Перекличка поэтов
Владимир БЕРЯЗЕВ
СКВОЗНЯКИ ПО РОССИИ
* * *
* * *
На вершине кургана грает горестно вран
Над костьми великана в окликанье векам.
Сквозняки по России! ни души, ни огня...
Только вещая сила подымает меня,
Только бьется в ключицы окоем-океан!
Не беда ли стучится в тот граничный курган?..
По орлиному горбя два чугунных крыла,
Я взлетаю с надгробья и... была не была!
Над рекой, над веками... не достать, не поспеть
Ни стрелою, ни камнем, ни врагу, ни судьбе.
Над костьми великана в окликанье векам.
Сквозняки по России! ни души, ни огня...
Только вещая сила подымает меня,
Только бьется в ключицы окоем-океан!
Не беда ли стучится в тот граничный курган?..
По орлиному горбя два чугунных крыла,
Я взлетаю с надгробья и... была не была!
Над рекой, над веками... не достать, не поспеть
Ни стрелою, ни камнем, ни врагу, ни судьбе.
АРЧИН*. ДОЛИНА КАТУНИ
Мы во благодатно беспричинном
Протоокруженье звездной мглы...
Тихо окури меня арчином,
Пеленая в облако смолы.
Только двое. Только мы и хвоя.
Только дымы ветви маховой
Да росток душевного подвоя,
Как свеча любови стволовой.
Можжевела вещее круженье...
Семенем и влагою живой
Длится двух сердец богослуженье
Пред сияньем бездны мировой.
Протоокруженье звездной мглы...
Тихо окури меня арчином,
Пеленая в облако смолы.
Только двое. Только мы и хвоя.
Только дымы ветви маховой
Да росток душевного подвоя,
Как свеча любови стволовой.
Можжевела вещее круженье...
Семенем и влагою живой
Длится двух сердец богослуженье
Пред сияньем бездны мировой.
*Можжевельник, в Азии используется вместо ладана с допотопных времен.
* * *
Липучею апрельскою метелью
Захватаны и лица, и огни.
Мир мельтешит. Все сдвинуто. Взгляни —
И мы влекомы этой каруселью.
Все гуще снег.
И город все быстрей
Кружит огни, мерцающе и зыбко.
И кажется больной твоя улыбка
В неверном свете фар и фонарей.
Но гаснет город...
Ночи синева
Смягчает нерв и резкость очертаний.
Ты говоришь плавнее и гортанней.
Ты новая.
Но ты опять права.
Снежком захочешь тень мою спугнуть,
И вновь шальной веселостью... поранишь,
И так по-детски от руки отпрянешь...
А я хотел снежинки отряхнуть.
Захватаны и лица, и огни.
Мир мельтешит. Все сдвинуто. Взгляни —
И мы влекомы этой каруселью.
Все гуще снег.
И город все быстрей
Кружит огни, мерцающе и зыбко.
И кажется больной твоя улыбка
В неверном свете фар и фонарей.
Но гаснет город...
Ночи синева
Смягчает нерв и резкость очертаний.
Ты говоришь плавнее и гортанней.
Ты новая.
Но ты опять права.
Снежком захочешь тень мою спугнуть,
И вновь шальной веселостью... поранишь,
И так по-детски от руки отпрянешь...
А я хотел снежинки отряхнуть.
* * *
А ночью таял снег — всевластно, повсеместно.
И не было ясней того, что неизвестно:
Что значит этот всхлип и шорох и движенье?..
Мы спали. А земли текло преображенье.
Мы спали, а весна дышала, наступавши.
И порыхлевший наст с корявой черни пашни
Сползал, как полотно с морщин мемориала.
А в воздухе одно дрожало и дышало —
То музыка жила как предопределенье!
Энергией была и сутью обновленья:
Капели беглый ритм, свобода перехода,
И перезвон корыт, оставленных у входа,
И трепетность — ничья! — дыханьем, дрожью, тенью.
И первый звук ручья за каплю до рожденья...
Мы спали. А во сне — пришло и наступило.
А ночью таял снег!.. Да так ли это было?
Мы встанем. Белый свет — колышется стеною.
Мы ступим. Милой след — залит голубизною.
И — сырость тополей. И — чертики в оконцах.
И — дух парных полей, зыбящихся от солнца!.
...Да-да. Но дня разбег был этаким едва ли.
Ведь ночью таял снег — всю ночь, пока мы спали.
И не было ясней того, что неизвестно:
Что значит этот всхлип и шорох и движенье?..
Мы спали. А земли текло преображенье.
Мы спали, а весна дышала, наступавши.
И порыхлевший наст с корявой черни пашни
Сползал, как полотно с морщин мемориала.
А в воздухе одно дрожало и дышало —
То музыка жила как предопределенье!
Энергией была и сутью обновленья:
Капели беглый ритм, свобода перехода,
И перезвон корыт, оставленных у входа,
И трепетность — ничья! — дыханьем, дрожью, тенью.
И первый звук ручья за каплю до рожденья...
Мы спали. А во сне — пришло и наступило.
А ночью таял снег!.. Да так ли это было?
Мы встанем. Белый свет — колышется стеною.
Мы ступим. Милой след — залит голубизною.
И — сырость тополей. И — чертики в оконцах.
И — дух парных полей, зыбящихся от солнца!.
...Да-да. Но дня разбег был этаким едва ли.
Ведь ночью таял снег — всю ночь, пока мы спали.
* * *
Зазноба ли?.. озноб ли позовет?..
Зазолотятся сумерки сознанья.
Так дрожью бьет на взлете самолет.
Так дыбится кривая нарастанья,
Так пса пронзает мускульный разряд
От запаха приснившегося следа,
Так сладостно, самозабвенно-слепо
Вдыхаешь вертикальный снегопад,
Вдыхаешь ниспаденье тишины
И с паузой вселенской единенье,
Где жаль-миры во мглу погружены...
Но!.. вдруг прозришь то самое мгновенье:
До бездны ослепленной... до основ,
До слез глубинных, до преображенья!
Есть музыка! Есть муза притяженья!
Уже не нужно возгласов и слов...
Зазолотятся сумерки сознанья.
Так дрожью бьет на взлете самолет.
Так дыбится кривая нарастанья,
Так пса пронзает мускульный разряд
От запаха приснившегося следа,
Так сладостно, самозабвенно-слепо
Вдыхаешь вертикальный снегопад,
Вдыхаешь ниспаденье тишины
И с паузой вселенской единенье,
Где жаль-миры во мглу погружены...
Но!.. вдруг прозришь то самое мгновенье:
До бездны ослепленной... до основ,
До слез глубинных, до преображенья!
Есть музыка! Есть муза притяженья!
Уже не нужно возгласов и слов...
* * *
Скажу о Великом почине —
Про Пушкина в Тогучине,
Где бабушка-речка Иня,
Где сердцем сибирского клира —
Злат-прииски Салаира,
Да жжет огнепально родня
Двуперстием Аввакума...
Где внучка обходчика кума,
Настена, читает стихи
У бюста поэта златого,
Где градус застольного Слова —
Талантом зовут мужики!..
Про Пушкина в Тогучине,
Где бабушка-речка Иня,
Где сердцем сибирского клира —
Злат-прииски Салаира,
Да жжет огнепально родня
Двуперстием Аввакума...
Где внучка обходчика кума,
Настена, читает стихи
У бюста поэта златого,
Где градус застольного Слова —
Талантом зовут мужики!..
В КОНСТАНТИНОВО
Вороны, вороны, вороны
Орут над усадьбою Снегиной Анны,
Горланят, мол, песни милы и желанны
Поэта на родине…
Голые кроны
Средь ярого марта
От гнезд тяжелеют,
Где синь полуденна — есенинский ситец!
Полета ж заокских просторов просите,
Что золото-светы лелеют.
Орут над усадьбою Снегиной Анны,
Горланят, мол, песни милы и желанны
Поэта на родине…
Голые кроны
Средь ярого марта
От гнезд тяжелеют,
Где синь полуденна — есенинский ситец!
Полета ж заокских просторов просите,
Что золото-светы лелеют.
ДОНСКАЯ ПОХОДНАЯ
Не зевай, на рану глядючи,
Пока кровушка не вытече,
Инда мурома да вятичи
Запоют в казармах сидючи:
Все про Щорса, про Буденного,
Про тачанки Новороссии,
Что средь века забубенного
Не подвержены коррозии...
А за Доном зоря теплится,
Звезды низкие да рясные.
Вновь войной вражда отелится,
Ради смертушки напрасныя.
Пуля-дура снова по степи
Паутом слепым ускорится...
Ой, руби-рубиновые россыпи!
Горем горьким убранные горницы!
Переплыли, переправились
В дали дольние заречные,
В рiдной кровушке оплавились,
Чтобы жить во веки вечные.
Рушниками да букетами
Стлать-стелить душе тропу до полудня!
Думами-псалмами недопетыми —
Из пылай-горюч огня да в полымя...
Пока кровушка не вытече,
Инда мурома да вятичи
Запоют в казармах сидючи:
Все про Щорса, про Буденного,
Про тачанки Новороссии,
Что средь века забубенного
Не подвержены коррозии...
А за Доном зоря теплится,
Звезды низкие да рясные.
Вновь войной вражда отелится,
Ради смертушки напрасныя.
Пуля-дура снова по степи
Паутом слепым ускорится...
Ой, руби-рубиновые россыпи!
Горем горьким убранные горницы!
Переплыли, переправились
В дали дольние заречные,
В рiдной кровушке оплавились,
Чтобы жить во веки вечные.
Рушниками да букетами
Стлать-стелить душе тропу до полудня!
Думами-псалмами недопетыми —
Из пылай-горюч огня да в полымя...
ЦИТАТА
Уже не слышно запаха волос,
На дне зрачков — ни горечи, ни яда...
Как коротко и смутно довелось
Нам встретится.
И полно.
И не надо — смятенья, неуверенности, сил,
Потраченных на самоисцеленье.
Мне не блуждать средь меркнущих светил.
Достаточно... Я все себе простил...
Но где-то посредине представленья
(в театре, на планете ли одной)
Даст трещину покойной жизни атом —
И давний голос вспыхнет где-то рядом!
Кто та — ко мне сидящая спиной?
Прическа, шея, волосы, все будет,
Как прежде: безысходно и светло.
Вот так, среди забвения и буден,
Совсем другая женщина разбудит
Все то, что безнадежно утекло.
...Пронзительно знакомый поворот
И подбородка гордое движенье!
И, как из бездны, холодом несет:
«Я лютеран люблю богослуженье...»
На дне зрачков — ни горечи, ни яда...
Как коротко и смутно довелось
Нам встретится.
И полно.
И не надо — смятенья, неуверенности, сил,
Потраченных на самоисцеленье.
Мне не блуждать средь меркнущих светил.
Достаточно... Я все себе простил...
Но где-то посредине представленья
(в театре, на планете ли одной)
Даст трещину покойной жизни атом —
И давний голос вспыхнет где-то рядом!
Кто та — ко мне сидящая спиной?
Прическа, шея, волосы, все будет,
Как прежде: безысходно и светло.
Вот так, среди забвения и буден,
Совсем другая женщина разбудит
Все то, что безнадежно утекло.
...Пронзительно знакомый поворот
И подбородка гордое движенье!
И, как из бездны, холодом несет:
«Я лютеран люблю богослуженье...»
* * *
Ступишь с поезда в город ночной,
На прощанье толкнет тебя в спину
Лязг металла и сдавленный вой
Ускользающей в полночь машины.
И — один.
И беззвездая тьма.
И дворы неясны и угрюмы.
Звук шагов, ударяясь в дома,
Превращается в дробные шумы,
В шепоток, в изчезающий смех,
Пахнет бездной и сыростью почва,
Чувства слепы — отключены точно,
Но тогда и даруется — сверх
Или вместо... Приходит чутье!
Хищным трепетом полнятся ноздри!
И на вдохе — тоскливо и остро —
Ты вдруг чувствуешь ЗНАНЬЕ свое.
Ты не слеп, ты всевидящ, ты смел,
Слит и выкован чистою силой,
Ты крадешься легко и красиво,
Как еще никогда не умел.
Ты в ночи, как акула в воде,
И — воспряли предметы и звуки,
Ты скользишь, позабыв об испуге,
Слышать, зреть, осязать и владеть.
Вот он мир — городок и дорога,
За болотцем — разгул тальника,
Из-за рощи от дальнего стога —
Стон увязшего грузовика.
Все вбираешь — сторожко, с прищуром:
От куриной, в сараях, возни
До того, как на камне пред утром
Росный хород зернисто возник.
Все! — и то, как листок оторвался,
Даже ход облаков ощутил!..
А дрожащие кончики пальцев
Слышат тяжесть далеких светил...
На прощанье толкнет тебя в спину
Лязг металла и сдавленный вой
Ускользающей в полночь машины.
И — один.
И беззвездая тьма.
И дворы неясны и угрюмы.
Звук шагов, ударяясь в дома,
Превращается в дробные шумы,
В шепоток, в изчезающий смех,
Пахнет бездной и сыростью почва,
Чувства слепы — отключены точно,
Но тогда и даруется — сверх
Или вместо... Приходит чутье!
Хищным трепетом полнятся ноздри!
И на вдохе — тоскливо и остро —
Ты вдруг чувствуешь ЗНАНЬЕ свое.
Ты не слеп, ты всевидящ, ты смел,
Слит и выкован чистою силой,
Ты крадешься легко и красиво,
Как еще никогда не умел.
Ты в ночи, как акула в воде,
И — воспряли предметы и звуки,
Ты скользишь, позабыв об испуге,
Слышать, зреть, осязать и владеть.
Вот он мир — городок и дорога,
За болотцем — разгул тальника,
Из-за рощи от дальнего стога —
Стон увязшего грузовика.
Все вбираешь — сторожко, с прищуром:
От куриной, в сараях, возни
До того, как на камне пред утром
Росный хород зернисто возник.
Все! — и то, как листок оторвался,
Даже ход облаков ощутил!..
А дрожащие кончики пальцев
Слышат тяжесть далеких светил...
* * *
Мой аул притулился на плече Транссибирки —
Сектор частных строений на краю городка.
Здесь ветра атмосферу просвистали до дырки,
Здесь мечты и надежды — с молотка, с молотка…
Случай прост и обыден: мне в ограду недавно,
Странной ощупью, боком затесался старик.
Был бельмаст и костляв он и стучал непрестанно
Батогом пред собою. Неказист, невелик,
Формы демисезонной — пиджачок, телогрейка,
Шапка древней цигейки да гнилые пимы…
— Сын не здесь ли живет мой? Заплутался маненько.
Дочка с дому прогнала, поругалися мы.
Вот сынка и шукаю. Адрес?.. Нет, не упомню…
Он на улицу вышел. Он стучал в каждый дом.
— Сын не здесь ли живет мой?.. Сын не здесь ли живет мой?..
— Нет, не здесь, — бормочу... у ворот… со стыдом.
Сектор частных строений на краю городка.
Здесь ветра атмосферу просвистали до дырки,
Здесь мечты и надежды — с молотка, с молотка…
Случай прост и обыден: мне в ограду недавно,
Странной ощупью, боком затесался старик.
Был бельмаст и костляв он и стучал непрестанно
Батогом пред собою. Неказист, невелик,
Формы демисезонной — пиджачок, телогрейка,
Шапка древней цигейки да гнилые пимы…
— Сын не здесь ли живет мой? Заплутался маненько.
Дочка с дому прогнала, поругалися мы.
Вот сынка и шукаю. Адрес?.. Нет, не упомню…
Он на улицу вышел. Он стучал в каждый дом.
— Сын не здесь ли живет мой?.. Сын не здесь ли живет мой?..
— Нет, не здесь, — бормочу... у ворот… со стыдом.
* * *
Высокий отсвет розовых снегов ложится на лицо твое степное.
И сухо, как письмо берестяное, шуршит поземка.
С ровных берегов и мерзлым дымом, и жильем пахнуло, пахнуло далью
дремлющих времен… Иных времен…
Автобуса в район мы ожидаем.
А на смуглых скулах и в снежно-голубых глазах твоих — лишь свет вполне реального заката.
Кино по избам.
Но стоит за кадром, за мной, за степью в засыпях седых, за льдистым небом, за селом
вечерним, за взглядом из-под индеви ресниц — стоит молчанье чье-то…
Словно лиц седая древность, зыблется свеченье снегов, парящих сокровенным сном…
И мне не совладать с предощущеньем того, что называется родством со всем земным
и прочим естеством (оно не будет преувеличеньем).
Ах, потому ль она мне так близка, хотя мы даже часа не знакомы?!
Учительница, горлинка — из дома да на мороз, закутавшись в меха!
Нечаянная спутница, уже синеет снег, становится прекрасней лицо твое; бледнеет,
но не гаснет творящий свет в природе и душе.
Дорога глазурована луной.
Пар выхлопной.
Свет фар. Межзвездно-пусто.
И ночь в зенит стреляет снежным хрустом.
И зреет смех под колкой сединой…
И сухо, как письмо берестяное, шуршит поземка.
С ровных берегов и мерзлым дымом, и жильем пахнуло, пахнуло далью
дремлющих времен… Иных времен…
Автобуса в район мы ожидаем.
А на смуглых скулах и в снежно-голубых глазах твоих — лишь свет вполне реального заката.
Кино по избам.
Но стоит за кадром, за мной, за степью в засыпях седых, за льдистым небом, за селом
вечерним, за взглядом из-под индеви ресниц — стоит молчанье чье-то…
Словно лиц седая древность, зыблется свеченье снегов, парящих сокровенным сном…
И мне не совладать с предощущеньем того, что называется родством со всем земным
и прочим естеством (оно не будет преувеличеньем).
Ах, потому ль она мне так близка, хотя мы даже часа не знакомы?!
Учительница, горлинка — из дома да на мороз, закутавшись в меха!
Нечаянная спутница, уже синеет снег, становится прекрасней лицо твое; бледнеет,
но не гаснет творящий свет в природе и душе.
Дорога глазурована луной.
Пар выхлопной.
Свет фар. Межзвездно-пусто.
И ночь в зенит стреляет снежным хрустом.
И зреет смех под колкой сединой…
Владимир Берязев — поэт, эссеист, переводчик, публицист. Родился в г. Прокопьевске. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в журналах «Новый мир», «Москва», «Северная Аврора», «Урал», «Сибирские огни» и др. Автор восьми поэтических книг. Живет и работает в Новосибирске.