Июлька - это где-то в июле колышутся звёзды в глазах,
ночь не душная, только слова все увяли.
Это имя твоё поверяется в снах,
приближаясь - лишь чтобы уйти по воздушной спирали.

Из греха, но - стихийного, в богом озябшей купели,
надорвётся цепочка, и крестик опустится в грязь.
.А сегодня ноябрь. Ты скажи: мы согреться успели? -
Позабыв об июле, воскреснув и тут же простя(сь)…

И остался лишь стебель на заново вымерзшем поле.
Холодают слова, прекращает искриться вино.
Я - не верую, только болит и удушливо колет
где-то слева и сверху. Но мне всё равно.

Стоно-строчки. Стоны. Строчки.
Я слагаюсь между них.
Между ив таится почерк
древних таинств полевых.

Чуть примяты, чуть притёрты,
чуть - разбуженная всласть
сила ветра, сила чёрта -
оглушительная страсть!

Вечность моя без тебя - жалкий срок людской.
                                                              Существование.
Не отпускай - погоди же, постой - строчку-желание.
Не упусти - объяснить не могу (бьётся и бьётся!).
Там на снегу (где не мы, не с тобой) - спрятано солнце.

Руки подставь, окуни их в лучи, всем естеством прикоснись -
это последний танец любви - раз, и проходит жизнь!
Раз - и прошла, и не сдвинуться мне, ноги - колоннами.
Голос охрип и застыл. Падал снег. Вечность дышала иконами.

Из заката - в апрель.
Через грязь, холода, отчуждение.
Через что-то, чему описания нет.
        Прорывается глупенькое стихотворение,
        тянется на свет.
Не родившихся слов (как и снов) не избавить от плена.
Но взгляни на закат -
там, где только что бился апрель.
Это неба - господнее сердцебиение.
И пока можно вместе смотреть,
как стирается время.
Как безвольно стирается стихотворение,
ибо больше не нужно оно,
ибо рифма для старости - смерть.

Один мой предок, Константин,
православный священник,
женился на польке
и был отлучён от церкви.

Ещё молодым он пробежал без отдыха
от храма в Угличе до храма в Покрове,
по пути благословив одного каторжника и добавив огня
                                                                               в очаг кузнецу,
чей молот, если его оставить на день без работы,
                                           начинал покрываться солёной ржой.

В годы зрелости за семейным столом
он мог ложкой достать до вчерашней трапезы,
читал мысли домочадцев, молился на латыни
и восклицал: "Русичи мы, Альхимовичи",
после чего падал под образа
и молился о спасении души до тех пор,
пока к нему не спускался ангел.

К старости он обрюзг, курил трубку
и считал, что самый прожжённый грешник
лучше никудышного святого, тем более - чиновника.

В семнадцатом году его расстреляли,
и плач разнёсся по земле русской и польской,
и взлетали вороны с дерев, бились о землю
и оборачивались придорожными камнями,
и помутнел солнечнобожий валаамский крест.

Другой мой предок, раскольник Елпифидор,
поведал Аввакуму о деве чистой, Анне-Марии,
на кою Господь пустил беса.
И мира красоту она вознебрегла,
и диавол добродетели ея окрал,
и только крест с кругами действие имел на неё,
да песнь церковная, по небу разносимая,
проникая глубже, чем благохитрый яд речей увещевателей.
И не было конца ея безумию.

За слова свои лишился Елпифидор языка,
но не оставил Аввакума
и был сожжён вместе с ним;
он прикрывал старца от пламени,
а по щекам катились слёзы в форме распятия,
но даже они не могли затушить огонь,
подбирающийся к бороде Аввакума.
Сгорая, они не исторгли ни звука.

.Но утром вновь к тебе тянусь,
сминая робость, неуместность.
И гибнет, издыхает трус, -
из-под него восходит нежность.
Но чтобы этот миг постичь
(собрать из клеток одеяла),
придётся одолеть посты
и пост духовный - для начала.
А потому - ценой за боль,
за неуверенность, неверность,
снисходит миг, и в миге - Бог,
и рифма - нежность.

Моя любимая живёт
в Сходне.
И с нею мы во многом, в общем-то,
сходны.
Мы сны друг друга бережём -
держим
в ладонях сна. И рассветёт
прежде,
чем наша робость упадёт
в пошлость
и подходящую найдёт
полость.
Так спи, любимая, ведь сон -
хрупок;
пускай погода будет в ночь
хлюпать.
Удел Удельной, чем не край
песни?
Моя любимая и я -
вместе.

Скулила музыка, ложилась в такт тебе,
кривились ноты, в танец завлекая.
Ты разменяла крылья в октябре
и стала вся бескрылая такая.
Бессонница меняла имена,
звала к себе, где, в замеси тумана,
так просто неразменность растерять
и распустить слежавшиеся тайны.
Он улетал. Слова - они сгорят.
А ты лежала, руки раскрестила.
Скулила музыка в зачатье октября.
Нет, музыка молчала. Ты - скулила.

В посвисте ветра - твой голос.
В высвете солнца - твой смех.
Голос царапает горло,
в смехе - взбаюканный грех.
Полно - рассвет наступает.
Полнятся мысли виной.
Солнце нежданное, раем
не испугаешь давно.

И если ждать - я чувствую: стареет
твоя рука в объятьях наших рук.
Мы - в центре зала. И молчать скорее,
чем говорить велит вагонный стук.

Потом дорога - вплоть до пересадки,
чуть суетливое объятье на бегу.
…Мгновением в тебе не я останусь -
метро и горькость полусжатых губ.

Принцесса сказок, ты была ли рядом?
Тебя, быть может, ветер нашептал?
Тропинка, что манила листопадом,
в безвыходную чащу завела.

И я стою. Один. В оцепененье.
Ловлю ладонью след твоей руки.
И вспоминаю разговор последний,
и улыбаюсь лесу - вопреки.