Дом – живая душа. Память лестниц, перил…
Он заждался тебя, занемог, захандрил.
В темных окнах его – погрустневших глазах –
Отблеск старой любви, одиночества страх.
Дом так верил тебе, вдаль смотрел столько дней
И мечтал, словно пёс, о хозяйке своей.
Буду с ним говорить – заговаривать боль.
Так и сходят с ума, отыграв свою роль.
Ни единой звезды за квадратом окна,
А звериная нежность проста и темна.
Дом тихонько скулит, и бывает, поверь,
Что сама по себе открывается дверь,
Но стучат каблучки и не то, и не так –
Той мелодии нет, а она не пустяк…
Спит кирпичная плоть, и зеркал западня,
Где печаль с каждым днём размывает меня.
Как строги зеркала, как бесшумна волна!
О тебе – скрип дверей, о тебе – тишина.

Нам снились воины, бои в развалинах.
Кричали воины: "Вперёд! За Сталина!"
И прорастали мы из камня битого,
Из фотографии отца убитого.
Ах, сны огромные, послевоенные!
По нашим улицам шагали пленные.
Наш бедноватый рай трещал атаками.
Мы всё татакали, а мамы плакали.
В солдатиков играли мы, в солдатиков!
Катали пулечки из липких фантиков.
Война опять звала в свои пожарища,
Где у солдатика – лицо товарища…
И сами мы судьбу свою накликали.
Стальные скрипки вволю попиликали.
Не оловянные сражались лейтенантики.
В чужой земле гниёт зерно романтики…
Так далеко от мам своих зарытые,
Изломанные мальчики, забытые –
Не вспомнить имени, не вспомнить отчества.
Служить отечеству – путь одиночества…
В руинах времени не спят мечтатели.
Царица4боль взошла, и снится матери, –
Звездою мальчик стал. Любви! – не мщения.
Дух захватило от высот,
Высот прощения…

Колеблется пламя, дрожит, угасая,
Свеча затухает… Займётся ль другая?
И что же запомнилось, что же осталось?
Был шарик воздушный, надежда и жалость,
Мишень паутины и тонкие струны
Над пентаграммами пыльных петуний,
Июнь первых ягод и дачного чая,
Июнь, что сломался, как ветка сухая…
Шатается память, ведь ей не по силам
Обратный отсчёт, возвращенье к могилам,
Тот запах лекарств и молчанье кукушек,
Кардиограмма еловых верхушек.
Слоняется память в толкучке больницы,
Она не забыла угрюмые лица.
Не тешься надеждой, не жалуйся другу:
Несчастье – кругами, несчастье – по кругу…
Так дайте мне время! Забуду о яме.
Трава эту глину скрепляет корнями,
Скрепляет – не может. Стою в чистом поле
С душою озябшей, а глина глаголет…
Но были не только несчастья, больница.
Я видел другие, счастливые лица,
Улыбку мальчишки на площади скучной,
Взлетающий в небо шарик воздушный.
Был в храме гудящем огонь нисходящий,
Огонь нисходящий над жизнью пропащей.
Дыхание Бога, дыханье любимой,
Движение жизни неизъяснимой…

Стояли, прощались до позднего часа…
Мерцал равнодушно фонарик баркаса,
Смотрел полусонно: ему надоело –
Опять кто4то плачет. Обычное дело.
А сколько их было – курортных романов,
Надежд, обещаний, беспечных обманов!
Мужчина, целующий женщине руки,
Смычок, что поднялся над скрипкой разлуки, –
Так было, так будет, – луны безмятежность,
Прибой и его исполинская нежность…
Но двое боялись и ждали развязки,
Воруя у счастья последние ласки.
И были безумье, тоска и отрада,
Познание неба, предчувствие ада.
Пустые мечты и печальная кода
В темнеющем небе, в гудке парохода…
Но люди, решаясь, тянули невольно –
Рвануть по живому и страшно, и больно…
Шпиц слушал хозяйкины вздохи и охи
И думал: "Пустое! Вот если бы… блохи!"
Пушистый, весёлый, носился у моря,
То чаек пугая, то с крабами споря, –
Пёс чистый душою, пёс белый, как пена,
Не знавший сомнений и слова "измена".
С хозяйкою милой он будет навеки:
"Зачем расставаться? Эх, вы, человеки…"
А люди прощались, округа дремала.
Собачка смотрела и не понимала…