег дымовую шашку, и когда приехали пожарные вкупе со "скорой помощью", когда эвакуировали кашляющих, полуживых, побитых в панике пивных людей, то зачинщики битвы были, мнится, уже далеко от этого муравейника. Повеселились! Таковы нынешние молодецкие забавы!"


69.


Из тетради Коробьина-Христосова: "Какая сволочь внушила мне в юности, что русский поэт, русский художник, актер и вообще русский человек просто обязан пить водку с дерзостью и лихостью? Будь проклят, сволочь! Твоя ложь обернулась трагедией целого детского народа!..
Я все еще боюсь смерти, а ее бояться не надо. Просто говори: Господи, не дай меня в трату!.."


70.


— Ну? — смеялся Бордадым, потрясая газетой, как мухобойкой перед охотой. — Ну? Опять скажете, что вот эта вот пивная битва — не ваших с Васькой рук дело? Сволочи вы глупые, тараканы вы запечные, инвалиды детства — что вам еще сказать… Как объяснить, что вы рискуете провалить все дело, а в деле участвуют очень крупные люди, а их забота — о благе Отечества... Это война! Понимаете ли вы, наконец? А на войне подчиняются приказам и правилам! А приказы отдаю я, а правила диктуются мне! Ну, Васька, чего ты язык-то проглотил?
Коробьин освободил из-под бинтов рот и произнес:
— Аянт! Если ты сам себя убил в припадке безумия и нас всех хотел убить, почему же ты обвиняешь Одиссея?..
— Да прекрати ты, лицедей! — нервно посмеивался Бордадым. — Не надо дурней себя-то искать, прощелыга сибирская!..
— Недавно, когда Одиссей пришел к тебе узнать будущее, ты даже не поглядел в его сторону, не поздоровался со своим боевым товарищем, но, надменно шагая, презрительно прошел мимо...
— Вадим! Скажи ему — пусть заткнется!
Но Коробьин продолжал. И смотреть на его игру, угадывая это лицо под бинтами, можно было безотрывно.
— Этого разбойника Сострата бросить в Пирифлегетон! Вот того, — указал он на Бордадыма, — за святотатство пусть растерзает Химера, а тирана, — указал Коробьин на Вадима, занятого ремонтом кожи на своих кулаках, — растянуть рядом с Титием, — указал на себя, — пусть коршуны и у него терзают печень! — Он обернулся к блаженно, как солнышко после зимы, улыбающемуся одноглазому охраннику и к Малышу, который ерзал в кресле, словно горел желаньем сказать важную новость, но не мог дождаться своей очереди. — А вы, праведники, — продолжал Коробьин, — отправляйтесь скорее на елисейские поля и на острова блаженных за то, что добродетельно прожили жизнь. Усе!..
— Усе? — перевел дыхание Бордадым. — Ну так и черт с вами! Чего ты, Малыш?
— Нашел я этого химика-фармацевта, братцы, алкаша этого! Предупреждал — нельзя их знакомить с Вячеславом Месорубкиным! — шариком ртути перекатывался по паркету Малыш. — Это вот вы, Борис Алексеич, подсказали: лаборант нужен, лаборант нужен! Вот они оба — и профессор, и лаборант... Смеетесь? Ох, не к добру смеетесь, ребята!
— Ну и где ж ты их, крошка, открыл, если не тайна? — спросил Вадим, разглядывая выпачканные зеленкой свои пальцы.
— Ну где ж вы думаете? У Ларисы на Эльдорадовской… Слава богу, хоть живы-здоровы... Но хата-то под наблюдением! А у нас — хи-хи да ха-ха! Не надо дружить в таком деле, побоку приязни, хватит! Пока не поздно, надо переходить на старый добрый устав: приказ начальника — закон для подчиненного! Иначе все надо менять: штат, явку, все!
— А еще эти два балбеса, — кивнул заалевший Бордадым на боевую пару с травмами.
Коробьин снова попытался высвободить рот из-под сбившихся бинтов, но Бордадым рявкнул:
— Молчать! — И к Малышу: — Галоперидол, пипортил — как с ними дела?
— А вот сейчас я этих голубчиков из карцера вызволю, вы сами и спросите! — сказал Малыш, катясь к двери, и кивнул охраннику: — Пойдем… Галоперидол... пипортил... — слышалось удаляющееся воркованье Малыша.
Бордадым тяжело вздохнул, меняя лицо к ярости.
— Ну и дела-а! — сказал он, поправляя узел галстука. — Как у дедушки Зуя: ни старушки, ни подружки, ни избушки, ничего...


71.


— А я говорю: Ельцов!
— А я говорю: Басхулатов!
— Ельцов!
— Басхулатов!
— Спорим?
— Кто спорит, тот гроша не стоит!
— Я ща как двину — и полетишь, как котях по стояку!
— Один двинул — теперь недвижим лежит!
— Сволочь ты красно-коричневая!
— Дерьмокрад вонючий!
— А заполучи-и!
— Стоп! — вмешался Крякутный и стал в вагонном тамбуре между двумя разгоряченными мужиками. — Как вас зовут-то?
— Пётр, — сказал один.
А второй назвался:
— Павел... — и попросил закурить.
— Закурить ему... — все еще тлел жаром красно-коричневый оппонент. — Вот и проси у своего Ельцова... Разбогател на рабочем поту?
— Хватит, хватит, земляки, — успокоил Крякутный, давая спорщикам по сигаретке. — Вы чего такие политизированные-то? У вас сев близится, а вы фигней тут занимаетесь... Без вас разберутся там, в Кремле-то...
— Сев...— проворчал демократ, прикуривая от сигареты "красно-коричневого". — Свое они посеют, а мы им на кой хухер?
— И посадим! И посеем! И тебя не спросимся! Хотел рынка — получай мою картошечку с рук! Хотел капустки — давай, валяй, золоти ручку-то — оно нам горбом дается! Мы вас, сук, голодом-то заморим! — изо всех сил давил ногой окурок крестьянин-"красно-коричневый".
Демократ опешил:
— Ты чего ж такой чинарик-то топчешь?
— А не курю, бросил, вот чего!
— А зачем брал у человека?
— А дает, так чего ж не взять!
— Во! Видали? — закрутил головой демократ. — А голодом он своего же брата рабочего морить собрался. Понятно? Сермяга паскудная!
— Брат рабочий сам разберется! — зло усмехнулся крестьянин. — Он вас в мазуте валять будет и в курячьем пуху обваливать, поганцев, прокудников нехрещеных...
— Слыхали? — перекрывая осипшим уже голосом стукоток вагонных колес, радостно возопил демократ. — Вы слыхали: суд Линча! Суд, говорю, Линча-а-а! Э-эх, куда-а! А?! — Он достал из внутреннего кармана пиджака бутылку и протянул Крякутному: — Давай, земляк, засоси пару капель!
— Дай сюда-а! — выхватил водку "красно-коричневый". — По старшинству-у! — и выпил в позе трубача, выдувающего высокую ноту. — Ты-то чего ножонками сучишь, как электровеник? — Подобревшим лицом он приблизился к демократу. — Забыл, как с нас партвзносы, трутень, собирамши?..
Демократ-коммунист хмыкнул, губами после выпитого пожевал и улыбнулся младоберезовой весне, пролетающей за окнами вагона.
— Молодо-зелено! — сказал он, протягивая бутылку Крякутному. Тот отвел щедрую длань и спросил:
— Вы, братцы, откуда такие чудные? Не из Сарапулки?
Мужики разом, как любопытные щенки, оглядели в молчании незнакомца: может, кто из давних иммигрантов? Были они похожи и на портных, которым клиент говорит: что же вы, братцы, мне пошили, разве эфто пиджак? разве эфто брюки? да краше в гроб кладут! — и они смотрят на дело своих рук с лукавым недоумением.
— Петька из Сарапулки! — кивнул наконец головой демократ, отсылая Крякутного этим кивком к своему оппоненту. — А я — с Поселья... Полтора кэмэ, отделенье совхоза... А совхоз один, врать не буду...
— Вот и стоим тут, щас выходить, дак, — подтвердил Пётр. — Щас наша остановка, а там через Иню на пароме: Иня-то в разливе хуже Волги! А летом пересыхат... Речонка речонкой делатся... Окоп не окоп, а так...
— Дай-ка! — взял на себя бутылку демократ из совхозного отделения. — А какой там паром... Паро-о-ом! — Он яростно заглотил остатки водки. — Лодчонка, а над речкой — трос от берега к берегу... Вот по тросу она, как троллейбус, и челнокует... Лодочник у нас безногий... Ноги по дури отморозил... В каком же году? — хотел он начать воспоминания, но Павел подсказал:
— Да когда у Алиски корова сбесилась!
— А-а... Ну да! Ему, Нифантию Ариевичу, уж лет семисят, ног ни шиша нет, а здоровый, у-у! До сих пор к нему Наташка-то бегат?
— Аннушка, а не Наташка!
— Наташка!
— Аннушка!
— Спорим, что Наташка!
— Стоп, земляки! — Крякутный отмахнулся, как от паука. — Вы там Фёдора Сигайлова не знали? Пастух он был, не встречался?
Мужики, если были бы щенками, то наверняка обнюхали бы Крякутного для ознакомления с его намерениями. Переглядывались меж собой, как глухонемые.
— Срок, что ли, тянули вместях? — спросил Пётр.
Тут же заговорил и Павел:
— Фёдор умер уж лет десять как... Ты что? Он из-за своей собаки смерть принял... Найда ее звали, что ли? А? Найда, говорю?
— А могилку знаете? — тихо спросил Крякутный и достал из дорожной сумки бутылку ослепительно сверкающей водки под аппетитной столичной наклейкой. — Пошли в вагон — помянем...
— Пошли, — сказали Пётр и Павел. А кто-то из них добавил: — Еще минут семь до остановки...
Крякутный разложил на диване с изрезанной примитивно обивкой хлеб и колбасу, достал складные стаканчики.
Мужики переминались с ноги на ногу, стоя в позе призывников на медкомиссии.
— Ты б не раскладывался... Выходим скоро...
— Да за семь мы еще и проспаться успеем! — сказал Крякутный, разливая и подавая мужикам. — Упокой, Господи, душу раба Твоего, Фёдора...
— Все там будем... — заверил Павел, крякнул, выпил, крякнул.
— Это в точку, — выпил и закашлялся демократ Пётр.
— Жуй колбасу! — кивнул на ломтики Крякутный.
— Не маленький, — занюхал рукавом Пётр. — Где брал-то? Спрячь...
— А могилку-то Фёдорову знают Фауты, потом главбух знает...
— И Дуся знает. Они хорошо жили промеж собой-то... Дуся красивая была!
— Сэкэн хэнд! — сказал Пётр. — Но красивая была… и хорошо жили-ладили, врать не стану...
— Сикен-хикен! — недовольно сморщился Павел. — Твоя уж цапля ей, Дусе-то, и в скотницы не годится!
— Моя?!
— Ну а чья, моя, што ли? Моя справная!
— Кутафья, в ворота не лезет!
— Правильно... Я своей даю рожать, а ты свою к дядьке-акушеру гонишь! Я со своей в баньку пойду, ей спинку-то нахлещу веничком-то, да мы с ней на полочек-то взгромоздимся, да...
— А ты што — считал... — в ярости и в ослеплении рассудка начал было Пётр. — Ты считал?..
— Чего щитать… Бабы должны толстеть, наливаться, как... ого! — Он переломил левой рукой правую в локте и потряс могучим кулаком. — В них мужская сила играть должна! — и обратился к Крякутному: — Правильно я говорю?
По щеке Крякутного текла слеза.
Взглядом он следил за мелькающими в окне белокорыми околочками.
— Наливайте, мужики, еще, — сказал он. — Помянем брата моего Фёдора.
Родина…


72.


"Вот жизнь. Как пиджак, купленный с чужого плеча. Таращится на нового обладателя пуговками, а родным не делается — ношеный. Слышишь, Борька? Отдай душу младенческую — ты кто есть, Борька? Подходит в Барнауле на вокзале вьетнамец:
— Синьсяо, синьсяо... Осюсений хосес? — ощущениями торгует.
Купил, ощутил — чужое, наемное, работящее, тьфу!
Старуха подходит:
— Дай, купец, денег — и пойдем ко мне, сделаю… что хочешь!
— Бабка, тебе же о смерти думать надо, хоть ты и румяная... У тебя на ногах бурки черные — им лет сто… У тебя стыд есть?
— Да я Александру Иванычу Копрышкину делала что хочешь, а он — герой из героев… ты-то кто такой? Да старухи-то еще лучше, если зажмуриться или свет выключить!
— Уймись, бабка, на тебе денег пять тысяч… и иди, собирайся на лежбище ветеранов...
— Нет, — говорит, — я-то выживу, а вот вы-то выжить попытайтесь. Тот, — говорит, — выжить пытается, кто плохо питается, а кто хорошо питается, тот в аду обретается... Хочешь, — говорит, — купец, я унучку пришлю? Три языка знает: русский, английский и хохлацкий...
— Пошла вон, старуха-расстаруха, мне от тебя ничего не надо!
— А чего же, — спрашивает, — озираешься, чего потерял, болезный?
— Родину, бабка, милую, бабка, ровную, старая ты метла... Прошлое, бабка, настоящее, бабка, будущее, кочерга ты гнутая.
Где же мы были-то раньше, Борька?"


73.


Кабинет начальника огромен, как горе ребенка, и тих, как горе старика. Начальник в конце стола выглядит как бюст самому себе, свет падает на него со спины, и лица не видно. Когда Галия подошла к столоначальнику, то увидела из окна его резиденции кремлевские звезды на башнях.
Начальник курил ароматные папиросы "Герцеговина Флор", не боясь тени Иосифа Виссарионовича.
"Циник", — уважительно подумала Галия. Школа жизни Галии была такова, что и мысли ее в кабинете начальника делались ровненькими, как солдаты на смотру, и если она думала о начальнике плохо, то с уважительным оттенком. "Скоро всем конец", — ласково улыбнулась Галия начальнику и доложила о своем прибытии.
— Падай, — указал начальник на ближайший к себе стул.
"Вот это обивочка! — восхищенно подумала Галия и, прежде чем сесть, быстренько погладила обивку рукой. — Штоф?.."
— Говори, — сказал начальник, — что знаешь... А я послушаю, подумаем вместе: откуда у людей ноги растут и куда они их, людей, носят. Прошу, Галочка... Это не фамильярно звучит? Нет? Вы еще такая молодая, такая красивая!
— Не путайте меня, ох, не путайте, Григорий Якимович! А то у меня голова начинает... плыть...
— О-о! — пококетничал шеф. — Тогда приступим...
— Умеете двусмысленность подать...
— ...к делу. Итак? — Он двинул ей по зеркальной крышке стола пачку сигарет. — "Вирджиния"...
— У меня свой сорт, — вежливо отказалась Галия и открыла сумочку. Начальник напрягся, но не вздрогнул. "Непрофессионал", — с тревогой подумала Галия, напряглась, но не вздрогнула, доставая свои "БТ". Закурила, со щелчком замка закрыла сумочку. Потом снова открыла, достала носовой платок и промокнула им седельце носа под очками, а сумку уже не стала закрывать.
Начальник ждал.
— Итак, — начала Галия. — Мои предположения касательно Сигайлова подтвердились. Он сам их подтвердил. Мои люди... Наши, простите, люди засекли его сперва в Барнауле, потом в Ньюсибирске.
— Почему вы думаете, что это он? — сравнивая две фотографии, Сигайлова и Крякутного, спросил шеф. — Впрочем, впрочем… сходство сенсорное есть...
"Херсорное", — подумала Галия и продолжила:
— Дело в том, что в одной из деревень Новосибирской области похоронен его брат Фёдор. Он был трижды судим за хулиганство и кончил свой век в той деревне весьма романтически: напился на свадьбе у земляка и упал спать в снег... А его собака... Найда, кажется... никого к нему не подпускала — так он ее натаскал, на свою беду. В итоге — простуда, воспаление легких. Собаку пристрелил зоотехник... Фаут, кажется, немец из сибирских...
— Минутку, минутку, минутку, — жестом остановил ее шеф. — Все это вы изложите в докладной записке. А сейчас — главное: вы убеждены, что Крякутный — это Сигайлов?
— Я полностью уверена в этом, на сто процентов... Надо искать настоящего Крякутного, и я не уверена, что таковой жил когда-либо на этой грешной, извиняюсь, земле, но это дело пятое, это не горит. Важно сейчас выйти на всю группу и каким-то образом получить информацию о планах группы. Я думаю, что и похищения высоких должностных лиц, и порка Китайца... и, возможно, ряд просто хулиганских выходок...
— Вас понял, Галия. Что вам нужно обеспечить для нормальной разведывательной работы? Предлагайте...
"Эшь ты, умник какой, все-то понимает!.." — прокомментировала Галия, говоря:
— Надо брать Месорубкина и делать из него "пластилин".
— Все чисто будет, надеюсь, — поощрительно улыбался ей шеф. Он очень нравился себе, он казался Галие дураком, но дисциплинированный мозг одергивал заголившую мысли юбочку: "Дурака на это место не посадят... не посадят... Не посадят?"
— Будем стараться.
— Сколько времени вам понадобится на проведение операции?
— Предположительно… пять дней: с понедельника по пятницу включительно.
— В каждом конкретном случае затруднений обращайтесь напрямую ко мне, в крайнем случае к Витимкину, — встал он из-за стола.
— Слушаюсь, — встала и Галия, а уходила с мыслью о своей внезапной усталости, вспоминала что-то, а вспомнить не получалось. "Бабка дремучая, — думала она о себе. — Что, почему, зачем вся эта ядовитая жизнь? Э-э, милашка! Теперь уж о внучкином будущем думать надо... Теперь-то платят не то что прежде, теперь куй железо — и оно станет золотом... Сама всю жизнь в драных колготках пробичевала, так пусть хоть маленькая Альфия..." — "А что — Альфия?" — спросило вдруг усталое альтер эго. И первое эго отмахнулось от вопроса.


74.


"На левом борте 23 повреждения... на правом 26... в области правой дверцы — 8, левой — 13 сквозных пробоин, на крыше кабины — 4... Применялось оружие двух калибров — 5,5 мм и 7,5 мм. Это могли быть автоматы АК-74, ручные пулеметы РПК-74, автоматы АК-47, АКМ. Выстрелы по автомашине производились с трех направлений: слева, справа, сверху..."
Из газет: "Судя по акту экспертизы, автомобиль был расстрелян уже после того, как Н., его шофер и телохранители были извлечены, поскольку следов крови не обнаружено, и похитители, действуя в спешке вполне объяснимой, не учли этакого невинного обстоятельства. Это дает основания предполагать, что все похищенные живы и укрыты в каком-то укромном месте, которых в сегодняшней России предостаточно, а уж в суверенных республиках можно спрятать надолго все население какого-нибудь европейского графства. Где же обещанная обывателю борьба с преступностью, господа? Как быть и что делать?.."


75.


Лысый был бледен с лица, но во сне по детской своей привычке причмокивал губенками. Что ему снилось такое сладкое, сладостное… или же сладострастное — неизвестно, однако невинное выражение спало с его лица, когда он хотел поудобней улечься на пухленький правый бочок, подергался легонько в путах, проснулся и обнаружил себя в хорошо освещенной, но с плотно занавешенными окнами комнате, привязанным к ложу сыромятными ремнями: голова его и шея были свободны от пут, и это позволило ему оглядеться.
— Где я? — трусливо спросил Лысый: никто никогда в его пухленькой жизни не смел и пальцем к нему прикоснуться. — Где?
— В биде, — отвечал громовой, похожий на левитановский голос, явно усиленный динамиком. — Через "и"…
— Что — через "и"?.. — зябко передернулся Лысый.
— Придатильство... Призидент... Примиер... При-пух... При-е-ха-ли... При-стук-нуть... При-ступ-ни-ка... Понятно, плохиш? — терпеливо объяснил голос. — Видишь у окна чан?
— Разумеется.
— А что из чана торчит — видишь?
— Прутья какие-то, веники... Я, вообще-то, без очков плохо вижу. Где мои очки, скажите, пожалуйста?
— Ваши очки потеряны, сэр. А в чане — не прутики, а розги… слыхали о таких?
Лысый нервически хохотнул тенорком:
— Березовая каша, не так ли?
— Умница, плохиш. Кушать хочешь? Проголодался, родимый?
— Да... отнюдь! Пока не хочется, знаете ли...
— У нас кормление искусственное. Извините, каша готова. Сварилась. Употреблять придется без масла: масло нынче дороговато стало... Почем оно, подскажите, господин экономист?..
— Гм... я ведь, знаете ли, не смогу сказать точную цену...
— А-а... Ну да... Цена — не воробей: отпустишь — не поймаешь. Да-да-да... А в магазинчиках, стало быть, не бываем, обслуга, шестерки все принесут, все и в рот положат, да?
Лысый занервничал, стал дергать путы.
— Эй! Как вас? Отвяжите меня — руки затекли! Чего вам от меня нужно, позвольте спросить?
Красивый голос отвечал:
— Сейчас мы тебя будем сечь!
— А телохранителей?
— А их потом будете сечь вы. Или как вам заблагорассудится. Вас ведь в детстве не секли?
— Нет, не секли! Значит… я останусь жив?
— Жаль, что не секли. Надо было драть, драть и драть, как завещал великий Ленин. Итак, начинаем, друзья: порка бывшего ленинца... Кстати, Пушкинскую в Бушкинскую еще не переименовали?
— Не надо, может быть, шутить таким образом! У меня ведь все же есть определенное реноме... Жена, двое детей... Уж лучше рожу набейте! Что ж это за методы такие?..
Вошли экзекуторы, телеоператор, одноглазый страж внес осветительные приборы.
— Павильон готов?
— Все готово!
— Снимайте с него ползунки!
Экзекутор, смолистая борода которого была подернута серебром, посек воздух гибким прутом.


76.


"Как быть и что делать, Борька? Мне от природы было даровано уважение к людям, любознательность и уменье взлететь над землей, а если б упал, то крыльями бы ее обнял, землю: кто ты, чудо? В поселке я знал каждую бабушку, каждого деда по имени и фамилии, по кличке и по одежде; я только сейчас понимаю, что был чудным ребенком, чашей, полной любви и доверия к миру, это была смелость неведенья, вечная жизнь ежечасно. Что случилось со мной и людьми, господин майор, бывший товарищ, а ныне друг? Надобно меня на переплавку, а за других не отвечаю, но многие из них хуже меня. Они хуже, а я страшней. Есть еще у меня нахохленная, вымокшая в слезах мыслишка: уехать в северную деревню, жениться на светлоглазой, нормальной, спокойно идущей утром на работу женщине… Но кто я ей? что я умею для нее?.. А ведь она меня полюбит, мою оболочку будет ласкать, рубаху мою стирать, щи варить станет. Станет говорить, что я умный, уестествлять меня станет… а какой у меня ум, — честь ведь ум-то рождает… И нет мне покоя, Борька, пока я досыта не напьюсь унижением врага, пока не отомщу за поругание детского нашего народа и не погибну с улыбкой, как мой учитель-чаяновед, который купал меня в обских прорубях... Вот мой последний прогноз: мы выйдем из этой войны с огромным презрением к деньгам, мы поймем их истинное ничтожество перед ликом небес и леса, вод и огня, а Россией будет править мних святой. Пусть я погибну без подкрепления, Борька, я, Борька, одиночка навсегда, но их, гадов, сколько смогу, сотру, как пыль с лица, со свету, с оклеветанной ими русской земли... Она оклеветана и оскорблена — я оклеветан и оскорблен. Может быть, гибель веры — знак Господень, может быть, так он кует воинов. Дорогая для человека надежда на волю Господа, на его провидение. Эх ты, горе ты бордадымское, где твои дети? Не народил за карьерой-то... Брошены, Борька, на весы наше добро и зло, но никто не учил нас различать их..."


77.


Из служебной записки:"Когда Месорубкин вышел из подъезда дома, где живет Чуватина, то я попросил его подтолкнуть жигуленок, говоря, что мотор не заводится. Месорубкин ответил, что спешит. Я заверил, что подвезу его.
— Да мне далеко... — говорит он.
Я спросил — как далеко? Месорубкин помялся, побегал глазами и прокололся, что в сторону Бутова. Тогда я сообщил ему, что еду в институт лекарственных трав за настойкой шиповника, что все оттягивал, но тут вроде судьба. Он пошел на поводу у возможности доехать на шару и минут около трех пыхтел, толкал жигуленок, о плащ руки вытирал. Я завелся. Мы поехали, и по дороге я думал: проследить его до места высадки в нарушение приказа Габдрахмановой или буквально выполнить приказ? Остановился на последнем. Говорю ему, что по дороге прихвачу тещу, что это займет пять минут, что она уже около часа ждет, пока я с движком возился. Теперь я понимаю, почему он все время, когда я обращался к нему с разговорами, старался повернуться ко мне правым ухом, хоть это и не совсем удобно, когда сидишь рядом с водителем, и почему он говорил громко: он был глуховат на левое ухо..."

Месорубкин спросил водителя:
— Куришь, шеф?
— Бросил, — ответил румяный водила и огладил пшеничные усы в форме подковы. — Дорого стало... И с женой не задыхаюсь... как некоторые... Ты кури, если хочешь, а я выскочу позвоню... Может, теща уже преставилась, пока я с движком договаривался!
Сбегал и позвонил.
Минут через десять движения жигуленок тормознул постовой.
— Почему пассажир без ремня безопасности?
— Да он, гражданин начальник, сейчас пересядет... Пересядь, брат, на заднее сиденье, а?
— Я вынужден вас наказать! — говорил старлей, пока Месорубкин выпрастывал долгие свои конечности из автомобиля и втискивался на заднее сиденье.
— Сел? — спросил водитель.
— Сел! — отвечал Месорубкин и сделал значительное лицо специально для милиционера. — Я виноват, товарищ капитан, я и заплачу, — полез он за бумажником, достал и открыл его, туго набитый шмель, но тут в машину с двух сторон сели двое гладиаторов в штатском, крепко взяли Вячеслава Палыча под руки, и автомобиль тронулся в недальний уже путь.
Вячеслав Палыч крутил головой на коричневой своей высокой шее. Он сделался бледен. Он спросил наконец:
— С кем имею честь? Вам нужны деньги? Возьмите. Я не люблю деньги. Возьмите.
Речь его была отрывиста: сказывался испуг.
— Отвоевались, Вячеслав Палыч, — сказал водитель.
Месорубкин задал глупый вопрос:
— Откуда вы знаете, как меня зовут? Вы кто? Возьмите, вот деньги, бумажник в левой руке. От дьявола.
— Нам за тебя премию дадут, — засмеялся румяный водитель, переходя на "ты". — Мы тебя доставим — и по домам... А ты там останешься...
Вячеслав Палыч сделал конвульсивную попытку освободить предплечья. Сопровождающий слева спросил:
— Тебе ключицу вынуть?
— Зачем? — спросил Вячеслав Палыч. Наклонился длинным полутелом вперед и получил справа удар по почке. — Больно... — с кашлем сказал он. — Ой, больно...
— Да ну-у уж... Сразу и больно... Больней, что ли, не было?
— Не было, тебя спрашивают, больней? — спросил второй конвоир, и Вячеслав Палыч ужаснулся боли в левой почке. Это его разозлило. Он сказал не думая:
— Молодые, а борзые!..
— Ишь ты какой! Слыхали?
— Ой! — снова получил Вячеслав Палыч.
И тут водитель сказал:
— Перестаньте! Руки, что ли, чешутся? Хватит...
— Вы предатели Отечества, — сказал Вячеслав Палыч и плюнул на ветровое стекло.
— К-козел какой, — улыбнулся водитель, не оборачиваясь, снял с Вячеслава Палыча кепку, протер ею стекло и швырнул кепку через плечо в лицо Вячеслава Палыча.

Из служебной записки:"Габдрахманова хотела проверить на нем новый препарат мозгобойки из табачных изделий, а мы все перед допросом приняли нейтрализатор. Но Месорубкин от сигарет гордо отказался. Тогда Габдрахманова предложила ему коньяк — тут он не устоял, спросил только, не отравим ли мы его. Габдрахманова сказала, что мертвый он ей не нужен, а нужен живой, живой как язык, и выпила с ним из одной бутылки: налила себе и ему. Выпила — он успокоился, сказал, что умеет держать язык за зубами, и тоже выпил..."

— А вот теперь, — сказал Вячеслав Палыч, заблестев очами, — можно бы и закурить. Позвольте ваших? Мои конфискованы мордоворотами! Вы знаете, что они у вас дерутся? Вы тут командир?
— Дерутся? — удивилась Галия. — Ненормальные какие-то... Я их накажу всенепременно. Наказать?
— Прощаю! — весело засмеялся Вячеслав Палыч. — Так я вам и поверил, ментовским мусорам! Вы что, думаете, я пионэр несмышленый?
— Еще по рюмочке? — спросила Галия.
— Хозяин — барин! — пожал плечами Вячеслав Палыч. — Я бы не отказался. Вы если надеетесь меня споить, то напрасно. Меня такие дозы не роняют на палас, нет...
— А хочешь, я из тебя зомби сделаю? — спросила Галия, когда они с Вячеславом Палычем снова выпили. — Хочешь?
Глаза поэта гасли. Он как-то приобмяк, мышцы лица расслабились, хотелось домой к Ирине, плакать, домой, к Ирине… "Зомби?"
— Зомби? Хочу. Интересно: зомби! Хм... Да-а... А что это — зомби? Зомби хочу, конечно... А вы — зомби?

Из служебной записки: "Адрес их загородной бутовской резиденции есть в протоколе допроса, подписанном Месорубкиным. Мозгобойка действует безотказно: он сказал все, что знает, о чем догадывается, о Фармацевте, о лаборатории и телевизионной группе. Нужно было бы его в откат, чтоб спал, но Габдрахманова решилась еще на один эксперимент, чтоб убедиться в эффективности мозгобойки. По ее приказу мы выехали в лес около Домодедова. Там она дала ему пистолет и приказала стреляться. Он выстрелил в нее (Месорубкин — в Габдрахманову), и никто не успел дернуться, все стали палить в него, как в консервную банку. Произошло это или оттого, что он был глух и понял ее команду не как стреляйся, а как стреляй сам и он (Месорубкин) подчинился команде в результате действия мозгобойки; или он постоянно принимал нейтрализаторы от Фармацевта и на допросе притворялся, что маловероятно, т. к. показания он дал серьезные. Мы проверили: да, в районе бывшего поселка НКВД возле кладбища расстрелянных органами есть старая конюшня, принадлежащая российско-турецкому совместному предприятию. Внутри она ремонтируется, часть помещений уже сдана в эксплуатацию, стоит система сигнализации, металлические двери..."


78.


— Какая дура! — возмущался шеф покойной Габдрахмановой. — А туда же: профессионалы, профессионалы!.. В итоге — два трупа... Наутро там нашли два трупа, как писал тоже покойный ныне Барков. Хм... Оборвали нитку, пентюхоиды!
— Покажем его по ящику как неопознанного — кто-нибудь и клюнет... — сказал румяный чекист и оправил рыжие усы.
— Вот-вот! А там, с той стороны, дураки, да? Дураки? Пентюхоиды? Отвечайте!
— Не могу знать, шеф, но попытка не пытка...
— То-то, что не пытка... Кругом Великий пост, а у нас все Масленая... Это служебное преступление — то, что она сотворила! Где мне теперь брать Крякутного? Кто такой Малыш? Когда кончится бардак в стране?
— А на кой бомбей нам этот Малыш? Перевоспитывать? Горбатого и лесопилка с пилорамой не исправят. Пусть он попадет под автомобиль — и нет проблем! Он вам нужен? Нет. Так пусть замолчит, как хариус!
— Вот и думайте! А то… внучка, жучка... Завалила дело — и еще панихиду заработала... Внучка, жучка... У тебя фото этого Малыша есть?
— Надеюсь получить от вас...
— Получишь. А Крякутный нужен живым. Не трогать ни при каких обстоятельствах, только наружка. Ясно? А в случае чего срочного — к Витимкину!
— Так точно! Ясно!
— "Спартак" в среду играет кубок?
— Не болею!
— Ну все. Кругом!


79.


"И я, Борька, вот что скажу тебе: против лома нет приема. Как бы я лично ни относился к денежному хламу, сосредоточенный в дьявольских руках, он является трудноодолимой силой. Это танк против разрозненной, бегущей по степному пандусу вниз пехоты. Что толку от моих политических прогнозов, когда попирается божественное в природе и в человеке? Кто водит нас по кругу исторических аналогий — Господь или Дьявол? Если Господь, то отчего мы не можем понять его прямых указаний на пагубность сребролюбия? Если это проделки Дьявола, то зачем Господь искушает нас, то есть… позволяет искушать? Но как бы то ни было, в жизни имеет смысл только служение высокому идеалу, только отказ от себя и своей утробности, только самоотвержение... А кто сейчас работает в вашей расколотой системе? Ведь на нее рассчитывала, как на щит и меч, огромная часть законопослушного люда. Кого-кого, а уж романтиков там, наверное, нет: только прибавляй зарплату — и гори Русь синим огнем пьянства. Да, я знаю, что исповедую взгляды, сходные со взглядами миноритов на природу стяжательства. Это было в средневековой Европе, они жгли, грабили и убивали потому, что установили для себя наивысшим законом бедность. В моем понимании бедность — это отказ от излишеств. Зачем бы мне тревожить пепел еретиков-миноритов, когда наши православные староверы наследовали от предков умение крепко жить и не стремиться к излишествам: есть лишнее — отдай неимущему, отдай страннику. Сам крепок — укрепи другого. Государство крепко людьми, в чем мы имеем возможность убедиться, обозревая ход истории. В общем, Борька, я уже созрел для войны за Родину, созрел для войны прямой, окопной. И ты мне больше политикой голову не морочь: моя политика — защита Родины. Ухожу в глубокое подполье. Письмо передам фельдъегерской почтой, а точнее — с оказией. Человека, передавшего тебе это письмо, встреть ласково, не пытайся узнать, где я, он все равно не знает. Как закреплюсь — найду тебя, а пока поживу по своему разумению..."


80.


Христосов-Коробьин, уставший от пожизненных плутаний, побед и понесенных побоев, не сумевший в монастырской жизни найти свою келью и всю силу своего жизнелюбия вложить в пост и послушание, насвистывая, стоял у церковных ворот и ждал отца Наума. Он, Коробьин, замечал, что зимы становятся все длинней, а лета — все короче; что мировые ученые набрали в рот воды по этому вопросу и молчат; он сегодня подставляет бугристое от шрамов лицо майскому солнцу, закрывает глаза в щелочки и натягивает к затылку кожу лица. В мае умерла мама, двадцать пять лет назад, лежит в Сибири, — крестится Коробьин на белый свет...
— А у помешшыка, у барина-то Шипилова, в усадебке жила птичница Пелагея Тюрина... — тихонько рассказывает кому-то старушечий голос позади Коробьина. — У ей был и муж Гаврило — боем бабенку бил; как жива оставалась — неведомо... Ну и пошла она раз к отцу Алексею заступничества просить, слышь... А ну не свисти! — Кулачок старушки ударил Коробьина в спину.
— Простите, мадам! — сказал Коробьин. — А я свистел, да?
— А то нет... Бесов тут созывает, сгибень!
— А Мария-то Шипилова, помещичья дочка, тогда еще не знала, что скоро с одной коровенкой останется — это все в Бортсурманах, говорю, случилось-то... — уходя навстречу отцу Науму, слышал Коробьин-Христосов.
Отец Наум шагал стремительно, казалось, почти летел — казалось оттого, что головки черных сапог его почти не видны были в поступи под черной рясой, оттого, что правая рука его лежала, прикрывая крест, на груди, а левая как бы отталкивалась от волн воздуха за спиной, была веслом гребущим.
Встретились.
Сели на скамеечку в весеннем скверике, улыбнулись, глядя один на другого.
— Возьмите, — протянул Коробьин кейс отцу Науму. — Здесь двести тысяч долларов на нужды храма...
Отец Наум, однако, не поднял рук с колен, не поднял взора горе.
— Кто жертвует? Вадим?
— По-моему, фирма... Мне велено передать — вот все, что я знаю...
— Но... — Отец Наум глянул в глаза Коробьина-Христосова. — Этакое количество... гм... наличных денег должно быть как-то юридически... гм... приведено в соответствие... Нет! — решительно сказал вдруг отец Наум. — Я не могу принять это.
— Это!.. То, что вы, батюшка, называете "этим", — пожертвование частного лица в частном же порядке... Милостыня...
— Видишь ли, Вася, такие милостыни от праведных трудов не отторгнутся...
Коробьин-Христосов обиделся:
— Человек от чистого сердца, а вы... Хотите, чтоб я их прокутил? На поганых девок, на табак, на зелье стратил? Хотите, чтоб я стал вором и казнокрадом? А я слабый человек, отец! Вас не простит Господь за такой финт ушами! "Счастливого пути, Менипп! Исполни для меня небольшое поручение, когда будешь у Зевса! — сказал мне тот человек. — Я жертвую деньги на храм, а он пусть сотворит молитву Святому Благоверному Великому князю Александру Невскому", — так мне было сказано...
— Вадим? Скажи мне… как мирянину, а не как пастырю, Вася! Что с ним? Где он?
— Эх, отец!.. — сказал Коробьин, качая скорбно головой. — Месорубкина расстреляли — по телевизору фарш показали: отзовитесь-де, родные и близкие… в лесу у Домодедова… и тэ дэ... Малыша нет — сбит на Каляевской "фольксвагеном". На переходе. Под зеленым светом... Вадим лег на дно, как подледная лодка. Мне... Я для них опасности не представляю, я уже старик по годам-то... Бордо... о, это уже из другой истории. Так будет, батюшка, молитва, ай нет? Возьмите баксы, он заработал их честным трудом политолога, честным, ежесиюминутным и напряженным, до вздувания жилы на челе, батюшка.
— Передай ему, что я молюсь за него ежедневно. Если будет жив — пусть заходит в храм... — Отец Наум перекрестил Коробьина, взял кейс и удалился.
"Улетел..." — отметил Коробьин особенность батюшкиной походки.

Молитва ко святому благоверному великому князю Александру Невскому:
"Скорый помощниче всех усердно к тебе прибегающих и теплый наш пред Господом предстателю, святый благоверный великий княже Александре! Призри милостивно на ны недостойныя, многими беззаконии непотребны себе сотворшия, к раце мощей твоих ныне притекающия и из глубины сердца к тебе взывающия: ты в житии своем ревнитель и защитник православныя веры был еси, и нас в ней теплыми твоими к Богу молитвами непоколебимы утверди. Ты великое возложенное на тя служение тщательно проходил еси, и нас твоею помощию пребывати коегождо, в неже призван есть, настави.
Ты, победив полки супостатов, от пределов российских отогнал еси, и на нас ополчающихся всех видимых и невидимых врагов низложи.
Ты, оставив тленный венец царства земнаго, избрал еси безмолвное житие, и ныне праведно венцем нетленным увенчанный, на небесех царствуеши, исходатайствуй и нам, смиренно молим тя, житие тихое и безмятежное и к вечному Царствию шествие неуклонное твоим предстательством устрой нам.
Предстоя же со всеми святыми престолу Божию, молися о всех православных христианах, да сохранит их Господь Бог Своею благодатию в мире, здравии, долгоденствии и всяком благополучии в должайшая лета, да присно славим и благословим Бога, в Троице святой славимаго Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и вовеки веков. Аминь".


81.


Из газет: "...Но говорят, что в лабиринтах и пещерах под городом расселяются, обустраиваются, делят жизненное пространство множество животных и некоторое количество людей. Люди ли они?.."

________________________________
Окончание. Начало см. "Сибирские огни", 2015, № 4.