Вот уже несколько дней Иван Матвеевич лежал на койке без малейшего движения. Единственная рука его свешивалась до пола, крепко сжимая пузырек с лекарством.
Каштан и думать не смел, что хозяин мертв, не имел собачьего права на такие мысли, но чутье не обманешь: хозяину пришел конец!
Оставалось одно — охранять дом, оставшийся стоять с распахнутыми настежь дверями. Как заходил в последний раз Иван Матвеевич в хату — держась за грудь, натыкаясь на Каштана, услужливо мельтешащего под ногами, заглядывающего преданно в глаза: "Да пошел ты, безотвязный!" — так и оставил двери открытыми.
Каштану хотелось думать, что хозяин спит. Пес чутко дремал на коврике, словно все еще ожидал приказания, уткнувшись носом в холодную свесившуюся ладонь, подолгу лежал возле войлочных домашних тапочек, сохранивших живой запах Ивана Матвеевича.
На тумбочке, в простенке между зашторенными окнами, мерцал вот уже которые сутки экран работающего телевизора. Когда у Ивана Матвеевича прихватывало сердце, он ложился на койку и включал телевизор, чтобы отвлечься от боли. Каштан тоже привык смотреть все передачи подряд, и когда в ящике лаяла собака, пес вскакивал, отзываясь на чужой голос.
Иван Матвеевич в такие минуты обычно смеялся и говорил: "Да угомонись ты, чудак!" — наклонялся с койки, ласково трепал собачий загривок.
Ночью изображение пропадало. Светящийся прямоугольник дергался, монотонно шипел. Это шипенье очень раздражало Каштана — он не мог спать, шевелил беспрестанно ушами, рычал. Или принимался бегать, подвывая, из угла в угол.
Каждое утро пес выходил за деревню, к асфальтированной дороге — там были машины и человеческие лица, проносящиеся мимо Каштана с большой скоростью. Он подходил к обочине и принимался выть, словно делал обязательную работу, печально вытягивая шею.
Шоферы с любопытством поглядывали на дворнягу, которая неизменно встречала их на одном и том же месте. Некоторые завиливали на полном ходу к обочине, норовя задавить, другие со смехом кидали псу зачерствелые шоферские бутерброды. Но Каштан, хотя и был голоден, не спешил кидаться за едой — он звал всех проезжих людей к Ивану Матвеевичу.
Соседская кошка, с которой пес долгое время враждовал, теперь тоже была одинока, только ее хозяева не умерли, а заранее уехали. Кошка одичала, и вся злость ее против Каштана бесследно пропала. Теперь она уже не шипела на него, не царапала за нос. Он подходил к ней ближе, принюхивался, угадывая в ее шерсти полузабытый запах соседей, всем своим видом как бы говоря: я теперь тоже остался совсем один!
Каштан жалел кошку и даже поймал для нее большую крысу, которую кошка почему-то есть не стала. С тех пор кошка спит рядом с Каштаном на половичке. Кладет голову ему на лапы, а пес ее облизывает неспешно, будто утешает. Дескать, не горюй, кошка, авось пока еще жив наш хозяин, не даст в обиду. Кошка в ответ лижет пса, прихорашивает ему коричневые лапы. Да так старательно, что бурые шерстинки ложатся одна к одной, облепляя сухие собачьи мускулы.
Пес, довольный таким вниманием, потягивается, блаженно жмурит глаза, зевает, открывая веселую зубастую пасть, поскуливает благодушно.
Часто, вспрыгнув на кровать, кошка принимается облизывать пузырек, лежащий возле коричневого лица покойника. Красный язычок торопливо бегает по наполовину свинченной крышке. Кошка очень любит валерьянку: крышка позванивала под маленьким бойким язычком, но свинчиваться окончательно не хотела.
Вчера по расхлябанной после дождя деревенской дороге проехал одинокий легковой автомобиль-вездеход. В кабине виднелись умные белые лица при галстуках. Они деловито смотрели по сторонам, печально кивали важными немолодыми головами. Люди заметили пса, отскочившего на обочину — Каштан держал в пасти кусок солонины, обнаруженный им в одном из сараев. Мясо было соленым, но вполне съедобным. Сквозь шум мотора и чавканье грязи под колесами вездехода, Каштан уловил знакомую фразу: "Бродячая собака... пресекать... возможно бешенство... применять профилактику!.."
Когда легковые машины проезжали через деревню, Иван Матвеевич всегда с любопытством и в то же время с достоинством разглядывал их, прикладывая единственную руку к козырьку — не забыть поклониться, может, и совсем незнакомому мимоезжему человеку. Даже оставаясь единственным жителем заброшенной неперспективной деревни, Иван Матвеевич, зная точно, что родственников у него нет, все равно выходил из дома на шум мотора: вдруг кто решил его навестить?
Каштан, подражая в вежливости покойному хозяину, выронил из пасти кусок мяса, приветственно тявкнул, замахал пушистым хвостом. Он надеялся, что эти люди хотя бы по долгу начальников навестят Ивана Матвеевича, пусть даже и мертвого.
Но машина уехала, не завернула к их дому.
Бешенство... Каштану знакомо это слово. Он помнил, как года два назад бешенство приключилось на ферме, где Иван Матвеевич работал сторожем: животных тогда покусала больная лиса. Десятка два укушенных коров распустили слюни до самого пола и по очереди издыхали — брюхо каждой раздувалось шаром, ноги коченели, торчали палками в стороны. У Ивана Матвеевича было много хлопот: он цеплял дохлых коров за трос к трактору, махал рукой трактористу, а тот сволакивал туши в овраг, где их обливали соляркой и поджигали.
Каштан первым обнаружил эту лису, когда она во второй раз прокралась в коровник. С мокрой оскаленной пастью бросилась она на Ивана Матвеевича, уснувшего на куче соломы с вилами в руках: караулил рыжую злодейку!
Пес в прыжке перехватил лису, стиснул ей горло зубами.
Иван Матвеевич вскочил, разбуженный визгом и рычанием, ударил, не разобрав спросонок кто где, в бурый мельтешащий клубок, пропорол нечаянно бок Каштану. Зато вторым ударом, похмельно прицелившись, намертво пригвоздил хрипящую лису к пахучим навозным доскам.
Промыв рану своему любимцу, Иван Матвеевич повел его к ветеринару, чтобы тот сделал Каштану укол от бешенства.
И доярок тоже лечили. Они в свою очередь жалели собаку — тебе, Каштанчик, вдвойне досталось. Ишь, как саданул вилами старый пьяница!.. И как вы только живете в этих Старых Хуторах? Давно все уехали, а этот леший с собакой до самой смерти собирается там куковать!
Иван Матвеевич наотрез отказался от уколов. Никогда, мол, не лечился, и не собираюсь. Мыслимо ли вытерпеть — целых сорок дней без грамма самогонки?
В ту пору он почти не жаловался на здоровье.
Зато сейчас с каждым днем хозяин пахнет все ужаснее. Комната постепенно заполняется смрадом. Лицо хозяина стало черным, будто валенок.
...Завидев двух людей, неспешно заходящих в калитку, Каштан кинулся к ним навстречу, радостно виляя хвостом. Взвизгивал, и в этом визге были одновременно и радость, и упрек: что же вы так долго не приходили?
И опять послышалось страшное слово "бешенство".
— Кажется, насчет этой собаки указание было? — сказал тот, что повыше, и стал снимать с плеча палку на ремне.
Раздался неожиданный хлопок — Каштан качнулся в сторону, будто пьяный. Такое однажды было с ним, когда Иван Матвеевич раскрыл ему пасть и насильно, потехи ради, влил стакан красного вина: "Выпей, Каштанчик, со мной, а то мне одному скучно".
В боку вспыхнула быстрая жгучая боль. Растопырившись посреди двора, пес вяло оседал на брюхо, чувствуя в шерсти невыбранные репьи. Лапы расползались, как на льду, коричневая шкура трепетала.
—   Может, у него хозяин имеется? — спросил тот, что пониже.
—   Откуда? Деревня давно уже брошенная. Мы тут сейчас по домишкам пошарим, может, найдем что-нибудь нужное в хозяйстве...
Каштан завыл пронзительно, отрывисто взлаивая в небо, слизывая урывками с провалившегося мокрого бока сладкую кровь. В голосе его был какой-то странный отзвук, напоминающий человеческое отчаяние: " Ай-яй-ей-ой-о-о-аа-ах!"
—   Мелкую дробь взял! — сказал тот, что был с ружьем. — Придется перезарядить.
—   Не мучь его, — торопил второй. — Приканчивай скорее!
Гулко, словно во все небо, бабахнул новый выстрел. Крупная дробь,
словно веником, смахнула пса к кустам шиповника, под которыми он любил дремать на твердой утоптанной земле вместе с курами, а Иван Матвеевич обычно сидел рядом на низкой скамейке и плел ивовые корзины.
Наступила тишина. Люди переступили через мертвую собаку, шагнули в приоткрытую дверь.
—   В этой деревне не осталось ни одного человека! — сказал тот, что был с ружьем. — Все давно уехали отсюда... Смотри-ка, мигает что-то в хате...
Навстречу людям из комнаты выбежала кошка и, мурлыкая, стала тереться о пыльный сапог.

"Клеванный коршуном", — так говорят о нем в деревне. У Ивана рваная губа — в детстве, когда лазил по деревьям за птичьими яйцами, губу ему разодрал когтями молодой коршун. К пятидесяти годам Иван сам сделался похожим на хищную птицу — заострившийся нос, вечно злые глаза.
Семья коршунов проживает неподалеку, на уступе скалы, выступающей над речным простором. Кхэн, так зовут пожилую коршуниху, часто дает мужу Гэнху советы. Она уговорила его переселиться с вершины старого дуба на отрог скалы, куда никто не сможет добраться. Кхэн больна. Однажды она попросила мужа принести ей кусочек уха давнего врага — Ивана, возомнила, что если она склюет это ухо, то тотчас выздоровеет.
—   Я не хочу снова враждовать с ним... Я порвал Ивану губу, а он в порыве гнева отрезал мне лапу. Взаимная ненависть рождает новую, еще большую ненависть. Лучше я принесу тебе кусок говяжьей печенки!
—   Хочу отведать человеческой плоти, вражеской плоти! — стояла на своем Кхэн.
—   Я не дикарь, я честный коршун! Я не собираюсь мстить человеку за давнее зло, хочу все забыть.
—   Тогда я сама накажу его!
—   Не надо никого наказывать. Ты больна и слишком слаба. В схватке с человеком ты погибнешь. У него есть ружье, он до сих пор продолжает на нас охотиться. Мы чудом дожили до своей старости!
На глазах Кхэн появляются слезы:
—   Не хочу умирать... — тихо произносит она. — Я слабею, внутри меня постоянная боль...
—   Ты не умрешь! Я сегодня полечу на бойню, в райцентр, принесу тебе кусок свежего мяса, ты выздоровеешь.

Гэнх стремительно мчится сквозь лес, задевая краешком крыльев стволы ради ощущения скорости, и при всей своей лихаческой стремительности крылья не повреждает, а лишь чиркает ими о замшелую кору — раздается сухой шорох, почти визг мха, отваливающегося от стволов серой пылью; коршун умчался уже далеко, а мшинки все еще падают с легким щелканьем на прошлогоднюю листву, устилающую желтым слоем землю.
Вылетел за пределы леса, впереди — райцентр! Небо обнимает коршуна серебристой прохладой, жир на перьях блестит под яркими, ватного оттенка, тучами.
От полей поднимается сырость после дождя, от речушки, змеящейся в овраге, доносится запах осоки. Старый коршун летит из заповедника в райцентр, где на окраине расположена бойня. Сюда должны привезти последних колхозных коров. Бойня расположена возле полуразваленной фермы. Под дощатым навесом грубая скамейка, вкопанная в землю, стол, обитый железом, мужики в ожидании работы щелкают костяшками домино. Грузовики с коровами где-то задерживаются. Пронзительно визжит лезвие ножа, затачиваемого на электрическом круге, из-под острого стального лезвия веером летят искры.

Хищник ждет своего часа на крыше старого телятника, иногда, устав от неподвижности, скачет вдоль конька длинного строения, удерживая равновесие с помощью крыльев.
—   Опять однолапый пляшет! — указывает рукой молодой рабочий. — Проголодался, наверное, сегодня отдам ему потроха!
Наконец подъехал грузовик с тощими коровами, и уже через два часа подвыпившие горластые мужики начали выбрасывать отходы.
Гэнх наелся потрохов, выбрал кусок мяса для больной жены и полетел домой. Коршун живет в заповеднике — самом маленьком в мире, занимающем несколько десятков гектаров. Заповедник уникален своими растениями, сохранившимися с доледникового периода. Сюда редко заходят браконьеры.
Гэнх возвращается в лес, летит через поселок нефтяников, над плоскими кровлями пятиэтажных домов, над асфальтированными улицами, по которым ползут сверкающие автомобильчики. Старому коршуну интересно узнать, кто в них едет, но лень снижаться, чтобы заглянуть в черные сверкающие окна.

Иван несколько лет назад выстрелами из охотничьего ружья прогнал из деревни семейство коршунов, живших на вершине старого дуба. В птиц не попал, гнездо разлетелось на мелкие щепки. Истратил запас патронов, сбив дробью почти всю листву с вершины дерева...
Коршун, не выпуская из клюва кусок теплого мяса, скрывается в сосновой чаще, разгоняя крыльями запах душистых, нагретых солнцем иголок. Крылья вжикают по кромке известняка — здесь, на меловой скале, укрыто среди зарослей его гнездо. Залезть на скалу может опытный альпинист, а какие в деревне Тужиловка спортсмены? Ивану за пятьдесят, на голове у него почти совсем седые волосы. Но мужик он крепкий, а выпив, грозит коршуну кулаком, обещает достать его на самой высокой горе.
Иван почти каждый день заезжает на тракторе в заповедник, давит колесами цветы, толстые шершни на лету бьются в стекла кабины. Время от времени Иван нащупывает под сиденьем ружье, заряженное крупной дробью.
Сбитые ветровым стеклом шершни подрагивают на горячем, в царапинах, капоте трактора. Насекомые лежат на спинах, смешно болтают лапками. Стекла в кабине закрыты — шершни кусаются очень больно, от их укусов бывали смертельные случаи.
Иван еще в советские времена пытался вывести шершней, вылил в овраг тракторную цистерну аммиачной воды. И долго еще после этого случая местные экологи писали осуждающие статьи в газете и жаловались на самый верх. Председателя колхоза оштрафовали за нарушение природы заповедника, а Иван, в то время самый лучший местный тракторист, отделался строгим выговором и лишением премии за вспашку зяби.

Сегодня Иван решил окончательно покончить с коршуном. Ближе к обеду он бросил пахать землю под озимые, сказал бригадиру, что задержится после обеда по своим делам... Примерно в полдень он подъехал на колесном тракторе к меловой скале. Из-под нее выбегает ручей. Иван глушит мотор, вылезает из трактора, наклоняется, пьет из родника.
Затем достает из-под сиденья трактора ружье, вынимает из мешка веревку, клинья от бороны, которые сам заострил в кузнице. Он видел по телевизору, как альпинисты забивают в скалы клин за клином, затем цепляют за них веревку. И у него тоже получилось. Иван поднимается метр за метром вверх, в прокуренной сиплой груди шипит злая энергия. Ружье висит за спиной на ремне.
Выступающие плиты позволяют цепляться за них. Некоторые, ровные и плоские, выступают далеко вперед, будто балконы без ограждения. Здесь можно отдохнуть, проверить снаряжение. На одной из таких плит Иван встает в полный рост, переводит дыхание. До самой реки, сверкающей на горизонте, расстилался синеватый хвойный лес. Иван переводит дух, рассматривает дымчатую панораму полей, течение сине-свинцовых речных волн, желтую кромку противоположного берега, ярко-зеленую осоку, сгибающуюся под струями воды, то поднимающей, то опускающей острые листья. Плита под ногами уходит метра на три вперед, в белых точках птичьего помета. Иван машинально выкуривает еще одну сигарету. Затем бросает окурок вниз, летит вниз малиновый огонек, теряясь в траве между алых ягод.

Гнездо коршуна схоронено в выемке, заметны сухие веточки, травинки, прутики, белеют обрывки полотенец доярок. Иван узнал рукав своей телогрейки. Он вздрогнул — ему почудилось, что это его оторванная рука.
"Значит, этот паразит тоже следит за мной?" — невольно подумал он, спину защекотали мурашки страха.
Иван осталось сделать последнее усилие, чтобы взобраться на скалу. Пот ручейком стекал по сильной, в напряженных мышцах, груди. Однако коршун первым заметил человека и почти внезапно, с шорохом крыльев налетел сверху, сбил с Ивана промасленную кепку, вцепился в голову человека когтями.
Ружье выскользнуло из рук, полетело вниз, блямцая по выступам камней то звонко стволом, то глухо прикладом.
Иван машинально вцепился правой рукой в хрусткое перьевое горло птицы, лицо закрыл левой ладонью, чтобы коршун не выклевал глаза.
—   Убью, сволочь... — Иван почувствовал, что падает со скалы, попытался вцепиться в траву, скудно росшую на камнях, но та вырывалась с корнями, обдавая лицо крошками земли. Он вдруг понял, что это не е г о коршун, у этого было две целых лапы.
Кхэн била клювом, норовя выклевать человеку глаза. Иван, не выпуская птичьего горла, стремительно летел вниз, распахнутые крылья коршунихи трещали по камням. В падении коршуниха, обдавая лицо Ивана болезненным жаром клюва, схватила человека за мочку уха, с силой выдрала мякоть... Иван закричал...
Удар о землю показался мягким и почти долгожданным. "Отмучился!" — подумал про себя Иван.
Коршуниха попыталась высвободиться из судорожно сжатой ладони человека. Дышать ей было нечем, она хрипела. У Кхэн не было сил расклевать врагу лицо. Потрепыхав беспомощно крыльями, она легла на грудь Ивана, глаза ее, наполненные слезами, остановились, помутнели, отражая небо над рекой.

Вскоре прилетел Гэнх, он увидел под скалой лежащего Ивана, правая рука которого сжимала горло Кхэн. В клюве у нее зажата мочка уха, подсыхающего черной кровью.
Иван был жив, он слабо стонал, пытаясь пошевелиться. Лицо человека с закрытыми глазами выглядело жалким, изо рта его текла тоненькая полоска крови, падала каплями на траву, теряясь среди ягод.
Гэнх встал на единственную лапу, оттолкнулся от груди человека и полетел к соседнему полю, где работали трактористы. Коршун кружил над полевым станом, летая на уровне роста людей, едва не задевая их лица. Трактористы как раз собирались на обед.
—   Да это же Иванов коршун! — воскликнул кто-то. — Вот лапа-то, одна единственная!
—   А где же Иван?
—   Отпросился, сказал, что надо съездить домой! — пояснил бригадир.
—   Не нравятся мне виражи однолапого, куда-то он нас зовет... Заводи, Вася, трактор, поедем за ним!..

Очнулся Иван в больнице с забинтованной головой, ощутив тяжесть гипса на правой ноге.
—   Отживел? — над ним склонилось круглое лицо соседа по койке. Это был мужчина лет сорока в спортивных штанах, с бинтами на голом животе, торчал кончик алого рубца, сшитого крепкими белыми нитками.
—   Где я, что со мной?
—   Ты в больнице, со скалы упал. Тебя привезли трактористы. Вовремя они тебя нашли...
Иван смотрел на свой разбитый, в болячках, кулак, разжал его. На пол, кружа, скользнуло маленькое серое перышко. Слабым голосом рассказал соседу по палате о давнем случае: послевоенное детство, голод. Он, мальчиком, лазил по скалам, собирал птичьи яйца, чтобы накормить мать, бабушку, сестренок, и вдруг наткнулся в одном из гнезд на коршуненка. Надо было слезть и убежать, а он захотел забрать молодую птицу на еду, начал запихивать коршуненка за пазуху. Птенец вырвался из рук, вцепился когтем в губу мальчика, прорвал ее когтем насквозь. И сам в этой ранке увяз.
Ванька заорал, высвободиться от когтя сразу не смог. Усевшись на толстую ветку, мальчик кричал, пытаясь вытащить лапку из раны. Ничего не получалось, только еще больнее становилось, и коршуненок от ужаса хрипел, обивая крыльями мальчишечье лицо. Ванька вспомнил про складной ножик, достал его из кармана, открыл лезвие и торопливо, пилящими движениями отрезал коршуненку лапу, которая под лезвием ножа хрустнула, словно веточка, выступила кровь из раны, надулась красным шариком, будто алый сок на сорванном стебле. Наступила очередь молодого коршуна закричать хрипловатым неокрепшим голосом, жгучие капли крови упали на лицо мальчика и прижглись на коже темными точками, вроде как родинки образовались.
—   Я очень хотел есть... — словно бы оправдываясь, говорил Иван. — Ни одного птичьего яйца в тот день добыть не удалось, и я слизнул с губ эти проклятые капли, до сих пор во рту горят!..
Иван окончил рассказ и теперь смотрел затравленным взглядом на свое забинтованное тело. Одна нога у него шевелилась, и он надеялся в ближайшее время покурить на балконе. А курить очень хотелось. Кто-то из догадливых трактористов положил ему на тумбочку нераспечанную пачку "Примы" и коробку спичек.
—   Лапку отрезанную принес в губе домой, брат помог ее вынуть, повесил на ветке дерева посреди выгона, привязал леской, она долго там болталась, зимой ветер в ней звенел.
—   У птиц нет чувства мести, я читал об этом в газете! — сказал сосед по палате.
—   Для чего же этот коршун так долго все кружит над моей жизнью? — воскликнул Иван, ощущая боль в голове и во всем теле. — Почему он всегда вырывался из моих сетей и не умирал, когда я попадал в него дробью?
Сосед по койке пожимает плечами, дескать, мало ли чего в жизни случается...
—   Коршун! — бормочет Ивана, чувствуя всегдашний шрам под нижней губой. — Я уже стар и скоро не смогу работать... Я — коршун с подрезанными крыльями...

Сосед по койке уже спит, есть такие люди, которые засыпают мгновенно, едва голова прикоснется к подушке. Летний долгий вечер постепенно переходит в ночь, которая укрывает июньским полусветом сельскую двухэтажную больницу, ближние леса и поля.
Иван, подпрыгивая на одной ноге, с жадность закуривает сигарету. Из ближайшей рощи показывается черная точка, она вырастает, Иван различает знакомый силуэт коршуна. Зажженная сигарета падает из дрожащих пальцев вниз, огонек выписывает затейливый малиновый узор.
Человек в отчаянии стонет, ему хочется уйти с балкона, однако им вдруг овладевает странное оцепенение: "Зачем о н снова прилетел ко мне?"
Сделав вираж над балконом, коршун вновь стремительно разгоняется и, ударившись на полном лету о стену, падает вниз. Трепыхнувшись возле фундамента, птица затихает.
—   Зачем ты это сделал? — восклицает Иван.
Коршун перестает шевелиться, похрапывает сосед по палате, звякает пробирками дежурная медсестра.

На окраине деревни Тужиловка есть домик с двумя окошками, упрятанный среди кустарников и бурьяна. В палисаднике разлапистые задичалые кусты сирени навалились на изгородь толстыми изогнутыми стволами и едва не валят ее. Не поймешь, где забор, а где кустарник. Ранним утром, когда за холмом среди туч пробивается первый свет, из домика выходит дед Аким и смотрит, нельзя ли где навести порядок. Но лишь вздыхает — ни для чего уже сил не хватает.
Вскоре появляется бабка Солоха с ведром месива в руке, кормит поросенка, о чем-то разговаривает с ним.
К восьми часам все дела по хозяйству справлены. Раскрасневшийся, помолодевший Аким входит в хату. На щеках его задорно, как иней, поблескивает щетина.
В комнате вкусный запах — старуха варит щи с салом. Эти щи пойдут и на завтрак, и на обед, и на ужин. В небольшом чугунке еда на весь день. С боку плиты пристроился пузатый, закопченный, только что вскипевший чайник.
В ожидании завтрака Аким присаживается у окна, достает очки, разворачивает вчерашнюю недочитанную газету.
—   Что за дьявол — вижу совсем плохо! — бормочет он, включает электрическую лампочку, желтовато вспыхивающую посреди хаты. Подходит с газетой к лампе — то же самое, строчки расплываются, ничего не разобрать.
—    Неужто и эти очки слабые стали? — удивленно восклицает Аким. — Слышь, Солоха! Стекла для очков еще толщее требуются...
—   Что же делать? — сокрушается старуха. — Ведь за ними ехать надо — примеривать да покупать. Опять хлопоты... Неужто совсем ничего не видишь? Хоть бы программу прочитал. Нам бы только узнать, что нынче по телевизору покажут.
Аким огорченно кивает головой, соглашается. Он выдвигает ящик стола, в котором разные шурупчики, болтики, гаечки, куски провода, несколько потрепанных книг.
Среди них руководство по эксплуатации трактора ДТ-54, еще 50-х годов прошлого века, когда он только начинал работать в колхозе трактористом, сказки Андерсена и церковная книжонка "Акафист" без начала и без конца, которую иногда читает полуграмотная Солоха.
Пошевелив рукой позвякивающий хлам, Аким находит большую тусклую линзу без оправы. Обхватив ее толстыми, плохо гнущимися пальцами, вновь подходит к газете, водит линзой над строчками.
—   "Ули-ца раз-битых фонарей", — вычитывает он. — Семерка и два нуля. Стало быть, в семь часов.
Солоха глядит на мужа с нескрываемым уважением — все ж таки он умный! Без него она бы не разобралась в программе.
Старуха берет потертый пульт управления, осторожно тычет в него коротким пухлым пальцем, телевизор тотчас включается. Солоха облегченно переводит дух, будто не телик включила, а выполнила сложную операцию.
Телевизор хороший — сын из города привез — цветной, почти как новый, девять программ показывает, смотри — не хочу!
—   А новости-то вчерашние... — вздыхает она, не отрывая глаз от пока еще холодного экрана. — Опять нефть у них да газ — один разговор. Хорошо хоть мы тут дровами топимся, да углем.
—   Кто же приготовит новости новые в такую рань? — ворчит Аким. — Вся земля только просыпается. Еще никаких делов не произошло.
—   За ночь-то? Так уж ничего и не произошло? — испуганно всматривается в экран Солоха. — Небось одних преступлениев мильен.
—   Оно верно, дык пленку только везут из-за гор-морей.
—   Таперича никто пленку не возит — по эхвиру передается картинка! — восклицает Солоха, гордая тем, что знает про телевизионные новости больше мужа.
—   А ты откель знаешь? — ворчит Аким.
—   Мужик ихняй учорась говорил, что по эхвиру...
Аким внимательно смотрит на Солоху. Вроде бы глупая бабка, а сообразила лучше его. Он обиженно кашляет в кулак, недовольный, что так оплошал.
—   Все равно вчерашнюю программу смотреть неинтересно, — вздыхает он.
—   Отчего же? Мы с тобой позавчерашние щи и те не выбрасываем.
В программе новостей показывают заводы, стройки, диковинные
машины, ползающие по болоту, врачей-хирургов, делающих операцию на сердце, далекую войну, на первом канале подбирают платье толстой женщине, в другой передаче учат домохозяев приготовлять заграничные блюда... За полчаса старики видят множество людей, и все эти люди что-то делают на свете.
—   Велика земля! — восклицает Солоха, не отрывая глаз от экрана. В голубоватом свете, падающем от телевизора, лицо ее кажется еще бледнее, еще морщинистее. Перед ней тарелка с кашей, но Солоха забыла про еду, ложка свалилась на пол, там ее облизывает кошка.
—   Какие люди есть на свете — черные, прямо угольные! — искренне удивляется она.
—   Они в тепле живут, на солнышке пекутся, — поясняет Аким. — Оттого загорелые такие сделались.
—   Господи! — крестится Солоха. — Как же они такую жару вытерпливают? Неужто у них дождика нету?
—   Дождь бывает, только теплый. Подставишь руку, а он вроде чаю подогретого... Помнишь, на прошлой неделе про Африку новости были? Там тепло, поэтому войны там круглый год идут. Сначала в Ливии, теперь в Сирии...
—   Далече, знать, эта Африка.
—   Отсюда не видать.
—  Аким, глянь-ка, — старуха снова тычет пальцем в экран. — Дубинками дерутся... Ай, ай! Лупят-то как, со всей силой... И девку бьют, за ноги тащат. Матерь божья, девку-то за что?.. Какие же там, за границей, жестокие драчуны, Акимушка, почему их в милицию не забирают?
—   Это капиталисты. А милиции у них нет — одна только полиция. По приказу капиталистов трудовой народ мучают. У них такой закон: ежели не по-ихнему, не по-буржуазному, так вот тебе, получай дубинкой по голове! Могут дымовой гранатой шарахнуть. Нет мира во всем мире, прощай, несчастная наша Советская власть!..
—   Скорей бы она возвращалась, справедливость-то, батюшки-светы. Наш колхоз, глядишь бы, восстановили. Людям работу бы дали, а то вон деревня пустая, остались несколько домов, да и в тех живут старики, вроде нас...
На экране диктор передает сводку погоды.
—   Во, слышишь? — Аким довольно потирает руки. — Опять они в прогнозе маху дали. Передают слабые дожди, а у нас уже месяц ни капли...
—   Откудова они там знают! — заступается за прогнозистов Солоха. — Нешто им видно оттудова, где погода правильная, а где неправильная? Нынче сухо, а завтра, бог даст, раздождится...
—   Все равно они должны точно говорить, — сердится Аким. — Нельзя через телевизор врать. Его весь народ смотрит!
Следующая по программе детская передача. Старики смотрят примитивные цветные рисунки, вспоминают своих внуков, которые живут в разных городах и которых привозят в деревню только летом.
Затем документальный фильм про сельских умельцев-плотников, которые украшают наличники и карнизы домов затейливыми деревянными узорами.
—   Экий нарядный домик! Вот бы нам такой... — Глаза Солохи мечтательно блестят, и тут же в них появляется тоска — никогда теперь не придется жить старикам в таком большом и красивом доме.
Особенно любят старики передачи про суд, когда в конце суда невинного человека обязательно оправдывают.
—   Хорошие стали суды, справедливые! — вздыхает Аким.
Он сам еще в советские времена едва не угодил в тюрьму за мешок украденного из колхоза зерна, хорошо, что председатель сжалился, простил Акима.
Старики не пропускают ни одной "судебной" передачи. В сегодняшней передаче подсудимый, молодой скромный человек, оказывается, не виноват, его освобождают прямо в зале суда! Аким взволнованно расхаживает взад-вперед по комнате: есть еще, товарищи, на свете справедливость!..
Не успевает судья стукнуть по столу своим деревянным молотком, как вдруг за окном раздался могучий хлопок. Качнулся пол, с потолка из щелей посыпались труха и мышиный помет.
—   Что такое? — Аким торопливо подошел к окну, отдернул занавеску.
Он увидел, как за ближним бугром, километрах в пяти от деревни, в
небо взметнулся столб пламени в виде огромного гриба. Сначала гриб имел сизо-зеленый оттенок, в следующую минуту сам гриб тоже как бы взорвался, окрасившись сначала изнутри, а затем и снаружи ярким оранжевым пламенем, переходящим в белый блеск, слепящий глаза. Над бугром мгновенно вздулся огромный огненный шар. Раздался второй воздушный удар, от которого закачался дом, затрещали бревна в стенах, с крыши посыпались кусочки гнилого шифера.
—   Что это? Неужто война? — выдавила из себя Солоха. Она стояла ни жива ни мертва, прижав ладони к груди.
—   Нет, не война, газопровод взорвался... — объяснил побледневший Аким. — Труба, наверное, лопнула, как три года назад, помнишь?.. Трубы газовые давно проложены, давление в них сильное, международное! Чуть проржавеет стенка трубы, или трещина в ней образуется — вот и результат...
Солоха кивнула, перекрестилась. Она собралась убегать, в руках ее узелок с документами, "похоронными" деньгами и одеждой, приготовленной на "смертный" день.
Аким продолжал смотреть в окно: пламя над бугром трепетало и металось до самого неба, огненный поток ревел — догорал газ, выходящий под давлением из трубы.
По улице бежал сосед Пантелей, волоча за собой тележку, набитую пожитками — маленький шустрый старичок в шароварах и домашних тапках на босу ногу, на голове мятый картуз. Пантелей спасался от "атомной войны".
Через час пламя утихает, гаснет само собой. Над деревней опять тишина.
После обеда старики принимают таблетки от давления, лечат больные колени жужжащей машинкой, которую на днях купили у бродячего торговца за две тысячи рублей. От этой машинки боль в суставах вроде бы затихает.
К вечеру неожиданно надвигается туча, начинается сильный ветер с дождем, который с пулеметной скоростью лупит по крыше — телевизионный прогноз сбывается! Над деревней вспыхивает молния, рвется линия электропередачи. Света нет, опять весь вечер и ночь придется коротать без телевизора.
—   Перетерпим, не в первый раз! — Аким гремит спичками, чиркает, зажигает керосиновую лампу. В комнате делается уютно. Пахнет керосином и какой-то грустной старинной жизнью.
Разговор переходит на деловой лад, старики удовлетворенно рассуждают о том, что всего у них в хозяйстве достаточно: и масла подсолнечного припасли, и мука тоже есть, зерно для кур купили у проезжих мужиков, хлеб и молоко автолавка регулярно привозит...
Покачиваясь от слабости, Аким идет в сени, приносит охапку дров. Надо затапливать печку, в хате после дождя становится прохладно.
Аким, разжигая печку, потирает озябшие ладони, смотрит на желтые огоньки, слушает треск разгорающихся поленьев, нюхает покрасневшим носом дровяной дым.
Бабка Солоха горюет, что муку и зерно в кладовке помаленьку съедают крысы. Живет в доме кошка Муська, кормят ее нарочито скудно, чтобы ловила мышей, однако грызунов с каждым годом становится все больше.
У каждого старика своя кровать и своя перина, в которой утопаешь, словно в теплой ласковой воде.
Тощая Муська, свернувшись калачиком, спит на мешковине, постеленной на лавке. Спустя некоторое время старики тоже засыпают в уютной, пахнущей березовыми дровами, комнате.