Водитель, который меня через Ладогу вез,
Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.
Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, —
Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.
Водитель, который меня через Ладогу вез,
С другими детьми, истощавшими за зиму эту.
На память о нем ни одной не осталось приметы, —
Высок или нет он, курчав или светловолос.
Связать не могу я обрывки из тех кинолент,
Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.
Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент,
Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца.
Глухими ударами била в колеса вода,
Гремели разрывы, калеча усталые уши.
Вращая баранку, он правил упорно туда,
Где старая церковь белела на краешке суши.
Он в братской могиле лежит, заметенный пургой,
В других растворив своей жизни недолгой остаток.
Ему говорю я: "Спасибо тебе, дорогой,
За то, что вчера разменял я девятый десяток".
Сдержать не могу я непрошеных старческих слез,
Лишь только заслышу капели весенние трели,
Водитель, который меня через Ладогу вез,
Что долгую жизнь подарил мне в далеком апреле.

Не спорьте со стихиею слепой, —
Обманчива коварная природа.
Когда народ становится толпой,
В нем мало остается от народа.
И горестных времен круговорот
Рождает снова бешенство тупое,
И в ужасе безмолвствует народ,
Увидев сотворенное толпою.
Там факельные дымные огни
И злобой перекошенные лица.
Толпа орет: "Распни его, распни!",
Чтобы народу плакать и молиться.
Нащупав указующую нить,
Покончивший со злом бесповоротно,
Он будет храмы к небу возносить
И создавать бессмертные полотна.
Чтобы потом, преобразившись вмиг,
Под небосводом, тлеющим багрово,
Опять сооружать костры из книг
Толпою став, готовой для погрома.

Познанья старости доступны лишь тому,
Кому немного жить уже осталось,
Кто со смирением встречает старость
И поселяет в собственном дому.
И юности обманчивый мираж
Бледнеет, и уходят прочь заботы.
Так солнце невысокого полета
Высвечивает осенью пейзаж.
Когда листву сорвавшие ветра
Невиданные открывают дали,
И различаешь новые детали,
Еще неразличимые вчера.
Воспоминаний сумеречный дым
Минувшей жизни связывает звенья,
И недоступны эти откровенья
Тому, кто умирает молодым.
Как жаль, что лишь в последние года,
Когда уносит вниз тебя теченье,
Ты лишь тогда способен, лишь тогда
Осознавать свое предназначенье.
И сколько на икону ни гляди,
С души не ототрешь мазутных пятен,
И смысл жизни лишь тогда понятен,
Когда она, по сути, позади.

Внимательно смотри,
Прося у Бога милость.
Святая цифра три
В веках укоренилась.
Не сыщешь, хоть умри,
Другой в подлунном мире.
Святая цифра три, —
Не два и не четыре.
Опять триумвират
Приводит к катастрофе,
И три креста стоят
На выжженной Голгофе.
И вновь из года в год
Под этими крестами
Там крестится народ
Всегда тремя перстами.
И неизменно лют,
Неистребим и стоек,
Вершит расправу суд
Чрезвычайных троек.
Три направленья там,
Сулящие убытки,
И в сказке дуракам
Даются три попытки.
Под песни ямщика,
Стремительно и бойко,
Летит через века
Заснеженная тройка.
Трехстопный в моде стих,
Трехцветная палитра.
Привычно на троих
Поделена поллитра.
И три богатыря
Стоят на перепутье.
И, в облаке паря
Над повседневной сутью,
Витают без конца
В небесной круговерти
Три Божии лица
И три коня у Смерти.

Когда во время выступлений
Стоишь ты на высокой сцене,
И зрители стихают, юны,
Свои занявшие места,
И, новые рождая руны,
Гитарные рокочут струны,
Она становится трибуной
Или подобием креста.

Когда во время выступлений
Стоишь ты на высокой сцене,
Для зрителей на самом деле
И провозвестник, и пророк,
То слово выданное Божье
Ты осквернить не можешь ложью,
Когда крамольные идеи
Они читают между строк.

Покуда ты стоишь на сцене,
Нет для убийц доступней цели.
Ты постоянно на прицеле,
Нависла над тобой беда.
Хотя врагов обычно много,
Они, благодаренье Богу,
Тебя убить, конечно, могут,
Но уничтожить — никогда.

Но если медленная Лета
На голос твой наложит вето
И жизни цепкие тенета
Тебя ухватят в свой полон,
Ты будешь на задворках Света
В безвестности ютиться где-то,
"Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон".

Покуда ты стоишь на сцене,
Тебя и слушают, и ценят,
Ты им от бедствий панацея,
Им важно все, что ты сказал.
Ты, как воспитанник лицея,
Людей зовущий к светлой цели,
И если ты стоишь на сцене,
Не торопись спускаться в зал.

Народы5воины, их доблестная рать
Не изменилась от эпохи Трои.
Они всегда умели убивать,
Но не умели создавать и строить.
Живя в давно минувшие года
В суровых рамках дедовских заветов,
Они не оставляли никогда
Философов, художников, поэтов.
Мне воинов непримиримых жаль, —
Они всегда кровавой ссоры ищут.
В почете там винтовка и кинжал,
И шашка — украшение жилища.
Они храбрей нас, видимо, ну что ж, —
Недорого их бытие пустое.
Ведь если для убийства ты живешь,
Такою жизнью дорожить не стоит.

Мы живем, за собою не зная вины,
Доживая положенный срок.
От безумной страны, от гражданской войны
Сохрани нас, всевидящий Бог.
Мировою войной города сметены, —
Мы отстроили заново их.
Но страшней не бывает гражданской войны,
Где свои убивают своих.
Между собственных хат тяжелей во сто крат
Ежедневная горечь утрат.
Неуместен парад, не бывает наград
Там, где с братом сражается брат.
И, почуяв добычу, по следу идут
Мародеры и стаи ворон,
Там, где танковый гуд, и бессовестно лгут
Журналисты с обеих сторон.
Там не двинешь вперед необученных рот.
И вчерашних не вылечишь ран.
Там, как мухи на мед, отвратительный сброд
Изо всех собирается стран.
У наемных солдат на плече автомат,
А в подкорке — кровавая прыть.
Они знать не хотят, кто и в чем виноват,
Потому что им важно убить.
От империи стали народы вольны,
Да пошла им свобода не впрок.
От безумной страны, от гражданской войны,
Упаси нас, всевидящий Бог.

Что могу я сказать о родном моем Питере?
Не пристало в любви объясняться родителям,
С кем с момента рождения жили обыденно,
Без которых и жизни бы не было, видимо.
Я родился вот здесь, на Васильевском острове,
Что повязан и днесь с корабельными рострами,
На Седьмой, не менявшей названия, линии,
Где бульвар колыхался в серебряном инее.
Я родился за этой вот каменной стенкою,
Меж Большою Невой и рекою Смоленкою,
Под стремительных чаек надкрышным витанием,
И себя называю я островитянином.
Что могу написать я сегодня о Питере,
Облысевший старик, "Гражданин на дожитии",
Сохранивший упрямость мышления косного
Посреди переменного мира московского?
Переживший эпоху Ежова и Берии,
Я родился в столице Великой империи.
Я родился в заштатной советской провинции,
Населенной писателями и провидцами.
Вспоминаю ту зиму блокадную жуткую,
Где дымился наш дом, подожженный "буржуйкою",
И пылали ракет осветительных радуги
Над подтаявшим льдом развороченной Ладоги.
Переживший здесь чувство и страха, и голода,
Полюбить не сумею другого я города.
Испытав ностальгии страдания острые,
Полюбить не сумею другого я острова.
Что могу написать я сегодня о Питере?
Я хочу здесь остаться в последней обители,
Растворившись в болотах его Голодаевых,
Где когда5то с трудом выживал, голодая я.
Мне хотелось бы, братцы, над каменной лесенкой
Безымянной остаться единственной песенкой,
Что и в трезвости люди поют, и в подпитии.
Вот и все, что могу написать я о Питере.