Родная по крови. Родная по телу.
Родства наших душ тебе не обещаю.
Прости меня, мать! Я тебе очужела,
я нечто иное в себе ощущаю.

Стекает по каплям бездонное время.
Деревья корнями к земле прирастают.
Но в небо взлетает древесное семя
и нечто иное в себе ощущает.

Нелепо впадать в запоздалую ярость,
мечты запоздалые мерить на вырост.
И точит тебя несвобода и старость,
как дерево точит земельная сырость.

Туда, где российское небо светает,
меня молодая судьба заметелит.
А горечь твою я ещё испытаю.
А слёзы твои ещё очи застелют.

Вечер поздний, вечер зимний.
Дом с холодною скамьёй.
Нелюбимая с любимым —
подсудимая с судьёй.

Он поднимет взгляд тяжёлый,
в нём лихая мысль горит:
— Отпущу тебя на волю.
Так ступай же! — говорит.

Человек ты или чёрт ли?
Брошусь в темень за порог.
А мне воля костью в горле
так и станет поперёк.

Под вечер собираемся за стол.
Горячий чай. Звоночки чайных ложек.
Из рук твоих стакан упал на пол.
О, как ты со стеклом неосторожен!

О, как неосторожен ты со мной.
Но я уже не жалуюсь, не плачу.
Лишь становлюсь всё тоньше и прозрачней.
И, может, стану облаком весной.

Меня ночами обнимает страх.
То снится скит, то долгие скитанья.
Но сколько можно о непониманье?
От этого и так звенит в ушах.

Родившись от небесного огня,
душа небесный смысл повсюду ищет.
И с каждым днём становится всё чище.
И ты всё чаще смотришь сквозь меня.

Уже я не помню того,
Как пить дать — забыла.
И что ж ворожить-ворошить...
Что было, то — было.

То сплыло, как пух по воде,
Как жёрнов, истёрлось.
Осталась мука да труха.
Слюбилось, притёрлось…

Быльём-ковыльём поросло,
травою-полынью,
Упало в ердань-полынью —
стерляжью, налимью,

и в полыме той полыньи
сверкает, как щука,
да бьётся, как рыба об лёд.
Такая вот штука.

И медленный розовый след
уносит теченьем
далёко, далёко, мой друг,
далёким свеченьем.

Так я сына люблю, что об этом боюсь говорить.
О любви говорить всё равно что деньгами сорить.
Спотыкается нежное слово в груди, не идёт с моих губ,
потому что настолько он мой и настолько мне люб.

О, как долго, как долго его я несла на руках.
Прижимала, как знамя, отбросив предательский страх.
Защищала, как крепость, стояла влитой, как броня,
чтобы кто-то не отнял, не отнял его у меня.

Я живою водою хотела его напоить.
Я от целого мира хотела его утаить,
своровать у судьбы. За него и болеть, и служить,
но все беды его я одна не сумела прожить.

Мой птенец большеротый, смотри: я от горя смеюсь.
Я люблю тебя так, что уже ничего не боюсь.
Позовёт тебя кто — взгляд не дрогнет, к дверям провожу.
И так буду любить, что и слова тебе не скажу.

Господи! Взыщи меня из ада!
Пал мой дух, и свет во мне погас.
День прошёл — я ничему не рада.
Ночь прошла — я не сомкнула глаз.

Шевелю незрячими руками
по стене от двери до стола.
Воздух затвердел и стал, как камень.
А земля, как лодка, поплыла.

Этого ль душа моя хотела,
распуская пёрышки на свет,
наряжаясь в праздничное тело,
заводя будильник зим и лет?

Я в храме давно не была.
А мне невозможно без храма.
Не окна, не двери, не рамы,
а то, что прозрачней стекла,
закатного неба алей
и охры самой золотистей,
протяжней, чем шелест аллей,
волшебнее птичьего свиста...
Я шла, позабыв, кто есть кто.
Оно меня чудом настигло
и дало надежду на то,
что я до конца не погибла.